3
ФИЛОСОФИЯ САМОСОЗНАНИЯ
Подлинным главой берлинских младогегельянцев был, однако, не Кёппен, а Бруно Бауэр. Как самый выдающийся ученик Гегеля он и пользовался соответственным почетом, особенно когда с высокомерием умозрительного философа ополчился на швабскую манеру Штрауса в «Жизни Иисуса» и получил от Штрауса резкий отпор. Министр по делам просвещения Альтенштейн взял под свою защиту его многообещавший талант.
При всем том Бруно Бауэр не был честолюбцем, и Штраус ошибался, пророча ему, что он кон- чит «окостенелой схоластикой» ортодоксального вождя Генгстенберга. Напротив, летом 1839 г. у Бруно Бауэра завязалась литературная полемика с Генгстенбергом, который хотел возвести ветхо- заветного бога мести и гнева в сан бога христиан. Спор их, правда, не выходил за пределы акаде- мической полемики; все же ослабевший под старость и запуганный Альтенштейн предпочел убрать своего любимца подальше от подозрительных — столь же мстительных, сколь и правоверных — ортодоксов. Осенью 1839 г. он послал Бруно Бауэра в Боннский университет приват-доцентом с намерением не далее чем через год произвести его в профессора.
Но Бруно Бауэр, как это особенно видно из его писем к Марксу, переживал в то время идейную эволюцию, которая завела его гораздо дальше, чем Штрауса. Он приступил к критике евангелия и смел с лица земли последние развалины здания, еще сохраненные Штраусом. Бруно Бауэр утверждал, что во всех четырех евангелиях нет ни единого атома исторической правды и что все описанное в них — вольное литературное творчество евангелистов. Далее он доказывал, что христианство, ставшее мировой религией, не было навязано древнему греко-римскому миру, а было его собственным созданием. Этим Бауэр проложил единственно возможный путь для научного исследования возникновения христианства. Недаром модный и салонный придворный богослов Гарнак, причесывая в настоящее время евангелие в интересах господствующих классов, не постеснялся обозвать «жалким» прогресс, достигнутый на указанном Бруно Бауэром пути.
В то время, когда эти мысли созревали в голове Бруно Бауэра, Карл Маркс был его неразлучным спутником. Сам Бауэр видел в друге, который был моложе его на девять лет, наиболее способного боевого товарища. Не успел он обжиться в Бонне, как начал настойчиво звать туда и Маркса. Профессорский клуб в Бонне, — писал Бауэр, — «чистейшей воды филистерия» в сравнении с берлинским «Докторским клубом», в котором все же больше духовных интересов. И в Бонне он много смеется, но еще ни разу не смеялся так, как в Берлине, когда просто ходил с Марксом по улицам, Бауэр торопил Маркса сдать скорее свой «пустячный экзамен», для которого нужно только прочесть Аристотеля, Спинозу, Лейбница и больше ничего. Не стоит долго возиться с таким вздором и относиться серьезно к сущему фарсу. С боннскими философами, писал он, Маркс справится шутя, а главное — необходимо теперь же, не откладывая, начать издавать вдвоем радикальный журнал. Берлинское пустословие и пресность «Hallische Jahrbucher» становятся невыносимыми; жаль Руге, но почему он не вышвырнет из своего журнала всю эту мелюзгу?
Тон этих писем иногда был довольно революционным, но Бауэр всегда имел в виду только философскую революцию и рассчитывал скорее на содействие, нежели на противодействие государственной власти. Еще в декабре 1839 г. он писал Марксу, что Пруссии, по-видимому, суждено идти вперед лишь при помощи иенских битв1, причем таковые не должны непременно происходить на полях, усеянных трупами. Несколько месяцев спустя, когда умер его покровитель Альтенштейн и почти одновременно с ним старый король2, Бауэр стал взывать к высшей идее германской государственности, к семейным традициям правящей династии Гогенцоллернов, которые уже в течение четырех столетий не щадя сил стараются установить надлежащие отношения между церковью и государством. Бауэр заявил, что наука будет неустанно отстаивать идею государства от посягательств церкви: государство может иногда заблуждаться и относиться к науке подозрительно, даже прибегать к насильственным мерам, но ему присуще быть разумным, и заблуждения его длятся недолго. На это изъявление преданности новый король ответил тем, что назначил преемником Альтенштейна правоверного реакционера Эйххорна; последний же поспешил пожертвовать свободой науки, поскольку она зависит от государства, т. е. академической свободой, чтобы удовлетворить домогательства церкви.
Политическая беспочвенность была присуща Бауэру гораздо более, чем Кёппену, который мог ошибаться относительно одного Гогенцоллерна, переросшего мерку своей семьи, но никак не относительно «семейных традиций» этой династии. Кёппен не завяз так глубоко в гегелевской идеологии, как Бауэр. Не следует, однако, упускать из виду, что политическая близорукость Бауэра является лишь оборотной стороной его философской прозорливости. Он видел в евангелии духовный осадок той эпохи, в которую оно возникло. С чисто идеологической точки зрения он был лишь последователен, полагая, что если христианство с его мутью греко-римской философии могло преодолеть античную культуру, то легче будет стряхнуть с себя бремя христианско-германской культуры при помощи ясной и свободной критики, представленной новейшей диалектикой.
Эту внушительную убежденность давала ему философия самосознания. Под таким названием сплотились некогда греческие философские школы, возникшие в период национального упадка Греции и наиболее способствовавшие оплодотворению христианской религии: скептики, эпикурейцы и стоики. По умозрительной глубине они не могли состязаться с Платоном, а по универсальности знаний — с Аристотелем, и поэтому Гегель относился к ним довольно презрительно. Их общей целью было освободить единичную личность, оторванную катастрофой от всего, что ее раньше связывало и поддерживало, дать ей независимость от всего внешнего и сосредоточить ее интересы на собственной внутренней жизни, научить ее искать счастья в умственном и душевном спокойствии, незыблемом, даже если целый мир рушится на голову.
Но на развалинах погибшего мира, говорит Бауэр, измученное «я» как единственная сила испугалось самого себя и выделило свое самосознание, противопоставив его себе как чуждое всемогущество. Повелителю мира в Риме, присвоившему себе все права, властелину жизни и смерти, оно дало брата — правда, враждебного, но все-таки брата — в евангельском господе, который одним дуновением своим побеждает законы природы и своих врагов и уже на земле провозглашает себя царем и судией мира. Однако человечество воспиталось под игом христианства лишь затем, чтобы еще основательнее подготовить путь к свободе и глубже объять ее, когда она, наконец, будет за- воевана: вернувшееся к самому себе, само себя понявшее и постигшее свою сущность бесконечное самосознание имеет власть над созданиями своего самоотчуждения.
Отбросив иносказательность тогдашней философской речи, можно понятнее и проще объяснить, что именно привлекало Бауэра, Кёппена и Маркса в греческой философии самосознания. В сущности они и через нее примыкали к буржуазному Просвещению. Старогреческие школы самосознания имели далеко не таких гениальных представителей, как древнейшие натурфилософы в лице Демокрита и Гераклита или позднее представители умозрительной философии в Аристотеле и Платоне, но все же они сыграли крупную историческую роль. Они открыли человеческому духу далекие горизонты, сломали национальные рамки эллинизма, разбили социальные грани рабства, в узах которого еще находились и Аристотель и Платон. Они оплодотворили первобытное христианство, религию страдающих и угнетенных, которая, лишь переродившись в церковь эксплуататоров и угнетателей, признала авторитет Платона и Аристотеля. Как ни отрицательно относился Гегель к философии самосознания, но и он признавал большое значение внутренней свободы личности среди беспросветного гнета римского мирового владычества, когда грубой рукой было сметено все прекрасное и благородное в духовной индивидуальности. Поэтому уже буржуазное Просвещение XVIII века приняло на вооружение греческую философию самосознания, сомнения скептиков, вражду к религии эпикурейцев и республиканские взгляды стоиков.
Кёппен берет ту же ноту, говоря о своем герое эпохи Просвещения, короле Фридрихе: «Эпику- рейство, стоицизм и скептицизм — нервы, мускулы и внутренности античного организма; их есте- ственное, непосредственное единство обусловливало красоту и нравственность древности, и они распались, когда распался этот организм. Все эти три учения Фридрих воспринял и претворил в себе с изумительной силой. Они легли в основу его мировоззрения, его характера и жизни». И то- му, что Кёппен говорит здесь о связи этих трех философских систем с греческой жизнью, Маркс придавал «более глубокий смысл». Сам он, конечно, иначе подходил к проблеме, занимавшей его не меньше, чем его старших друзей. Он не искал «человеческого самосознания как верховного божества», кроме же него да не будет иного, ни в искажающем вогнутом зеркале религии, ни в до- сужем философствовании деспота, а предпочел обратиться к историческим источникам этой фи- лософии, в которой и он видел ключ к подлинной истории греческого духа.
4
ДОКТОРСКАЯ ДИССЕРТАЦИЯ
Когда осенью 1839 г. Бруно Бауэр убеждал Маркса сдать, наконец, «пустячный экзамен», он имел некоторое основание выражать нетерпение, ибо Маркс пробыл в университете уже восемь семестров. Но вряд ли он предполагал, что Маркс действительно боится этого экзамена: иначе он не был бы уверен, что его юный друг с налета разобьет в пух и прах боннских профессоров философии.
Характерной чертой Маркса и в то время и до конца его жизни было то, что неутолимая жажда знания заставляла его быстро набрасываться на самые трудные проблемы, а неумолимая самокритика мешала ему столь же быстро преодолевать их. Работая таким образом, он, по-видимому, окунулся в самую глубь греческой философии. Уяснить же себе вполне хотя бы только три системы самосознания было не так легко, чтобы справиться с этим в несколько семестров. Бауэр, сам работавший необычайно быстро — слишком быстро для долговечности его произведений, — недостаточно оценил это. Но даже Энгельс, более чуткий в этом отношении, все же впоследствии выражал подчас нетерпение, когда Маркс погружался в беспредельную самокритику.
И помимо того в «пустячном экзамене» оказалась другого рода сложность — если не для Бауэра, то для Маркса. Еще при жизни отца Маркс решил посвятить себя науке, что не устраняло полностью необходимость приобрести практическую профессию. Однако со смертью Альтенштейна исчезла самая заманчивая сторона «профессорства», более всего искупавшая многочисленные теневые стороны его, т. е. сравнительная свобода философствования с университетской кафедры. А как мало других преимуществ давал академический парик, об этом весьма красноречиво писал и Бауэр из Бонна.
Вскоре Бауэру пришлось самому впервые изведать «независимость» прусского профессора в области научных исследований. После смерти Альтенштейна в мае 1840 г. министерством по делам просвещения управлял в течение нескольких месяцев заведующий делами министерства Ладенберг. Он настолько уважал память своего старого начальника, что хотел исполнить данное им обещание и пытался провести Бауэра в профессора Боннского университета. Но затем министром по делам просвещения был назначен Эйххорн, и богословский факультет в Бонне отказался принять в свою среду Бауэра, ссылаясь на то, что это нарушило бы его единство. Отказ был предъявлен с той «геройской» отвагой, которую немецкие профессора всегда готовы проявить, когда они могут быть уверены в том, что высшее начальство втайне одобряет их.
Бауэру сообщили об этом решении факультета как раз перед его возвращением в Бонн из Берлина, где он проводил осенние каникулы. Тогда в кругу его друзей стали обсуждать вопрос, не знаменует ли это непоправимый разрыв между религией и наукой и совместима ли с совестью служителя науки принадлежность к богословскому факультету. Но сам Бауэр упорствовал в своем оптимизме по отношению к прусскому государственному строю и отклонил официозное предложение заняться литературным трудом и принимать поддержку из государственных средств. Он вернулся в Бонн полный боевого задора и надеялся, что совместно с Марксом, который вскоре должен был последовать за ним, ему удастся вызвать кризис.
Своего намерения издавать радикальную газету оба они не оставили, но виды Маркса на академическую карьеру в рейнском университете были весьма плохи. Ему заранее приходилось считаться с тем, что боннские профессора встретят его враждебно, видя в нем друга и единомышленника Бауэра, а заискивание перед Ладенбергом или Эйххорном, рекомендуемое ему Бауэром, было совершенно не по нем: в таких вопросах Маркс всегда проявлял особую строгость. Но если бы даже он и склонен был вступить на этот скользкий путь, то можно было заранее предвидеть, что он поскользнется на нем. Эйххорн скоро обнаружил себя во всей своей красе: чтобы окончательно добить одряхлевших и окостенелых гегельянцев, он призвал в Берлинский университет старика Шеллинга, к тому времени уже уверовавшего в откровение, и приказал проучить галлеских студентов, которые подали всеподданнейшую петицию на имя короля как своего ректора с ходатайством о назначении Штрауса профессором в Галле.
При таких перспективах Маркс со своими младогегельянскими воззрениями вообще отказался от мысли сдавать экзамен при прусском университете. Но если он не желал, чтобы над ним измывались послушные соратники какого-нибудь Эйххорна, то это не значило, что он складывал оружие и отказывался от борьбы. Напротив! Он решил получить докторский диплом в одном из маленьких университетов, одновременно с тем напечатать диссертацию в доказательство своих способностей и прилежания, снабдить ее вызывающе смелым предисловием, а затем поселиться в Бонне и вместе с Бауэром издавать задуманную ими газету. При этом и университет не был бы совершенно закрыт для него; по. университетскому уставу ему достаточно было в качестве Doctor promotus1 «иностранного» университета выполнить лишь еще некоторые формальности, чтобы получить право читать лекции в университете в качестве приват-доцента.
Этот план Маркс и привел в исполнение. 15 апреля 1841 г. ему заочно была присуждена в Иене докторская степень на основании диссертации о различии между натурфилософией Демокрита и Эпикура. То была лишь первая часть более крупного труда, в котором Маркс хотел представить весь цикл эпикурейской, стоической и скептической философии в связи со всем греческим спекулятивным мышлением. Пока же он показал эту связь лишь на одном примере и притом лишь в отношении более древней системы мышления.
Из древнейших натурфилософов Греции наиболее последовательно проводил материализм Демокрит. Из ничего ничего не будет; ничто из того, что существует, не может быть уничтожено. Всякое изменение есть лишь соединение или же разделение частей. Ничто не происходит случайно; все имеет причину и вытекает из нее по необходимости. Ничто не существует, кроме атомов и пустого пространства, все прочее есть мнение. Атомы неисчислимы и бесконечно разнообразны по форме. В вечном падении в бесконечном пространстве более крупные атомы, падающие быстрее, сталкиваются с меньшими; возникающие отсюда движения в стороны, а также вихри полагают начало образованию миров. Несчетные миры образуются и распадаются то рядом один с другим, то сменяя один другой.
Эпикур перенял у Демокрита его взгляд на природу, но с некоторыми изменениями. Наиболее известное из этих изменений заключалось в теории так называемого «отклонения атомов». Эпикур утверждал, что атомы падают не вертикально, а несколько отклоняясь от прямой линии. За такое утверждение физически невозможного Эпикура жестоко вышучивали все критики от Цицерона и Плутарха до Лейбница и Канта; они видели в нем подголоска Демокрита, только исказившего облик своего учителя.
Но наряду с этим было и другое течение. Око усматривало в философии Эпикура законченнейшую материалистическую систему древности благодаря тому обстоятельству, что она сохранилась в дидактической поэме Лукреция, от философии же Демокрита бури веков донесли до нас лишь немногие обломки. Тот же Кант, обозвав отклонение атомов «бесстыдной» выдумкой, видел в Эпикуре выдающегося представителя сенсуализма в противоположность Платону — выдающемуся философу интеллектуального начала.
Маркс совсем не оспаривал неразумия физической системы Эпикура. Он признавал допущенную им «безграничную беспечность при объяснении отдельных физических явлений», но разъяснял, что для Эпикура одно только чувственное восприятие является пробным камнем истины. Эпикур, например, считал, что солнце — величиной в два фута, потому что такой его величина представляется взору. Но Маркс не отделывался от таких очевидных нелепостей каким-нибудь непочтительным отзывом, а старался нащупать философский разум в неразумии его физической системы. Он поступал по своему собственному прекрасному совету, содержащемуся в примечании к его диссертации, в котором он выступил в защиту своего учителя Гегеля. В этом примечании он говорит, что последователи философа, допускавшего компромиссы, должны не обвинять учителя, а объяснять его приспособление несовершенством принципа, в котором оно коренится, и таким образом превратить в завоевание науки то, что кажется компромиссом совести.
То, что для Демокрита было целью, для Эпикура было только средством к цели. Для него важно не познание природы, а такой взгляд на природу, который мог служить опорой для его философской системы. Если философия самосознания, какою ее знала древность, распадается на три школы, то, по Гегелю, эпикурейцы являются представителями отвлеченно-индивидуального, стоики же — отвлеченно-общего самосознания; те и другие — односторонние догматики, против односторонности которых и ополчился скептицизм. Или, как определил эту связь один из новейших историков греческой философии: в эпикурействе и стоицизме непримиримо противостоят друг другу, предъявляя одинаковые притязания, индивидуальная и общая стороны субъективного духа — атомистическая изоляция индивида и его пантеистическое растворение в целом; в скептицизме же эта противоположность нейтрализуется.
Несмотря на общую цель, эпикурейцы и стоики далеко расходились вследствие различия их исходных точек зрения. Растворение в целом превращало стоиков в философских детерминистов, для которых сама собою разумелась необходимость всего существующего; политически же они были решительными республиканцами. В области религиозной стоики, однако, еще не освободились от суеверной мистики. Они примыкали к Гераклиту, у которого растворение в целом вылилось в форму самого резкого самосознания, но в остальном обходились с ним так же бесцеремонно, как эпикурейцы с Демокритом. Напротив, принцип обособленного индивида эпикурейцев превращал их в философских индетерминистов. Они признавали за отдельной личностью свободу воли, а в политическом отношении были весьма терпимы: библейское изречение «всяка душа властям предержащим да повинуется» есть наследие Эпикура; зато в области религии они уже сбросили с себя все путы.
Маркс в ряде своих блестящих исследований изложил «различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура». Для Демокрита, по толкованию Маркса, важно только материальное существование атомов; Эпикур же выясняет и самое понятие атома — как его материю, так и его форму, наряду с его бытием и его сущность. В атоме он видел не только материальную основу мира явлений, но и символ обособленного индивида, формальный принцип самосознания абстрактной единичности. Если из вертикального падения атома Демокрит выводит необходимость всего сущего, то, по Эпикуру, атомы несколько отклоняются от прямой линии падения, ибо иначе где же — как говорил в своей дидактической поэме Лукреций, лучший истолкователь эпикурейской философии, — будет свободная воля, вырванная у судьбы воля живых существ? Это противоречие между атомом как явлением и атомом как сущностью проходит через всю философию Эпикура и приводит к тому безгранично произвольному объяснению физических явлений, которое вызывало насмешки уже в древности. Лишь в небесных телах разрешаются все противоречия эпикурейской натурфилософии, но об их всеобщее и вечное существование разбивается и принцип самосознания абстрактной единичности. А потому Эпикур сбрасывает с себя всякую материальную личину и в качестве «величайшего греческого просветителя», как называет его Маркс, борется против религии, которая пугает смертных грозными взглядами с небесных высот.
Уже в этом первом труде сказался творческий ум Маркса даже и там, и в особенности там, где в частностях можно оспаривать его толкование Эпикура. Ибо возражать можно, собственно, только против того, что Маркс глубже продумал основной принцип Эпикура и сделал из него более ясные выводы, чем сам Эпикур. Гегель называл эпикурейскую философию принципиальным недомыслием. Родоначальник этой философии, как всякий самоучка, придавал большое значение обычной житейской речи и не прибегал, конечно, к спекулятивным ухищрениям гегелевской философии, при помощи которых разъяснял эпикуреизм Маркс. Диссертация Маркса — аттестат зрелости, выданный учеником Гегеля самому себе; он уверенно пользовался диалектическим методом, и его язык обнаруживает ту проникновенную силу, которая все же была присуща Гегелю, но которую давно утратили его ученики.
Однако в этом своем труде Маркс стоит еще целиком на идеалистической почве гегелевской философии. Современного читателя с первого взгляда поражает неодобрительное суждение Маркса о Демокрите. Маркс говорит о нем, что он лишь выдвинул гипотезу, которая является результатом опыта, а не его энергическим принципом, и потому остается без осуществления и в дальнейшем не определяет собою реального исследования природы. В противоположность своему отношению к Демокриту Маркс восхваляет Эпикура, говоря, что он создал науку об атомах, несмотря на его произвольное толкование физических явлений и несмотря на его самосознание абстрактной единичности, которое, как признает и сам Маркс, уничтожает подлинную науку, поскольку единичность не является господствующим началом в природе вещей.
В наши дни уже нет надобности доказывать, что, поскольку атомистика как учение о неделимых элементах и о возникновении всех явлений путем движения их легла в основу современного научного исследования, поскольку ею объясняются законы распространения звука, света, тепла, химические и физические изменения в вещах, постольку основоположником этой науки был Демокрит, а не Эпикур. Но для тогдашнего Маркса философия, или, вернее, умозрительная философия, была в такой мере наукой, что привела его к взгляду, который мы теперь вряд ли бы поняли, если бы в нем не сказалась также важнейшая черта характера Маркса.
Жить всегда значило для Маркса работать, а работать всегда значило бороться. От Демокрита его отталкивало отсутствие «энергического принципа»; в этом, как он говорил впоследствии, «главный недостаток всего предшествующего материализма»1. Последний рассматривал предмет, действительность, чувственность лишь в форме объекта, созерцания, а не субъективно, не как практику, не как чувственную деятельность человека. В Эпикуре же Маркса притягивал именно «энергический принцип», побуждавший этого философа восставать против гнетущей силы религии и дерзостно противиться ей:
«И ни молва о богах, ни молньи, ни рокотом грозным
Небо — его запугать не могли...»2
Огневым и необузданным боевым задором дышит предисловие, которым Маркс намеревался снабдить свою диссертацию, посвятив ее тестю:
«Философия, пока в ее покоряющем весь мир, абсолютно свободном сердце бьется хоть одна еще капля крови, всегда будет заявлять — вместе с Эпикуром — своим противникам:
«Нечестив не тот, кто отвергает богов толпы, а тот, кто присоединяется к мнению толпы о богах»».
Философия открыто разделяет признание Прометея:
«По правде, всех богов я ненавижу».
Тем же, которые жалуются на изменившееся, по-видимому, к худшему положение философии в обществе, она отвечает, как Прометей слуге богов, Гермесу:
«Знай хорошо, что я б не променялСвоих скорбей на рабское служенье».
«Прометей — самый благородный святой и мученик в философском календаре»3, — так заключает Маркс свое задорное предисловие, испугавшее даже его друга, Бруно Бауэра. Но то, что казалось Бауэру «излишним задором», было на самом деле исповедью человека, которому суждено было стать вторым Прометеем по своей борьбе и страданиям.
5
«ANEKDOTA» и «RHEINISCHE ZEITUNG»
He успел Маркс положить в карман свой новый диплом, как его жизненные планы, связанные с получением этого диплома, были разрушены вследствие новых насилий, учиненных романтической реакцией.
Летом 1841 г. под давлением Эйххорна богословские факультеты принялись постыдно травить Бруно Бауэра за его критику евангелия. За исключением университетов в Галле и Кенигсберге, все другие изменили принципу протестантской свободы преподавания, и Бауэру пришлось сдаться. Но этим и для Маркса закрывалась всякая возможность обосноваться в Боннском университете.
Одновременно провалился и план издания радикальной газеты. Новый король1 слыл «сторонником» свободы печати, по его указанию был выработан смягченный цензурный устав, опубликованный в конце 1841 г. Но при этом король ставил условием, чтобы свобода печати не выходила за рамки романтического настроения. Тем же летом 1841 г. он показал, как он понимает свободу печати. По его распоряжению Руге предписывалось издавать свой «Jahrbucher», печатавшийся в Лейпциге у Виганда, под прусской цензурой; в противном случае ему грозило запрещение журнала в прусских владениях. Это настолько просветило Руге насчет «свободной и справедливой Пруссии», что он переселился в Дрезден и там с июля 1841 г. стал издавать свой журнал под названием «Deutsche Jahrbucher» («Немецкий ежегодник»). С этого времени тон его издания сделался более резким, чем прежде, и потому Бауэр и Маркс, которым раньше именно этой резкости в журнале недоставало, решили сотрудничать в нем, вместо того чтобы основывать свой собственный.
Свою докторскую диссертацию Маркс не напечатал. Непосредственная цель ее отпала, и, по позднейшему заявлению автора, печатание было отложено до того времени, когда эта работа займет надлежащее место в общем изложении эпикурейской, стоической и скептической философии. Но выполнению замысла Маркса помешали «политические и философские занятия совсем иного рода».
К этим занятиям относилась прежде всего попытка доказать, что не только старик Эпикур, но и старик Гегель был завзятым атеистом. В ноябре 1841 г. у Виганда был издан «Ультиматум», озаглавленный «Трубный глас страшного суда над Гегелем, атеистом и антихристом». Под маской оскорбленного в своих правоверных чувствах автора этот анонимный памфлет оплакивал в тоне библейских пророков атеизм Гегеля, доказывая весьма убедительно выдержками из его сочинений, что он действительно был атеистом. Памфлет произвел сенсацию, тем более что вначале никто, даже Руге, не догадывался, кто скрывается под маской. В действительности «Трубный глас» был написан Бруно Бауэром, который вместе с Марксом намеревался продолжить свой критический разбор Гегеля и доказать наглядно на его «Эстетике», «Философии права» и других произведениях, что не правые, а левые гегельянцы унаследовали истинный дух учителя.
Тем временем памфлет был запрещен к продаже, и Виганд создавал затруднения для выпуска продолжения. Вдобавок Маркс заболел, а тесть его уже три месяца не вставал с постели и 3 марта 1842 г. скончался. Вследствие всех этих обстоятельств Марксу не удавалось «сделать что-нибудь путное». Однако 10 февраля 1842 г. он все же послал Руге «маленькую статейку» и предоставил себя по мере сил в распоряжение «Deutsche Jahrbucher». Темой статьи была обновленная и смягченная по королевскому приказу цензурная инструкция. Этой статьей Маркс начал свою политическую деятельность. Он подверг новую инструкцию уничтожающей критике, шаг за шагом доказывая ее логическую бессмысленность, прятавшуюся под оболочкой романтической напыщенности. Это резко противоречило ликованию «мнимолиберальных» филистеров и даже многих младо - гегельянцев, уже «вообразивших, будто солнце стоит высоко на небе», — так они обрадовались «королевскому умонастроению», выраженному в инструкции.
В приложенном к рукописи письме Маркс просил поспешить печатанием, «если цензура не наложит цензурного запрета на мою цензуру». Предчувствие не обмануло его. 25 февраля Руге ответил ему, что «Deutsche Jahrbucher» отдан под строжайшую цензуру: «Ваша статья стала невозможностью». Руге писал далее, что у него много таких поневоле непринятых статей и он даже намерен эту коллекцию «отборно красивых и пикантных вещей» выпустить в свет в Швейцарии под названием «Anekdota philosophica». Маркс в письме от 5 марта чрезвычайно одобрил этот план: «При внезапном возрождении саксонской цензуры, — писал он, — очевидно, совершенно невозможно печатание моего «Трактата о христианском искусстве», который должен был появиться в качестве второй части «Трубного гласа»»1. Он предложил поместить статью в измененной редакции в «Anekdota» и обещал для того же сборника критику гегелевского естественного права, поскольку оно касается внутреннего государственного строя, направленную против конституционной монархии, этого ублюдка, который от начала до конца сам себе противоречит и сам себя уничтожает. Руге охотно принял все его предложения, но, кроме статьи о цензурной инструкции, ничего не получил.
В письме от 20 марта Маркс говорит, что ему бы хотелось освободить статью о христианском искусстве от библейски напыщенного тона и тяжелой скованности гегелевской формой изложения, заменив ее более свободной, а потому и более основательной формой изложения. Он обещал сделать это к половине апреля. 27 апреля он пишет, что статья «почти готова», и просит Руге подождать несколько дней; он прибавляет еще, что пришлет статью в весьма сокращенном виде, так как в работе она разрослась чуть не до размеров книги. Затем 9 июля Маркс пишет, что не пытался бы оправдаться, если бы за него не говорили «неприятные посторонние обстоятельства»; при этом он дает слово не браться ни за какое дело, пока не окончит статьи для «Anekdota». Наконец, в письме от 21 октября Руге пишет, что сборник готов и выйдет в издании «Литературного бюро» в Цюрихе; для статьи Маркса он все же приберег местечко, хотя Маркс до сих пор кормил его больше надеждами, чем их выполнением; но он отлично понимает, что Маркс может сделать очень много, если только возьмется за дело.
Подобно Кёппену и Бруно Бауэру, Руге, который был на шестнадцать лет старше Маркса, питал глубокое уважение к его молодому таланту, хотя Маркс и подвергал жестоким испытаниям его редакторское терпение. Удобным автором Маркс никогда не был ни для своих сотрудников, ни для издателей, но никому из них и в голову не приходило относить задержки за счет его небрежности или лени, так как они объяснялись лишь чрезвычайным обилием мыслей и ненасытной самокритикой Маркса.
В данном случае выступало еще одно обстоятельство, оправдывавшее Маркса и в глазах Руге: Маркс захвачен был интересами, несравненно более волнующими, чем философия. Своей статьей о цензурной инструкции он вступил на путь политической борьбы и продолжал ее теперь в «Rheinische Zeitung» («Рейнской газете»), вместо того чтобы по-прежнему прясть философскую нить в «Anekdota».
«Rheinische Zeitung» стала выходить в Кёльне с 1 января 1842 г. Вначале она была не оппозиционным, а скорее правительственным органом. Со времени епископских волнений1 в Кёльне в 30-х годах «Kolnische Zeitung» («Кёльнская газета»), имевшая восемь тысяч подписчиков, защищала притязания ультрамонтанской1 партии, чрезвычайно могущественной на Рейне и доставлявшей немало хлопот жандармской политике правительства. Делалось это не из священного воодушевления и преданности католицизму, а из коммерческих соображений, в угоду читателям, которые и знать ничего не хотели о благодати «берлинского провидения». Монополия «Kolnische Zeitung » держалась очень крепко; издатель устранял всех конкурентов, покупая их газеты даже когда они субсидировались из Берлина. Та же участь грозила и «Rheinische Allgemeine Zeitung» («Рейнской всеобщей газете»). Она получила разрешение на издание в декабре 1839 г., причем разрешение было дано именно с целью подорвать единовластие «Kolnische Zeitung». В последнюю минуту, однако, образовалось акционерное общество зажиточных обывателей Кёльна для коренного преобразования газеты. Власти этому покровительствовали и временно сохранили за газетой, переименованной просто в «Rheinische Zeitung», разрешение, выданное ее предшественнице.
Кёльнская буржуазия отнюдь не имела в виду чинить какие-либо неприятности прусской власти, которая для населения Рейнской провинции все еще оставалась чужевластием. Дела шли хорошо, и буржуазия забыла о своих французских симпатиях, а когда основался Таможенный союз2, она даже стала требовать господства Пруссии над всей Германией. Политические притязания ее были крайне умеренны. На первом плане стояли экономические требования, клонившиеся к облегчению развития капиталистического производства на Рейне, уже тогда высокоразвитого: бережливость в управлении государственными финансами, развитие железнодорожной сети, понижение судебных пошлин и почтового тарифа, общий флаг и общие консулы для государств, входящих в состав Таможенного союза, и прочие обычные пожелания буржуазии.
Оказалось, однако, что двое молодых людей, которым поручено было подобрать состав редакции, референдарий Георг Юнг и асессор Дагоберт Оппенхейм, были ярыми младогегельянцами и находились под влиянием Мозеса Гесса, так же, как они, рейнского купеческого сына. Последний помимо гегелевской философии был знаком и с французским социализмом. Сотрудников они вербовали среди своих единомышленников, в том числе и среди берлинских младогегельянцев. Из них Рутенберг вошел даже в состав редакции, и ему поручено было заведование отделом внутренней политики. Его рекомендовал Маркс, которому эта рекомендация не принесла особой чести.
Маркс, по-видимому, стоял с самого начала очень близко к «Rheinische Zeitung». В конце марта он собирался переселиться из Трира в Кёльн, но тамошняя жизнь казалась ему слишком шумной, и он обосновался в Бонне, откуда Бруно Бауэр тем временем уехал: «... Ведь было бы жаль, если бы здесь никого не оставалось, на кого могли бы злиться святые»1. Из Бонна Маркс начал посылать статьи в «Rheinische Zeitung» и вскоре затмил всех прочих сотрудников.
Газета сделалась орудием младогегельянцев, первоначально, по-видимому, благодаря личным связям Юнга и Оппенхейма. Все же трудно допустить, что это произошло помимо согласия, а тем более без ведома владельцев предприятия. Последние, нужно думать, были достаточно хитры для того, чтобы сообразить, что более даровитых сотрудников в тогдашней Германии им не найти. Младогегельянцы увлекались пруссофильством, а то, что в их статьях могло казаться непонятным или же подозрительным кёльнской буржуазии, она, по всей вероятности, считала невинным чудачеством. Как бы то ни было, но пайщики не заявляли никаких протестов, когда в первые же недели существования газеты из Берлина стали сыпаться жалобы на «разрушительное направление» газеты, а в конце первой четверти года ей пригрозили запрещением. Берлинское провидение особенно испугалось, когда в газете появился Рутенберг. Он слыл опасным революционером и состоял под строгим политическим надзором. Еще в мартовские дни 1848 г. Фридрих Вильгельм IV дрожал перед ним, считая его главным зачинщиком революции. И если сокрушительный удар был на время отложен, то этим газета была прежде всего обязана министру по делам просвещения: при всей своей реакционности Эйххорн стоял за необходимость противодействовать ультрамонтанским тенденциям «Kolnische Zeitung», Направление «Rheinische Zeitung» он считал, пожалуй, «еще более ненадежным», но полагал, что она играет идеями, которые не могут соблазнить людей, стоящих на твердой почве в жизни.
В этом, конечно, меньше всего можно было упрекнуть те статьи, которые писал для «Rheinische Zeitung» Маркс. Его практическое отношение к каждому вопросу, по-видимому, более мирило пайщиков газеты с младогегельянством, чем статьи Бруно Бауэра или Макса Штирнера. Иначе непонятно было бы, почему уже через несколько месяцев после появления первой его статьи они предложили ему в октябре 1842 г. стать во главе газеты.
Здесь Маркс впервые проявил свое несравненное уменье исходить из реального положения вещей и вносить движение в окаменелую жизнь, заставляя танцевать под свою собственную мелодию.
Читать
КАРЛ МАРКС, ИСТОРИЯ ЕГО ЖИЗНИ
|
