В е с н а - К р а с н а

В урочный час обычной чередою

Являюсь я на землю берендеев,

Нерадостно и холодно встречает

Весну свою угрюмая страна.

Печальный вид: под снежной пеленою

Лишенные живых, веселых красок,

Лишенные плодотворящей силы,

Лежат поля остылые. В оковах

Игривые ручьи, - в тиши полночи

Не слышно их стеклянного журчанья.

Леса стоят безмолвны, под снегами

Опущены густые лапы елей,

Как старые, нахмуренные брови.

В малинниках, под соснами стеснились

Холодные потемки, ледяными

Сосульками янтарная смола

Висит с прямых стволов. А в ясном небе

Как жар горит луна и звезды блещут

Читать далее...

Совсем другое дело — серьезная марксистская переоценка нашего культурного прошлого, — переоценка, которая заставляла Маркса вновь и вновь с любовью перечитывать Шекспира, Гомера или Бальзака и в то же время с едкой иронией относиться к многим художественным кумирам буржуазии. Мы в России должны пересмотреть наше культурное достояние под углом зрения интересов пролетариата, широко понимаемых.

Это — трудная задача. Этому помогают юбилеи, но, к сожалению, у нас нет людей, совершенно свободных от другого дела и способных в достаточной мере отдаться работе таких переоценок даже по поводу юбилеев. Наша литературная критика еще очень слаба. У нас таких критиков один-два, и обчелся. Например, тов. Воронский, с которым можно соглашаться или не соглашаться в деталях, но который производит в некоторой степени методическую работу, и, конечно, полезную, взялся за нее только в самое последнее время, только, можно сказать, с краешка подошел к ней, и притом с краешка наиболее активного, то есть разбора литературы текущей.

Интересно остановиться при переоценке и на фигуре Островского. Интересен он не столько сам по себе, — хотя и сам по себе он чрезвычайно интересен, — сколько по ряду вопросов, касающихся театра и драматургии, необычайно живых, страшно важных для роста нашей новой культуры, которые поднимаются невольно в голове и сердце по поводу его юбилея.

Островский с известным опозданием, а поэтому в иной плоскости, повторил то, что во Франции сделал Мольер, а в Италии Гольдони. Надо раз навсегда отвергнуть поверхностное представление о литературе века Людовика XIV, как о литературе по преимуществу придворной. Придворной она была единственно только по внешней форме. Она делала уступки приютившему ее двору, часто внутренне ярко ненавидя его.

Читать далее...

В последние годы творчества Островский создал значительные социально-психологические драмы и комедии о трагических судьбах богато одарённых, тонко чувствующих женщин в мире цинизма и корысти ("Бесприданница", 1878, "Последняя жертва", 1878, "Таланты и поклонники", 1882, и др.). Здесь писатель разрабатывает и новые формы сценической выразительности, в некоторых отношениях предвосхищающие пьесы А. П. Чехова: сохраняя характерные черты своей драматургии, Островский стремится воплотить "внутреннюю борьбу" в "интеллигентной, тонкой комедии".

47 оригинальных пьес Островского (вместе с пьесами, написанными в соавторстве с молодыми драматургами Н. Я. Соловьевым, П. М. Невежиным, и многочисленными переводами и переделками пьес иностранных авторов) создали обширный репертуар для русской сцены. Драматургия Островского, национальная по своим традициям и истокам, дала немало образцов глубокого общечеловеческого содержания. Т. н. "морализм" Островского тесно связан с демократической устойчивостью его нравственного идеала. Островский обогатил драму опытом социального романа, писал "повести в ролях", по выражению Ф. М. Достоевского (см. "Неизданный Достоевский". Литературное наследство, т. 83, 1971, с. 608). Быт в его пьесах предстаёт не мёртвой бутафорией сословных примет купечества, мещанства или дворянства, а как сгусток отношений людей, способа их мышления, языка. Мастерской диалог, искусство построения пьес Островского рождают впечатление естественности действия, живого потока речи, драматически напряжённого или лирически одушевлённого, сверкающего красками юмора.

Читать далее...

С 1856 Островский — постоянный сотрудник журнала "Современник" — сближается с деятелями демократической русской журналистики. В годы общественного подъёма перед крестьянской реформой 1861 вновь усиливается социальная критика в его творчестве, острее становится драматизм конфликтов. В комедии "В чужом пиру похмелье" (1855) не только создан впечатляющий образ Тита Титыча Брускова — воплощение тёмной и грубой силы домашнего самовластья, но и впервые произнесено слово "самодур", закрепившееся за целой галереей типов Островского. Комедия "Доходное место" (1856) бичевала взяточничество чиновников, ставшее нормой жизни; пьеса "Воспитанница" (1858) была живым протестом против угнетения личности. Достижения этой поры творчества Островского увенчивала драма "Гроза" (1859), навеянная, в частности, впечатлениями автора от поездок по городам верхней Волги в 1856 и 1857.

В "Грозе" Островский — сатирик и "бытовик" — рисует затхлую атмосферу провинциального городка с её грубостью, ханжеством, властью богатых и "старших". Островский — драматический поэт — даёт почувствовать привлекательность другого мира: мира природы, Волги, красоты и трагической поэзии, обаянием которого овеян образ Катерины. Гроза — это и символ душевного смятения героини, борьбы чувств, нравственного возвышения в трагической любви, и в то же время — воплощение бремени страха, под игом которого живут люди. "Тёмное царство" страшно не только внешней силой угнетения, притеснениями Кабанихи и Дикого, но и слабостью душ людей покорных, безвольных — таких как Борис и Тихон. Царство покорности и слепого страха подтачивают у Островского две силы: разум, здравый смысл, просвещение, проповедуемые Кулигиным, и чистая душа Катерины, которая — пусть и бессознательно, одним велением искренней, цельной натуры — этому миру враждебна. В статье "Луч света в тёмном царстве" (1860) Н. А. Добролюбов расценил гордую силу, внутреннюю решимость героини "Грозы" как знак глубокого протеста, зреющего в стране.

Читать далее...

В книге "Тысяча и одна ночь" есть "Сказка о рыбаке". Вытянул рыбак из моря свои сети, а в них — медный сосуд, а в сосуде — могучий  чародей,  джинн.  Он  был заточен в нем без малого две тысячи лет. Этот джинн поклялся осчастливить того, кто выпустит его на волю: обогатить, открыть все  сокровища  земли,  сделать могущественнейшим  из  султанов и сверх всего выполнить еще три его желания.

  Или, например, "Волшебная лампа Аладина". Казалось бы, ничем не примечательная старая лампа, можно сказать — просто  утиль. Но  стоило  только  потереть  ее  --  и  вдруг  неведомо откуда возникал джинн и выполнял любые, самые невероятные  желания  ее владельца.  Вам  угодны  редчайшие  яства  и пития? Пожалуйста. Сундуки, по  самые  края  наполненные  золотом  и  драгоценными камнями?  Готово.  Роскошный  дворец? Сию же минуту. Превратить вашего недруга в зверя или гада? С превеликим удовольствием.

  Предоставить такому чародею по  собственному  вкусу  одарить своего   повелителя   —  и  снова  посыпались  бы  все  те  же драгоценные сундуки, все  те  же  султанские  дворцы  в  личное пользование.

  По  понятию джиннов из старинных волшебных сказок и тех, чьи желания они в этих сказках выполняли, это и было  самое  полное человеческое счастье, о котором только и можно было мечтать.

  Сотни  и  сотни  лет  прошло  с  тех  пор,  как впервые были рассказаны эти сказки, но представления  о  счастье  долго  еще связывались,  а в капиталистических странах у многих людей и по сей день еще связываются с сундуками, битком набитыми золотом и бриллиантами, с властью над другими людьми.

  Ах, как мечтают те люди хоть о  самом  завалящем  джинне  из старинной  сказки,  который явился бы к ним со своими дворцами, сокровищами!

Читать далее...

Вот к чему мы шли, а что имеем теперь?

Сергей МИХАЛКОВ

ПЕРВАЯ ТРОЙКА ИЛИ ГОД 2001й...

 

Героическая феерия в двух частях, семи картинах

Консультант - летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза Алексей ЛЕОНОВ.

Светлой памяти ЮРИЯ ГАГАРИНА посвящается

Автор.

Действующие лица Федя ДРУЖИНИН Вадим Гонтарев Наташа Печатникова - школьники 12-14 лет

Дружинина Зоя Петровна - Федина бабушка.

Титов Герман Степанович - летчик-космонавт, Герой Советского Союза. По воле автора пьесы - начальник Главного управления межпланетных сообщений СССР.

Артамонов Артем Иванович - академик.

Павловский - представитель горкома комсомола.

Леночка - секретарша.

Ричард Вуд - корреспондент американской газеты "Уоркер".

ОТ АВТОРА. Действие происходит на советской земле и в космосе в начале XXI века. В пьесе частично использованы записи бесед с крупнейшими советскими учеными, обобщенные журналистом В. Губаревым в книге "ЧЕЛОВЕК, ЗЕМЛЯ, ВСЕЛЕННАЯ".

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Первая картина

Просторная комната в квартире Дружининых. В комнате удобная современная мебель, большой радиотелевизионный и телефонный комбайн. Над диваном - фотография военного летчика, отца Феди Дружинина. В комнату вбегает Федя. За ним входят Наташа и Вадим. Федя подбегает к столу и залпом выпивает несколько стаканов воды из графина.

НАТАША (Феде). Смотри, лопнешь!

ФЕДЯ. Пусть. (Отдышавшись.) Последнее слово все равно будет за мамой. Это уж проверено... Это уж будьте спокойны...

НАТАША. В конце концов мы с Вадиком тоже не безмамные.

ВАДИМ. А в нашей семье все папа решает. Но тут и мама не возражала. Мы с ней всегда находим общий язык.

ФЕДЯ. В родительском вопросе нет мирового стандарта, а сознание многих пап и мам, несмотря на стремительное развитие науки и техники, все еще остается на уровне шестидесятых годов прошлого столетия. Моя мамуля - это моя мамуля! Со всеми особенностями! Я для нее единственный и неповторимый. У нее вся жизнь во мне, как она говорит...

НАТАША. Ока знала, что ты принимал участие в конкурсе?

ФЕДЯ (пожимает плечами). Разговора на эту тему не было.

ВАДИМ. Твоя мама, выходит, и радио не слушает и телевизор не смотрит. Ведь заключительный тур передавался по Всемирному радио и телевидению.

ФЕДЯ. Она не любит смотреть телевизор. Она говорит, что от этого у всего человечества испорчено зрение. Читать далее...

Весь народ встанет грозно и смело,

Как орёл на защиту гнезда,

Никому нас рабами не сделать,

Никому, ни за что, никогда!

    Аркадий Гайдар. Р.В.С.

    1

     Раньше сюда иногда забегали ребятишки затем,  чтобы побегать и полазить между осевшими и полуразрушенными сараями. Здесь было хорошо.
     Когда-то немцы,  захватившие Украину,  свозили сюда сено и  солому.  Но
немцев прогнали красные, после красных пришли гайдамаки, гайдамаков прогнали петлюровцы,  петлюровцев -  еще кто-то. И осталось лежать сено почерневшими, полусгнившими грудами.
     А с тех пор, когда атаман Криволоб, тот самый, у которого желто-голубая
лента  пересекала  папаху,   расстрелял  здесь  четырех  москалей  и  одного украинца,  пропала у ребятишек всякая охота лазить и прятаться по заманчивым лабиринтам. И остались стоять черные сараи, молчаливые, заброшенные.
     Только Димка забегал сюда часто, потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце,  приятно пахла горько-сладкая полынь и  спокойно жужжали шмели над ярко-красными головками широко раскинувшихся лопухов.

Читать далее...

         Моя мать училась и работала на большом новом заводе, вокруг которого раскинулись дремучие леса.
      На нашем дворе, в шестнадцатой квартире, жила девочка, звали ее Феня.
      Раньше ее отец был кочегаром, но потом тут же на курсах при заводе он выучился и стал летчиком.
      Однажды, когда Феня стояла во дворе и, задрав голову, смотрела в небо, на нее напал незнакомый вор-мальчишка и вырвал из ее рук конфету.
      Я в это время сидел на крыше дровяного сарая и смотрел на запад, где за рекой Кальвой, как говорят, на сухих торфяных болотах, горел вспыхнувший позавчера лес.
      То ли солнечный свет был слишком ярок, то ли пожар уже стих, но огня я не увидел, а разглядел только слабое облачко белесоватого дыма, едкий запах которого доносился к нам в поселок и мешал сегодня ночью людям спать.
      Услыхав жалобный Фенин крик, я, как ворон, слетел с крыши и вцепился сзади в спину мальчишки.
      Он взвыл от страха. Выплюнул уже засунутую в рот конфету и, ударив меня в грудь локтем, умчался прочь.
      Я сказал Фене, чтобы она не орала, и строго-настрого запретил ей поднимать с земли конфету. Потому что если все люди будут подъедать уже обсосанные кем-то конфеты, то толку из этого получится мало.

Читать далее...

Мне тогда было тридцать два года. Марусе двадцать девять, а дочери нашей Светлане шесть с половиной. Только в конце лета я получил отпуск, и на последний тёплый месяц мы сняли под Москвой дачу.

Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи. А пришлось сразу подметать двор, подправлять ветхие заборы, протягивать верёвки, заколачивать костыли и гвозди.

Нам всё это очень скоро надоело, а Маруся одно за другим всё новые да новые дела и себе и нам придумывает.

Только на третий день к вечеру наконец-то всё было сделано. И как раз, когда собирались мы втроём идти гулять, пришёл к Марусе её товарищ — полярный лётчик.

Они долго сидели в саду, под вишнями. А мы со Светланой ушли во двор к сараю и с досады взялись мастерить деревянную вертушку.

Когда стемнело, Маруся крикнула, чтобы Светлана выпила молока и ложилась спать, а сама пошла проводить лётчика до вокзала.Аркадий Гайдар - Том 2. "Дальние страны", "Пусть светит", "Военная тайна", "Голубая чашка", "Судьба барабанщика".

Читать далее...

Тут старик подошел к изумленному Ивашке, погладил его по голове. Ивашка почувствовал, что тяжелая ладонь старика вздрагивает.
     - Ты,  конечно, думал, что я стар, хром, уродлив и несчастен, - говорил старик Ивашке - А на самом деле я самый счастливый человек на свете.
     Ударом бревна мне переломило ногу,  -  но  это тогда,  когда мы  -  еще неумело -  валили  заборы  и  строили баррикады,  поднимали восстание против царя, которого ты видел только на картинке.
     Мне вышибли зубы,  - но это тогда, когда, брошенные в тюрьмы, мы дружно пели революционные песни.  Шашкой в бою мне рассекли лицо,  -  но это тогда, когда первые народные полки уже били и громили белую вражескую армию.
  На соломе, в низком холодном бараке метался я в бреду, больной тифом. И грозней смерти звучали надо мной слова о  том,  что  наша страна в  кольце и вражья  сила  нас  одолевает.  Но,  очнувшись вместе  с  первым лучом  вновь сверкнувшего солнца,  узнавал я,  что  враг  опять  разбит и  что  мы  опять наступаем.
     И,  счастливые,  с  койки на  койку протягивали мы друг другу костлявые руки и  робко мечтали тогда о  том,  что пусть хоть не при нас,  а после нас наша страна будет такой вот,  как она сейчас,  -  могучей и великой.  Это ли еще,  глупый Ивашка, не счастье?! И на что мне иная жизнь? Другая молодость? Когда и моя прошла трудно, но ясно и честно!

Читать далее...

Только что  пробил колокол.  Было  шесть часов прелестного тропического утра на Атлантическом океане.

По  бирюзовому  небосклону,  бесконечно высокому  и  прозрачно-нежному, местами  подернутому,  словно  белоснежным  кружевом,  маленькими  перистыми облачками, быстро поднимается золотистый шар солнца, жгучий и ослепительный, заливая  радостным  блеском  водяную  холмистую поверхность океана.  Голубые рамки далекого горизонта ограничивают его беспредельную даль.

Как-то торжественно безмолвно кругом.

Только   могучие  светло-синие   волны,   сверкая  на   солнце   своими серебристыми верхушками и  нагоняя одна  другую,  плавно переливаются с  тем ласковым,  почти  нежным ропотом,  который точно  нашептывает,  что  в  этих широтах,  под тропиками,  вековечный старик океан всегда находится в  добром расположении духа.

Читать далее...

 Однажды вешним утром,  когда в  кронштадтских гаванях давно уже  кипели работы  по  изготовлению судов  к  летнему  плаванию,  в  столовую небольшой квартиры капитана второго  ранга  Василия Михайловича Лузгина вошел  денщик, исполнявший обязанности лакея и повара. Звали его Иван Кокорин.

Обдергивая  только  что  надетый  поверх  форменной  матросской  рубахи засаленный черный сюртук, Иван доложил своим мягким, вкрадчивым тенорком:

- Новый денщик явился, барыня. Барин из экипажа прислали.

Барыня,  молодая видная блондинка с большими серыми глазами,  сидела за самоваром,  в  голубом капоте,  в  маленьком чепце на  голове,  прикрывавшем неубранные, завязанные в узел светло-русые волосы, и пила кофе. Рядом с ней, на высоком стульчике,  лениво отхлебывал молоко,  болтая ногами, черноглазый мальчик лет семи или восьми,  в красной рубашке с золотым позументом.  Сзади стояла,  держа грудного ребенка на руках,  молодая худощавая робкая девушка, босая и  в  затасканном ситцевом платье.  Ее  все  звали Анюткой.  Она  была единственной  крепостной  Лузгиной,   отданной  ей  в  числе  приданого  еще подростком.

Читать далее...