1
ПЕРВЫЙ ГОД В БЕРЛИНЕ
Еще до помолвки Карла Маркса отец его решил, что свои научные занятия Карл будет продолжать в Берлине: сохранилась официальная бумага, помеченная 1 июля 1836 г., в которой Генрих Маркс не только разрешает, но и выражает желание, чтобы сын его Карл перешел на следующий семестр в Берлинский университет и слушал там начатый в Бонне курс юридических и финансовых наук.
Помолвка Карла скорее укрепила, чем поколебала, это решение старика Маркса: он был человек осмотрительный и, так как свадьба отложена была надолго, считал более благоразумным держать влюбленных подальше друг от друга. Быть может, он выбрал Берлин из прусского патриотизма, а еще и потому, что Берлинский университет не знал разгульной жизни старого студенчества, которую Карл Маркс, по мнению заботливого отца, достаточно изведал в Бонне: «В сравнении с здешним домом труда другие университеты — сущие кабаки»1 — говорил Людвиг Фейербах.
Во всяком случае юный студент не сам выбрал Берлин для продолжения университетских занятий. Карл Маркс любил тот солнечный край, где он родился, а прусская столица была ему противна всю жизнь. Не могла привлечь его туда и философия Гегеля, которая после смерти своего основателя еще более неограниченно господствовала в Берлинском университете, чем при его жизни: Гегель был ему совершенно чужд. К этому присоединялась разлука с любимой девушкой. Правда, он обещал, что удовольствуется ее согласием выйти за него впоследствии замуж, а пока воздержится от всяких внешних проявлений своих чувств. Но клятвы вообще «писаны на воде», а подобные клятвы влюбленных в особенности: Маркс рассказывал впоследствии своим детям, что в любви к их матери он был в те годы подлинно неистовым Роландом и его юный пыл не знал покоя, пока он не добился разрешения переписываться с невестой.
Однако первое письмо от нее он получил только через год после приезда в Берлин. Об этом годе мы имеем в некоторых отношениях более точные и подробные сведения, чем о каком бы то ни было из более ранних или более поздних лет жизни Маркса. Сведения эти дает пространное письмо, которое Маркс написал родителям 10 ноября 1837 г., чтобы дать им представление «в конце прожитого здесь года о том, как он был проведен». Этот замечательный документ показывает нам в юноше уже цельного человека, который боролся за истину, отдавая этой борьбе все свои душевные и физические силы. Он обнаруживает ненасытную жажду знаний, неиссякаемую энергию, беспощадную самокритику и тот воинственный дух, который умеет заглушать голос сердца, когда оно заблуждается.
22 октября 1836 г. Карл Маркс был внесен в списки студентов. Но лекции его, по-видимому, мало интересовали: в течение девяти семестров он записался не более чем на двенадцать курсов, главным образом по обязательным юридическим дисциплинам, да и из них, надо полагать, слушал немногие. Из официальных преподавателей, пожалуй, только один Эдуард Ганс имел некоторое влияние на духовное развитие Карла Маркса. У Ганса он прослушал уголовное и прусское государственное право, и сам Ганс засвидетельствовал «исключительное прилежание», с которым Маркс посещал его лекции. Но гораздо убедительнее подобных аттестаций является та беспощадная полемика, которую Маркс вел в своих первых сочинениях с исторической школой права. Против ее узости и тупости, против ее вредного влияния на развитие права и законодательства направил свое красноречие и философски образованный юрист Ганс.
Однако, по собственным словам Маркса, юриспруденция как дисциплина стояла для него в университете на втором плане: главными предметами он считал историю и философию, но и по этим двум дисциплинам он мало посещал лекции и записался лишь на обязательный курс логики у Габлера, официального преемника Гегеля и самого посредственного из всех его посредственных подголосков. Уже в университете Маркс работал самостоятельно: в два семестра он овладел запасом знаний, которые нельзя было бы усвоить и в течение двадцати семестров, если воспринимать их маленькими порциями, на лекциях, по системе академической кормежки.
По приезде в Берлин Маркса прежде всего захватил «новый мир, мир любви». «Опьяненный любовью и бедный надеждами», он излил свои чувства в трех тетрадях стихов, которые все были посвящены «моей дорогой, вечно любимой Женни фон Вестфален». К ней в руки эти стихи попали уже в декабре 1836 г., и она читала их, «обливаясь слезами блаженства и печали», как писала в Берлин сестра Маркса Софья, Сам автор год спустя в большом письме к родителям отзывался очень непочтительно об этом детище своей музы: «Неопределенные, бесформенные чувства, отсутствие естественности, сплошное сочинительство из головы, полная противоположность между тем, что есть, и тем, что должно быть, риторические размышления вместо поэтических мыслей...». Весь этот список прегрешений развертывает сам юный поэт. Правда, он оговаривается, что в стихах есть, «может быть, также некоторая теплота чувства и жажда смелого полета...»1, но если эти похвальные качества и могут служить смягчающим обстоятельством, то лишь в том смысле и в той мере, как относительно «Песен к Лауре» Шиллера.
В общем эти юношеские стихотворения дышат тривиальной романтикой, сквозь которую редко пробивается искренний тон. При этом техника стиха тяжела и неуклюжа, что после Гейне и Платена уже не было извинительно. Такими сбивчивыми путями развивалось вначале художественное дарование Маркса, которым он обладал в высокой мере и которое проявлял именно в своих научных сочинениях. По силе и образности языка Маркс мог поспорить с лучшими мастерами немецкой литературы. Он придавал также большое значение эстетическому чувству меры в своих произведениях — не в пример скудным умам, считающим скучное изложение основным условием творчества ученого. Но среди многочисленных даров, положенных музами в колыбель Маркса, все же не было дара стихотворной речи.
Впрочем, в своем большом письме к родителям от 10 ноября 1837 г. Маркс писал, что поэзия могла и должна была быть только попутным занятием. Он считал своей обязанностью изучать юриспруденцию и прежде всего чувствовал желание испробовать свои силы в философии. Он изучил Гейнекция, Тибо и источники, перевел на немецкий язык две первые книги пандектов и попытался провести некоторую систему философии права через всю область права. Этот «злополучный opus» был им доведен, как он утверждал, почти до трехсот листов, хотя это, вероятно, только описка. В конце концов Маркс убедился в «ложности всего этого» и бросился в объятия философии с целью создать новую метафизику, но потом снова убедился в тщетности этих стараний. При этом он имел привычку делать выписки из всех книг, которые прочитывал, — из «Лаокоона» Лессинга, «Эрвина» Зольгера, «Истории искусств» Винкельмана, «Истории немецкого народа» Людена — и на полях набрасывал свои размышления по поводу прочитанного. Одновременно с этим он переводил «Германию» Тацита, «Элегии» Овидия и самостоятельно, т. е. по грамматикам, — правда, пока безуспешно, — начал изучать английский и итальянский языки. Читал «Уголовное право» Клейна и его «Анналы», а также все новинки литературы, но последнее только между прочим. Конец семестра снова посвящен был Марксом «пляскам муз и музыке сатиров», причем внезапно перед ним блеснуло, как далекий дворец фей, царство подлинной поэзии, и его собственное творчество рассыпалось в прах.
В итоге этого первого семестра «немало было проведено бессонных ночей, немало было пережито битв, немало испытано внутренних и внешних побуждений», но было сделано мало приобретений. Маркс забросил в этот период природу, искусство, весь мир, оттолкнул от себя друзей. К тому же его юный организм переутомился, и по совету врача Маркс переехал в Штралау, в то время еще тихую рыбачью деревушку. Там он скоро поправился, и снова началась напряженная духовная борьба. Во втором семестре он тоже поглощал массу самых разнообразных знаний, но все определеннее выступала в его занятиях философия Гегеля как точка опоры среди смены явлений. Когда Маркс впервые знакомился с нею по отрывкам, ему не нравилась ее «причудливая дикая мелодия»; но во время нового заболевания он проштудировал ее с начала до конца и, кроме того, записался в «Докторский клуб» младогегельянцев. Там, среди идейных споров, он все теснее примыкал к «современной мировой философии», причем, правда, в нем самом замолкло все богатство звуков и его охватило «настоящее неистовство иронии после того, как столь многое подверглось отрицанию».
Все это Карл раскрыл своим родителям и закончил письмо просьбой о разрешении вернуться домой сейчас же, а не на пасху следующего года, как ему раньше позволил отец. Ему хотелось потолковать с отцом о том, что душа его «в смятении». Только «милая близость» родителей помогла бы ему умиротворить «потревоженные призраки»1.
Письмо это теперь драгоценно для нас, ибо в нем, как в зеркале, отразился Маркс, каким он был в молодые годы; но на родителей оно произвело неблагоприятное впечатление. Отец, уже прихварывавший в то время, вновь увидел перед собой «демона», которого издавна боялся в сыне. Он стал вдвойне страшиться этого призрака, с тех пор как полюбил «некую особу», как свое дитя, с тех пор как весьма почтенное семейство одобрило союз, по-видимому суливший любимому существу жизнь, полную опасностей, и весьма туманное будущее.
Он никогда не был до такой степени упрям, чтобы предписывать сыну жизненный путь, лишь бы Карл избрал такой, который даст ему возможность выполнить «священный долг». Но отец видел перед собой только взбаламученное море без надежного места, где можно было бы бросить якорь.
И потому, несмотря на «слабость», которую он сознавал в себе больше чем кто-либо, Генрих Маркс решил «раз в жизни выказать суровость», и его ответ от 1 декабря1, «суровый» в свойственной ему манере, написан в чрезвычайно преувеличенных выражениях вперемежку с горестными вздохами. Отец спрашивал Карла, как он выполнил возложенную на него задачу, и тут же отвечал сам: «Из рук вон плохо!!! Беспорядочное метанье из одной области знания в другую, тупое высиживание мыслей при тусклом свете ночника; одичалость в ученом ночном халате и с нечесаными волосами вместо одичалости за кружкой пива; отталкивающая нелюдимость и забвение всякого приличия, даже уважения к отцу. Искусство светского общения с людьми ограничено стенами грязной комнаты. Здесь, среди классического беспорядка, любовные письма Женни и доброжелательные, быть может, писанные слезами увещания отца служат, вероятно, для раскуривания трубки, хотя и это лучше, чем если бы они по небрежности попали в руки посторонних». Тут печаль обессилила отца, и, чтобы остаться беспощадным, он вынужден был подкрепиться пилюлями, прописанными ему доктором. Далее Карлу делается строгий выговор за неумение распоряжаться деньгами: «Можно подумать, что мы крезы: за один год сынок изволил истратить чуть ли не 700 талеров, тогда как богачи не тратят и 500». Конечно, Карл не мот и не кутила, но разве может человек, который чуть ли не каждую неделю изобретает новые системы и разрушает старые, заниматься такими пустяками? Его наверное надувают на каждом шагу, и всякий, кому только не лень, запускает руку в его карман.
Дальше следуют еще рассуждения в таком же духе, и письмо заканчивается неумолимым отказом в разрешении приехать домой.
«Ехать сюда в данный момент нелепо. Я знаю, что ты все равно неаккуратно посещаешь лекции, хотя, вероятно, платишь за них, но я хочу по крайней мере соблюсти внешнее приличие. Я не раб общественного мнения, но и не люблю злословия на мой счет». На пасхальные каникулы Карл может приехать, или даже дней на десять раньше, так как его отец не педант.
Во всех этих жалобах звучал укор сыну в бессердечности. И впоследствии Маркса не раз в этом укоряли, а так как здесь этот упрек был брошен в первый раз и, пожалуй, с наибольшим основанием, то лучше сразу сказать по этому поводу то немногое, что необходимо сказать. Модный лозунг «право изживать себя» изобретен нашей изощренной культурой, чтобы прикрасить трусливый эгоизм. Этот лозунг, конечно, не является удовлетворительным ответом, так же как более старого происхождения слова о «правах гения», который может позволить себе больше, чем обыкновенные смертные. Наоборот, источником неутомимой борьбы за высшее познание являлась у Карла Маркса его глубочайшая восприимчивость. Он был «недостаточно толстокож», как он сам однажды резко выразился, чтобы повернуться спиной к «страдающему человечеству», или, как высказал ту же мысль Гуттен: бог для того обременил его душой, чтобы каждая боль болела у него сильнее, чтобы каждое горе он принимал ближе к сердцу, чем другие люди. Никто не сделал так много, как Карл Маркс, для того чтобы вырвать с корнем «страдания человечества». Его плавание в открытом море было сплошь бурным: корабль его вечно страдал от непогоды, от ураганного огня неприятеля, и хотя флаг его всегда гордо развевался на мачте, но жизнь на борту этого корабля не была легкой и спокойной ни для команды, ни для капитана.
Поэтому отнюдь нельзя сказать, что Маркс был равнодушен к своим близким. Боевой дух мог заглушить в нем на время голос сердца, но не подавить его окончательно. Часто, уже в зрелом возрасте, Маркс с болью жаловался, что под гнетом его сурового жизненного удела те, которые ему всех ближе, страдают больше, чем он сам. И молодой студент не остался глух к жалобам отца: он отказался не только от немедленной поездки в Трир, но не приехал и на пасхальные каникулы, что огорчило его мать, но весьма порадовало отца, гнев и досада которого скоро почти улеглись. Правда, жалобы слышатся и в последующих письмах отца, но он уже отказывается от преувеличений. Отец сам признает, что в искусстве отвлеченных рассуждений ему не по силам состязаться с Карлом; для того же, чтобы изучать терминологию, прежде чем проникнуть в святилище, он слишком стар. Только в одном пункте, писал он, не поможет никакая трансцендентность, а как раз в этом вопросе — в вопросе о презренном металле — сын благоразумно хранит гордое молчание. По-видимому, Карл все еще не понимает ценности денег для семейного человека. Но, заявляет отец, из-за усталости он «готов сложить оружие». Смысл этих слов был более серьезен, чем можно было предположить по легкому юмору, который вновь сквозил в строках его письма.
Письмо помечено 10 февраля 1838 г.; Генрих Маркс только что поднялся после болезни, пролежав пять недель в постели. Но улучшение было непродолжительное: недуг — по-видимому, болезнь печени — вернулся снова, и три месяца спустя, 10 мая 1838 г., отец Карла Маркса скончался. Смерть пришла вовремя и избавила сразу родительское сердце от огорчении и разочарований, которые разбивали бы его по частям.
Карл Маркс всегда с нежной признательностью вспоминал об отце. И как отец хранил глубоко в сердце любовь к сыну, так и образ отца жил в душе сына до самой могилы.
2
МЛАДОГЕГЕЛЬЯНЦЫ
С весны 1838 г., когда он потерял отца, Карл Маркс прожил в Берлине еще три года. Все это время он вращался среди членов «Докторского клуба», умственная жизнь которого открыла ему дорогу к гегелевской философии.
Учение Гегеля тогда считалось еще прусской государственной философией. Министр по делам просвещения Альтенштейн и тайный советник при нем Иоганн Шульце взяли это учение под свое высокое покровительство. Гегель возвеличивал государство как воплощение нравственной идеи, как абсолютно разумное и абсолютную самоцель. Этим он присваивал ему высшие права по отношению к отдельным личностям, для которых верховный долг — быть членами государства. Это учение о государстве приходилось чрезвычайно по душе прусской бюрократии, оно бросало озаряющий свет даже на грехи такого рода, как травля «демагогов»1.
Гегель в своей философии вовсе не занимался лицемерием. Тот факт, что монархия, в которой государственные чиновники трудятся каждый по мере своих сил, казалась ему идеальнейшей формой правления, объясняется уровнем политического развития самого Гегеля. Все же он считал необходимым некоторое косвенное участие господствующих классов в делах правления, однако со строгим сословным ограничением. О всеобщем народном представительстве в современном конституционном смысле он не хотел и слышать, подобно прусскому королю и его оракулу Меттерниху.
Но система, которую Гегель смастерил лично для себя, находилась в непримиримом противоречии с диалектическим методом, который он проповедовал как философ. Вместе с понятием бытия дано и понятие небытия, а из борьбы обоих возникает высшее понятие становления. Все существует и в то же время не существует, ибо все течет, все постоянно изменяется, непрерывно возникает и проходит. История для Гегеля есть также непрерывно преобразующийся, восходящий от низшего к высшему процесс развития. И этот процесс Гегель с его универсальной образованностью пытался проследить в самых различных областях исторической науки, правда, лишь в форме, соответствующей его идеалистическому мировоззрению: с точки зрения Гегеля исторические события представляют собой разные ступени развития абсолютной идеи; ее он считал животворящей душой всего мира, никак иначе эту абсолютную идею не определяя.
Таким образом, союз между философией Гегеля и государством Фридрихов Вильгельмов был скорее браком по расчету. Он длился лишь до тех пор, пока обе стороны признавали его целесообразность. Так дело приблизительно и обстояло в дни карлсбадских постановлений1 и преследования «демагогов». Но уже июльская революция 1830 г. дала такой сильный толчок европейскому развитию, что метод Гегеля оказался несравненно состоятельнее его системы. Как только даже те слабые отголоски июльской революции, которые появились в Германии, были задушены и над страной поэтов и мыслителей снова навис могильный покой, прусское юнкерство поспешило еще раз сыграть против современной философии на старом хламе средневековой романтики. Это было тем легче для него, что восхищение Гегелем исходило не столько от самого прусского юнкерства, сколько от более или менее просвещенной бюрократии. В самом деле, Гегель при всем возвеличении чиновничьего государства нисколько не способствовал поддержке религиозных верований в народе — этой альфе и омеге традиций феодалов и в конечном счете всех эксплуататорских классов.
На религиозной почве и произошло первое столкновение. Гегель полагал, что рассказы из священного писания следует рассматривать как светскую литературу и что знание реальных фактов из действительной жизни ничего общего с верой не имеет. Ученик же его, молодой шваб Давид Штраус, со своей стороны принял всерьез слова учителя: он требовал, чтобы евангельские рассказы были подвергнуты исторической критике. Правомерность этого требования он доказал своей книгой «Жизнь Иисуса», которая вышла в свет в 1835 г. и произвела огромное впечатление. Тем самым Штраус примкнул к буржуазному Просвещению, о действительном «свете» которого так презрительно отзывался Гегель. Но дар диалектического мышления помог Штраусу поставить вопрос несравненно глубже, чем ставил его старик Реймарус, лессинговский «Неназванный». Штраус уже не усматривал в христианстве простого обмана и в апостолах — шайки мошенников, а объяснял мифическую часть евангелия бессознательным творчеством первых христианских общин. Но все же многое в евангелии он еще признавал историческим повествованием о жизни Иисуса, а самого Иисуса считал исторической личностью. Во всех крупнейших событиях жизни Христа Штраус находил зерно исторической правды.
В политическом смысле Штраус был совершенно безобиден и оставался вне политики до конца жизни. Несколько резче звучала политическая нота в «Hallische Jahrbucher» («Галлеском ежегоднике»), органе младогегельянцев, основанном Арнольдом Руге и Теодором Эхтермейером в 1838 г. Журнал этот, правда, тоже посвящен был литературе и философии и являлся вначале только противовесом берлинскому «Jahrbucher fur wissenschaftliche Kritik» («Ежегоднику научной критики»), заржавленному органу правых гегельянцев. Арнольд Руге, перед которым скоро отступил на второй план рано умерший Эхтермейер, в прошлом принимал уже участие в студенческом движении и в годину безумной травли «демагогов» поплатился шестилетним тюремным заключением в Кепенике и Кольберге. Руге, впрочем, не отнесся к своей судьбе трагично. Получив приват- доцентуру в Галле, он выгодно женился и обеспечил себе полный достаток, что побудило его, вопреки всему, признать прусский государственный строй справедливым и свободным. Руге в сущности ничего не имел против того, чтобы на нем оправдалась злая шутка старопрусских мандаринов, уверявших, будто в Пруссии никто так быстро не делает карьеры, как обращенный «демагог». Этого, однако, не случилось.
Руге не был самостоятельным мыслителем, а тем более революционером; но он был честолюбив, образован, трудолюбив и обладал боевым задором как раз в той мере, какая требуется для хорошего руководства научным периодическим органом. Он сам однажды не без меткости назвал себя оптовым торговцем в области духа. «Hallische Jahrbucher» сделался под его редакторством сборным пунктом для всех беспокойных умов, которые обладали мало приятным с точки зрения государственного порядка умением вносить живую струю в прессу. Давид Штраус привлекал читателей несравненно больше, чем все богословы, с пеной у рта отстаивавшие божественную непогрешимость евангелия. Хотя сам Руге уверял, что его журнал остается «гегельянски-христианским и гегельянски-прусским», но министр по делам просвещения Альтенштейн, и без того прижатый к стене романтической реакцией1, не верил в его миролюбие и не внял неотступной просьбе Руге о зачислении его на государственную службу в знак признания его заслуг. Тогда мудрый «Hallische Jahrbucher» снова проникся сознанием необходимости разбить оковы, которые держали в плену прусскую свободу и правосудие.
К числу сотрудников «Hallische Jahrbucher» принадлежали и берлинские младогегельянцы, среди которых Карл Маркс провел три года своей молодости. «Докторский клуб» состоял из доцентов, учителей и писателей. Все это были люди в расцвете лет и сил. Рутенберг, которого Карл Маркс в одном из писем к отцу назвал «самым близким» своим другом в Берлине, преподавал географию в берлинском кадетском корпусе. Его уволили будто бы за то, что он однажды утром был подобран пьяным в канаве, а на самом деле потому, что его заподозрили в писании «неблагонамеренных» статей в лейпцигских или гамбургских газетах. Эдуард Мейен сотрудничал в одном недолго просуществовавшем журнале, где Маркс поместил два своих стихотворения, к счастью, единственных увидевших свет1. Не выяснено в точности, входил ли в состав этого кружка уже в те годы, когда Маркс был студентом Берлинского университета, также и Макс Штирнер, преподававший в женской школе. Прямых доказательств личного знакомства Маркса с Штирнером не имеется. Вопрос этот и не представляет большого интереса: какой-либо духовной общности между ними никогда не было. Действительно же большое влияние оказали на Маркса наиболее выдающиеся члены «Докторского клуба»: Бруно Бауэр, приват-доцент Берлинского университета, и Карл Фридрих Кёппен, преподаватель реального училища в Доротеенштадте.
Карлу Марксу едва исполнилось двадцать лет, когда он примкнул к «Докторскому клубу». Но, как это часто бывало и в позднейшие годы его жизни, вступив в новый круг людей, он сразу сделался его духовным центром. Бауэр и Кёппен были старше его лет на десять, но они скоро признали умственное превосходство Маркса и не желали себе лучшего боевого товарища, чем этот юноша, который еще многому мог научиться и действительно научился у них. «Своему другу, Карлу Генриху Марксу из Трира» посвятил Кёппен неистовый памфлет, выпущенный им в 1840 г. по поводу столетней годовщины со дня рождения короля Фридриха Прусского2.
Кёппен был на редкость талантливый историк, о чем и ныне свидетельствуют его статьи в «Hallische Jahrbucher»; ему мы обязаны первой подлинно исторической оценкой эпохи красного террора в великой французской революции. Он очень верно и удачно критиковал современных ему историков: Лео, Ранке, Раумера, Шлоссера. Он и сам пробовал силы в различных отраслях исторического исследования — от литературного введения в нордическую мифологию, достойного занять место рядом с исследованиями Якоба Гримма и Людвига Уланда, до большой книги о Будде, которую хвалил и Шопенгауэр, вообще не жаловавший старого гегельянца. Если такой умный человек, как Кёппен, жаждал, чтобы «возродился дух» злейшего деспота прусской истории и «огненным мечом истребил всех противников, препятствующих нам войти в страну обетованную», то это показывает, в каком странном мире перевернутых понятий жили берлинские младогегельянцы.
При этом, однако, не следует забывать о двух обстоятельствах. Романтическая реакция и все, что примыкало к ней, всячески старались очернить память «старого Фрица». Это был, как выражался Кёппен, «ужасающий кошачий концерт: старо- и новозаветные трубы, назидательные варганы и нравоучительные волынки, исторические фаготы и прочая дрянь, в том числе гимны свободе, распеваемые древнетевтонским пивным басом». А кроме того, тогда еще не существовало ни одного критического научного исследования, которое хотя бы попыталось дать справедливую оценку жизни и деятельности этого прусского короля. Впрочем, такого исследования и не могло быть, так как главнейшие источники, по которым можно было бы воссоздать его историю, еще не были открыты для пользования. Фридриха считали «просвещенным» государем, и поэтому одни ненавидели его, а другие восхищались им.
Действительной целью, которую преследовал Кёппен в своем памфлете, был возврат к Просвещению XVIII века. Руге говорил о Бауэре, Кёппене и Марксе, что их отличительным признаком является связь с буржуазным Просвещением. Они представляли собой философскую партию Горы1 и чертили грозное «Мене, текел, фарес» на немецком грозовом небе. Кёппен опровергал «пошлые тирады» против философии XVIII века, доказывал, что хотя немецкие деятели просвещения и скучны, но мы все же многим обязаны им; беда лишь в том, что они были недостаточно просвещенными. Кёппен старался втолковать это главным образом тупым почитателям Гегеля, «кающимся идеологам», «старым браминам логики», которые, поджав под себя ноги, восседали в вечной неподвижности, однообразно бормотали себе под нос, перечитывая снова и снова три священные книги Вед, и лишь бросали время от времени похотливые взгляды в сторону пляшущих баядерок. Неудивительно, что в органе правых гегельянцев Варнхаген назвал памфлет Кёппена «омерзительным». Его особенно задел грубый отзыв Кёппена о «болотных кротах», этих червях без религии, без отечества, без убеждений, без совести, без сердца, ни теплых, ни холодных, не умеющих ни скорбеть, ни радоваться, ни любить, ни ненавидеть, не верующих ни в бога, ни в черта, о жалких людишках, которые бродят перед вратами ада, ибо их не хотят впустить даже в ад — до такой степени они ничтожны.
Кёппен прославлял «великого монарха» только как «великого философа», но при этом попал впросак в большей степени, чем было допустимо даже при тогдашней малой осведомленности. Он писал: «Фридрих не обладал, подобно Канту, двойным разумом: теоретическим, — выступавшим довольно искренно и смело со всеми своими сомнениями, вопросами и отрицаниями, и практическим, — играющим роль как бы официально поставленного над первым опекуна, который заглаживает его грехи и утаивает его студенческие проказы. Только самый незрелый ученик способен утверждать, что теоретически-философский разум Фридриха крайне трансцендентен по сравнению с королевски-практическим и что старый Фриц нередко забывал об отшельнике из Сан-Суси1. В нем, напротив, король никогда не отставал от философа»2. В настоящее время всякий, кто рискнул бы повторить это утверждение Кёппена, уличил бы себя тем самым в ученической незрелости даже с точки зрения прусской исторической науки. Но и для 1840 г. было большим промахом поставить просветительную работу целой жизни такого человека, как Кант, ниже просветительских забав деспота Боруссии3, которым он предавался при участии французских эстетов, унижавшихся до роли его придворных шутов.
В этом промахе Кёппена сказались разобщенность, скудость и пустота берлинской жизни, вообще пагубно отражавшейся на тамошних младогегельянцах. Это особенно сильно и сказалось у Кёппена на его написанном с глубокою искренностью боевом памфлете, хотя он, казалось бы, должен был проявить большую устойчивость, чем остальные. В Берлине буржуазное самосознание не имело еще той могучей опоры, какую в Рейнской провинции ему создавала уже сильно развитая промышленность. И когда борьба перешла на практическую почву, прусская столица оказалась на заднем плане по сравнению не только с Кёльном, но и с Лейпцигом и даже Кёнигсбергом. «Они воображают, будто пользуются невесть какой свободой, — писал о тогдашних берлинцах житель Восточной Пруссии Валесроде, — позволяя себе, на манер ротозеев, вышучивать в кафе видных сановников, короля, текущие события и т. п.». Берлин был прежде всего городом военных и резиденцией монарха, и его мелкобуржуазное население мстило злобными мелочными сплетнями за свое трусливое раболепство при виде придворной кареты. Очагом такого рода оппозиции был сплетнический салон того самого Варнхагена, который открещивался даже от такого просвещения, каким являлось просветительство Фридриха, как его понимал Кёппен.
Нет никаких сомнений, что юный Маркс разделял взгляды, высказанные в памфлете, в котором впервые с почетом было названо публике его имя. С Кёппеном он был очень близок и позаимствовал многие писательские приемы у старшего товарища. Они и впоследствии остались добрыми друзьями, хотя пути их скоро разошлись. Когда Маркс двадцать лет спустя посетил Берлин, он нашел Кёппена «все тем же старым Кёппеном», и они весело отпраздновали встречу. Некоторое время спустя, в 1863 г., Кёппен умер.
Читать
КАРЛ МАРКС, ИСТОРИЯ ЕГО ЖИЗНИ
|
