Протазанов Яков Александрович [23.1(4.2).1881, Москва, — 8.8.1945, там же], советский кинорежиссёр, заслуженный деятель искусств РСФСР (1935) и Узбекской ССР (1943). Один из зачинателей русского кинематографа.

В 1911—1918 поставил около 80 фильмов, в том числе такие значительные, как "Пиковая дама" (1916) и "Отец Сергий" (1918). Уже в этот период творчество Протазанова отличалось высоким профессиональным мастерством, интересом к классической русской литературе, вниманием к искусству актёра. Вынужденный в эти годы нередко заниматься коммерческими постановками, он в лучших работах продемонстрировал возможности русского кино.

После пребывания за рубежом Протазанов возвратился в 1923 в Россию. В первых фильмах, созданных на советских киностудиях, — "Аэлита" (1924) и "Его призыв" (1925) — он избрал темы, связанные с жизнью страны.

Ставил комедии: "Закройщик из Торжка" (1925), "Процесс о трёх миллионах" (1926), "Дон Диего и Пелагея" (1928), "Праздник святого Йоргена" (1930). В них ярко проявилось мастерство популярных актёров И. В. Ильинского, В. П. Марецкой, А. П. Кторова, М. М. Климова, М. М. Блюменталь-Тамариной и др.

В историко-революционном фильме "Сорок первый" (1927) Протазанов добился глубокой достоверности в передаче эпохи и создании образов главных героев.

Протазанов привлек В. И. Качалова и В. Э. Мейерхольда для исполнения главных ролей в фильме "Белый орёл" (1928).

В период звукового кино после музыкальной комедии-памфлета "Марионетки" (1934) Протазанов поставил фильм "Бесприданница" (1937), который стал одной из лучших советских экранизаций классической драматургии. Исторический фильм "Салават Юлаев" (1941) и комедия "Насреддин в Бухаре" (1943) — последние работы режиссёра.

Слово о России

Советская Россия,
Родная наша мать!
Каким высоким словом
Мне подвиг твой назвать?
Какой великой славой
Венчать твои дела?
Какой измерить мерой -
Что ты перенесла?

В годину испытаний,
В боях с ордой громил,
Спасла ты, заслонила
От гибели весь мир.
Ты шла в огонь и в воду,
В стальной кромешный ад,
Ложилася под танки
Со связками гранат;
В горящем самолёте
Бросалась с облаков
На пыльные дороги,
На головы врагов;
Наваливалась грудью
На вражий пулемёт,
Чтобы твои солдаты
Могли идти вперёд...

Тебя морили мором
И жгли тебя огнём,
Землёю засыпали
На кладбище живьём;
Тебя травили газом,
Вздымали на ножах,
Гвоздями прибивали
В немецких блиндажах...

Скажи, а сколько ж, сколько
Ты не спала ночей
В полях, в цехах, в забоях,
У доменных печей?
По твоему призыву
Работал стар и мал:
Ты сеяла, и жала,
И плавила металл;
Леса валила наземь,
Сдвигала горы с мест, -
Сурово и достойно
Несла свой тяжкий крест...

Ты всё перетерпела,
Познала всё сполна.
Поднять такую тяжесть
Могла лишь ты одна!
И, в бой благословляя
Своих богатырей,
Ты знала - будет праздник
На улице твоей!..

И он пришёл! Победа
Твоя недалека:
За Тисой, за Дунаем
Твои идут войска;
Твоё пылает знамя
Над склонами Карпат,
На Висле под Варшавой
Твои костры горят;
Твои грохочут пушки
Над прусскою землёй,
Огни твоих салютов
Всплывают над Москвой...

Аркадий Гайдар.

Судьба барабанщика

      Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас. Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой. Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте. Одевалась просто. Об отце заботилась и меня не обижала.
      Но тут окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки. Стал народ жить получше, побогаче. Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино, то одна, то с провожатыми. Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая и, что там в кино видела, никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.
      И как-то вскоре - совсем для нас неожиданно - отца моего назначили директором большого текстильного магазина.
      Был на радостях пир. Пришли гости. Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, а с ним и его дочка Нина, с которой, как только увиделись мы, - рассмеялись, обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.

  В те дальние-дальние годы, когда только что отгремела по всей стране война, жил да был Мальчиш-Кибальчиш.
      В ту пору далеко прогнала Красная Армия белые войска проклятых буржуинов, и тихо стало на тех широких полях, на зеленых лугах, где рожь росла, где гречиха цвела, где среди густых садов да вишневых кустов стоял домишко, в котором жил Мальчиш, по прозванию Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша, а матери у них не было.
      Отец работает -- сено косит. Брат работает -- сено возит. Да и сам Мальчиш то отцу, то брату помогает или просто с другими мальчишами прыгает да балуется.
      Гоп!.. Гоп!.. Хорошо! Не визжат пули, не грохают снаряды, не горят деревни. Не надо от пуль на пол ложиться, не надо от снарядов в погреба прятаться, не надо от пожаров в лес бежать. Нечего буржуинов бояться. Некому в пояс кланяться. Живи да работай -- хорошая жизнь!

Турки брали у христиан детей и воспитывали из них янычар, с непотухающей ненавистью ненавидевших своих кровных.

   Более тонкую и сложную систему выработала буржуазия всех стран. С помощью гимназий, реальных училищ, всяких институтов, университетов, политехникумов и проч. создаются отряды, обслуживающие буржуазный строй, буржуазную жизнь.

   Инженеры, доктора, писатели, журналисты, адвокаты, учителя, чиновники, судьи, профессора, всякого рода служащие выращиваются в этих гнездах и идут в жизнь строить и поддерживать господство имущих. У них с детских лет создается своя собственная психология неотрывности их жизни от жизни имущих классов.

   Даже пролетарские дети, попадая в эти ядовитые гнезда, часто забывают, откуда они пришли, и, как все, становятся янычарами.

   Мне скажут: "Но разве доктора не лечат рабочих? Разве адвокаты не защищают их на суде? Разве учителя не учат пролетарских детей? Разве писатели не жалобятся над мужичком?".

   Да, профессионально, технически они обслуживают и трудящиеся классы, общественно же они работают на поддержание господства имущих, работают часто бессознательно.

   Только глупец или бесстыдник скажет, что это не так.

   В будничные дни янычарское воспитание детей буржуазией ускользает от глаза.

   В дни же громадных политических потрясений, в дни общественных катаклизмов, система, вылепившая их разум и сердце, проявляется в страшной наготе.

   Я хочу дать типичный образчик такого ядовитого гнезда.

   На Малой Никитской, в великолепном доме графов Бобринских, помещается мужская гимназия Адольфа.

   Среди учащихся -- дети докторов, учителей, чиновников, купцов, фабрикантов, заводчиков, землевладельцев, нефтепромышленников.

  В Америке, в Калифорнии, как-то произошло громадное землетрясение. С грохотом лопнула земля, и -- не окинешь глазом -- добежала чудовищная трещина.

   Все, что было около, все стало валиться туда: люди, лошади, дома, заборы, улицы, сады, рощи. Так и зияла, чернея, эта трещина, разделяя стену,-- и по краям ее было пустынно.

   Такая же трещина побежала между социальными слоями русской земли от взрыва великой революции. И стали валиться туда, выворачиваясь: старые порядки, старые формы грабежа и угнетения народного, старые, всосавшиеся привычки подавления народной воли,-- и по краям в грозной наготе глянули друг другу в лицо те, кого сосали и кто сосал.

   Ахнули все!..

   Можно ли задержать опять этот провал? Можно ли засыпать пропасть, перекинуть мостик, замазать, чтоб дыры не видать было?

   Нельзя, ибо бездонно.

   "Нет, можно", -- хором и хрипло подняли вой те, от кого, отрываясь, повалились в провал и прежняя власть, и сытость, и уж готовы повалиться и земли, и часть огромных прибылей банков, фабрик, заводов, домов; "можно",-- хрипло и исступленно кричали они.

   Чем же добиться?

   Лганьем.

Мы коллективно прочитали рассказы "На льдине", "На Пресне", начали читать роман "Город в степи". Рассказы нам понравились. Некоторые из нас пробовали сами писать стихи, очерки, рассказы. При газете "Рабочая Москва" мы создали рабкоровскую литературную группу "Рабочая весна" и мечтали пригласить Александра Серафимовича руководить этой литературной группой. А вскоре при новом журнале "Молодая гвардия" было организовано объединение комсомольских писателей "Молодая гвардия". Входили в него начинающие в то время писать Николай Богданов, Марк Колосов, Яков Шведов, Александр Жаров, Иван Молчанов, Георгий Шубин, Михаил Шолохов, Валерия Герасимова, Борис Горбатов. Самым старшим среди нас был известный уже тогда поэт Александр Безыменский.

Александр Серафимович (урожденный Александр Серафимович Попов; 7  января 1863 — 19 января 1949) — советский писатель. Лауреат Сталинской премии первой степени (1943). Член РКП(б) с 1918 года.

Поступив в Петербургский университет, на физико-математический факультет, Серафимович попал в среду революционного студенчества, в кружке познакомился с марксизмом. За участие в революционном движении (вместе с А. И. Ульяновым) и в связи с покушением на Александра III Серафимович был арестован и выслан в Архангельскую губернию. В ссылке в Пинежье написал свой первый рассказ «На льдине» («Русские ведомости», 1889). По окончании ссылки Серафимович жил на Дону под надзором полиции, продолжая свою литературную деятельность.

В 1918 году вступил в партию большевиков, возглавлял литературный отдел газеты «Известия». С ноября 1926 по август 1929 года был главным редактором журнала «Октябрь». В 1934 году выбран в состав Президиума правления Союза Писателей СССР.

    Александр Серафимович.

Железный поток

      В неоглядно-знойных облаках пыли, задыхаясь, потонули станичные сады, улицы, хаты, плетни, и лишь остро выглядывают верхушки пирамидальных тополей.

Антон Чехов.

БЕЗЗАКОНИЕ

Совершая свою вечернюю прогулку, коллежский асессор Мигуев остановился около телеграфного столба и глубоко вздохнул. Неделю тому назад на этом самом месте, когда он вечером возвращался с прогулки к себе домой, его догнала бывшая его горничная Агния и сказала со злобой:

— Ужо, погоди! Такого тебе рака испеку, что будешь знать, как невинных девушек губить! И младенца тебе подкину, и в суд пойду, и жене твоей объясню...

И она потребовала, чтобы он положил в банк на ее имя пять тысяч рублей. Мигуев вспомнил это, вздохнул и еще раз с душевным раскаянием упрекнул себя за минутное увлечение, доставившее ему такую массу хлопот и страданий.

Дойдя до своей дачи, Мигуев сел на крылечко отдохнуть. Было ровно десять часов, и из-за облаков выглядывал кусочек луны. На улице и возле дач не было ни души: старые дачники уже ложились спать, а молодые гуляли в роще. Ища в обоих карманах спичку, чтобы закурить папиросу, Мигуев толкнулся локтем обо что-то мягкое; от нечего делать он взглянул под свой правый локоть, и вдруг лицо его перекосило таким ужасом, как будто он увидел возле себя змею. На крылечке, у самой двери, лежал какой-то узел. Что-то продолговатое было завернуто во что-то, судя на ощупь, похожее на стеганое одеяльце. Один конец узла был слегка открыт, и коллежский асессор, сунув в него руку, осязал что-то теплое и влажное. В ужасе вскочил он на ноги и огляделся, как преступник, собирающийся бежать от стражи...

— Подкинула-таки! — со злобой процедил он сквозь зубы, сжимая кулаки. — Вот оно лежит... лежит беззаконие! О, господи!

От страха, злобы и стыда он оцепенел... Что теперь делать? Что скажет жена, если узнает? Что скажут сослуживцы? Его превосходительство наверное похлопает его теперь по животу, фыркнет и скажет: «Поздравляю... Хе-хе-хе... Седина в бороду, а бес в ребро... шалун, Семен Эрастович!» Весь дачный поселок узнает теперь его тайну, и, пожалуй, почтенные матери семейств откажут ему от дому. О подкидышах печатают во всех газетах, и таким образом смиренное имя Мигуева пронесется по всей России...

Прекрасную и умилительную картину представляло собой человечество в первый день нового года. Все радовались, ликовали, поздравляли друг друга. Воздух оглашался самыми искренними и сердечными пожеланиями. Все были счастливы и довольны...

Один только губернский секретарь Понимаев был недоволен. В новогодний полдень он стоял на одной из столичных улиц и протестовал. Обняв правой рукой фонарный столб, а левой отмахиваясь неизвестно от чего, он бормотал вещи непростительные и предусмотренные... Возле него стояла его жена и тащила его за рукав. Лицо ее было заплакано и выражало скорбь.

— Идол ты мой! — говорила она. — Наказание ты мое! Глаза твои бесстыжие, махамет! Иди, тебе говорю! Иди, покедова не прошло время, и распишись! Иди, пьяная образина!

— Ни в каком случае! Я образованный человек и не желаю подчиняться невежеству! Иди сама расписывайся, если хочешь, а меня оставь!.. Не желаю быть в рабстве.

— Иди! Ежели ты не распишешься, то горе тебе будет! Выгонят тебя, подлеца моего, и тогда я с голоду, значит, сдыхай? Иди, собака!

— Ладно... И погибну... За правду? Да хоть сейчас!

Понимаев поднял руку, чтобы отмахнуться от жены, и описал ею в воздухе полукруг... Шедший мимо околоточный надзиратель в новой шинели остановился на секунду и, обратясь к Понимаеву, сказал:

— Стыдитесь! Ведите себя по примеру прочих!

Понимаеву стало совестно. Он стыдливо замигал глазами и отдернул от фонарного столба руку. Жена воспользовалась этим моментом и потащила его за рукав вдоль по улице, старательно обходя всё, за что можно ухватиться. Минут через десять, не более, она дотащила своего мужа до подъезда начальника.