|
Московский совет прав: не покормишь, не поедешь. Если хочешь
выжать всю полезную работу из общественного работника, не дай ему
упасть от нечеловеческой измученности, от полного нервного истощения, от
разъедающих болезней, которые если запустишь, уж не подымешься. Дать
упасть работнику -- преступно.
Много партийных работников сгорает от туберкулеза, от нервного истощения.
Совет открывает санатории для больных, для истощенных, для
измученных. Переведет дух человек, и опять с прежней силой берется за
работу.
Бывшие князья, бывшие денежные тузы, фабриканты, крупные
помещики разбросали по окрестностям Москвы свои великолепные имения,
дворцы. Вот их-то совет и обращает в санатории, отдает трудовым колониям
подростков, школьным колониям.
В тридцати верстах от Москвы -- прекрасное имение бывшего князя, которого убил бомбой Каляев, Ильинское.
Здесь санаторий.
Чудесный воздух. Река. Парк. За рекой широко раскинулся луг
-- трава по пояс, а за лугом синей стеной сосновый бор -- царство ягод и
грибов.
Двухэтажный, старинной стройки, помещичий дом утонул в
зелени деревьев. Со всех сторон огромные террасы. А с них отлогий спуск в
парк, чтобы со второго этажа без лестницы можно было спускаться в парк.
Дом очень напоминает огромный волжский пароход. Живали здесь когда-то
Огарев, Герцен.
Потом дом был куплен князем. Чем же занимался великий князь?
В промежуток между противоестественными оргиями этот
властитель Москвы вырезал из русских и иностранных журналов картинки и
развешивал их. Все стены увешаны.
В парке два небольших изящных памятника -- гранитный обелиск
и мраморный куб. Это уж дело горестной княгини: сдохла сучка Шпуня, и
на памятнике начертано золотом: Флоренция 1880 -- Ильинское 1895. В бозе
упокоился кобель Сыч, и начертано: 1891--1894.
Это -- памятники не собакам, а гнилостному, разложившемуся трупу помещичье-царского самодержавия.
Теперь в этих комнатах, от которых веет стариной, уютом,
работники революции. Какие измученные лица, с неизгладимой печатью
болезней!
И у каждого позади за революционной борьбой чернеют в
прошлом бесчисленные тюремные камеры: у кого мрачно подымается каторга, у
кого бесконечно расстилаются снежные пустыни сибирской ссылки, у кого
туманно-тоскливыми днями теряется сзади проклятая эмигрантская жизнь.
Мы лежим с моим товарищем по комнате на койках, слушаем, как
шепчет через растворенные окна дождь в листве, и он рассказывает:
-- Из Сибири, куда я попал на поселение, я бежал в
Маньчжурию, потом в Японию, потом в Америку. Исколесил я ее вдоль и
поперек. Кем только я не был: и на лесных промыслах, и коров доил на
фермах, и в тоннелях, задыхаясь, работал, и кочегаром, умирая от жары,
был,-- не знаю, есть ли профессия, которой я не испробовал бы. Не одну
тысячу километров сделал пешком, месяцами бродил по бесконечным
канадским лесам, где лишь лоси, дикобразы да дикие кошки...
Я слушаю, и у меня перед глазами, как роман, переворачиваются страницы.
Мы знаем биографии наших революционных работников с их
внешней, формальной стороны: там-то организован, там-то сел в тюрьму, но
мы не знаем их жизни во всех ее ярких и многообразных проявлениях и
красочной обстановке.
А жаль: так и потухнет невоспроизведенная чудесная полоса
русской революционной жизни, и будущему историку достанутся лишь сухие
ее протоколы.
-- Отчего вы так чутко спите?
-- Видите ли, мне пришлось в свое время пробыть в коридоре,
где были смертники. И вот мы, все товарищи, напряженно караулили их,--
не идут ли за ними, вести на смертную казнь. Все ночи напролет
прислушивались к малейшему шороху.
И это так и осталось на всю жизнь: достаточно малейшего не
шороха, Ю беззвучного движения, и он уже открывает глаза и внимательно
прислушивается,-- не ведут ли на казнь. На всю жизнь...
А в парке "в бозе" покоятся княжеские собачки.
В санатории здоровый режим, хорошее питание, своя, не навязанная, не казенная дисциплина. Иногда звучит рояль, женский голос.
Много ребятишек. И эти милые кузнечики вносят ощущение домашнего уюта, нисколько не мешая больным.
В отрочестве, в далекой юности, я был страшно религиозен.
Часами стоял и мотал рукой перед иконой, и бог, тяжелый, жестокий и
несправедливый бог, давил меня всюду, давил мои помыслы, движения,
поступки. Стал я почитывать Писарева, Чернышевского и других, и как
будто покачнули они мою каменную веру.
Но покачнули формально, внешне. А в глубине сидел все тот же
мрачный бог и мертво давил юную душу. И не мог я изжить его, избавиться
от его каменной тяжести, сминавшей молодые крылья. И это было
мучительно.
Попалась мне книга "Жизнь растений". Прочитал ее, не
отрываясь, и, когда закрыл последнюю страницу, радостно почувствовал,
как мрачно покачнулся и вывалился из души каменный истукан божества.
Но ведь в книге ни слова о боге. Там гениально рассказана с изумительной ясностью внутренняя физиологическая жизнь растения.
Но позвольте, тогда есть конструкция и моей жизни: и моя
жизнь, мои помыслы, поступки, порывы зависят от взаимодействия клеточек,
так же, как конструкция растения побуждает его тянуться вверх, а не
вкось!
Да ведь я сам из таких клеточек. И каменный бог рухнул.
И вот через много, много лет я встретил в Ильинском
санатории дотоле незнакомого мне автора этой чудесной книги. Это --
профессор К. А. Тимирязев.
У него европейское научное имя. Еще Дарвин указывал на него как на выдающегося молодого русского ученого.
Редкое и драгоценное сочетание: глубокий ученый, он в то же
время удивительный популяризатор. Он сумел научные положения рассказать
широкой публике удивительно простым и ясным русским языком, совершенно
не подлаживаясь к читателю, а подымая его до себя.
Тимирязев -- глубокий материалист; он верит только фактам,
только наблюдениям и ненавидит все, что хоть малейше отдает мистицизмом.
Конечно, русское правительство гнало и преследовало такого
профессора. Черносотенный князь Мещерский писал в свое время в
"Гражданине": "Разве не возмутительно, что русское правительство на
казенные деньги позволяет профессору Тимирязеву ниспровергать бога?"
А профессор Тимирязев нигде не обмолвился словом "бог", но такова разрушающая сила истинной мысли.
После февральской революций профессор Тимирязев, больной, с
трудом передвигающийся старик, шел к избирательной урне подавать за
номер пятый (за большевиков).
И какой вой поднялся среди московской профессуры: одни
ухватились за живот и покатывались со смеху, другие возмущались с пеною у
рта, третьи решили, что Тимирязев сошел с ума, и трезвонили об этом.
К. А. Тимирязев формально не принадлежит к коммунистической
партии, но внутренне он целиком идет навстречу всему, что строит
большевизм, что строит партия.
Профессор Тимирязев -- глубоко искренний человек. И то, что
такой человек целиком на стороне строительства коммунистов, показывает
всю мелкую, подлую гнусность меньшевистской и буржуазной своры, которые,
задыхаясь, неустанно лгут о варварстве коммунистов, об азиатчине и
прочем.
-- Чтобы судить о людях, чтобы судить об обществе,-- говорил
он мне как-то мимоходом,-- надо посмотреть, как они обращаются с
детьми. А вы посмотрите, как здесь,-- кивнул он на взрослых, которые
шалили и любовно ласкали бегающих ребятишек.
Это крохотное замечание внутренне открыло мне еще раз всего
Тимирязева. Еще в семнадцатом году он шел подавать голос за большевиков,
когда и речи не могло быть о том положении для них, какое они заняли
теперь. Но и сейчас его зоркий, привыкший к наблюдениям глаз схватывает
малейший факт, который служив доказательством верности его оценки и его
отношения к большевикам,-- он доверяет только фактам.
Климентию Аркадьевичу Тимирязеву семьдесят семь лет, но
какой душевной свежестью, какой душевной молодостью веет от этого
старика!
-- Посмотрите, как чудесно, какой чудесный вид,-- говорил
он, показывая на озаренные багровым закатом дальние деревни, далеко
краснеющий глинистый обрыв Москвы-реки, на багровый бор, точно там
вставал огромный пожар.-- Такую удивительную картину я видел только за
Лондоном на Темзе.
К. А. Тимирязев интересуется всем, что дает художественная
литература, искусство. Терпеть не может мистиков, декадентов, кубистов и
прочих.
Читает Байрона и приводит интересное место, неизвестное у
нас, из одной его вещи. Байрон говорит там о пожаре, охватившем Москву в
двенадцатом году.
И предсказывает: в той же Москве забушует иной пожар, идейный, неизмеримой силы. И могучее пламя его забушует по всей Европе.
Разве не сбывается пророчество Байрона, приводимое К. А. Тимирязевым?
 О фильме
Депутат Балтики
Другое название:Беспокойная старость
Режиссеры: Иосиф Хейфиц, Александр Зархи
Год: 1936
Актеры: Николай Черкасов (II), Мария Домашёва, Борис Ливанов, Олег Жаков, Александр Мельников, А. Мазурин, Алексей Матов, Николай Надемский, Филипп Фокин, Владимир Сладкопевцев, Фёдор Курихин, Михаил Дубрава
Действие фильма происходит в Петрограде, осенью 1917. Это рассказ о старом известном ученом, понявшем и принявшем революцию. Прообраз профессора - русский ученый естествоиспытатель-дарвинист К.А.Тимирязев (1843-1920).
|
