Данте Алигьери (1265--1321) -- величайший древнеитальянский поэт, единственный из средневековых, которого мы не изучаем только, но и продолжаем читать, чьи образы и терцины живут в памяти каждого, запечатленные его личным чеканом. Мы и знаем его, главным образом, как поэта; новейшая критика разрушила почти все, что долгое время ходило под именем его внешней, фактической биографии. Из своих предков он поминает лишь одного, Каччьягвиду; об его отце и матери ничего неизвестно, как неизвестны обстоятельства его ранней юности; он сам признает свое первоначальное образование недостаточным, а мнение о том, что Брунетто Латини был его учителем, следует окончательно устранить; впоследствии он овладел в значительной мере схоластическою ученостью, читал доступных ему классиков, Виргилия. В 1274 г. девятилетний мальчик залюбовался на майском празднике девочкой одних с ним лет, дочерью соседа, Беатриче Портинари; это его первое автобиографическое воспоминание. Он и прежде ее видал, но впечатление именно этой встречи обновилось в нем, когда девять лет спустя (в 1283 г.) он увидел ее снова уже замужнею женщиной и на этот раз увлекся ею. Она становится на всю жизнь "владычицей его помыслов", прекрасным символом того нравственно-поднимающего чувства, которое он продолжал лелеять в ее образе, когда Беатриче уже умерла (1290), а сам: он вступил в один из тех деловых браков, браков по политическому расчету, какие в то время были в ходу. Семья Данте держала сторону флорентийской партии Черки, враждовавшей с партией Донага; Данте женился (до 1298 г.) на Джемме Донати. Джемма и Беатриче, мирная поэзия домашнего долга и идеальная страсть на стороне -- обычные явления средневекового общества, вырывавшегося из оков обрядовой семьи к требованиям свободного чувства. Когда Данте был изгнан из Флоренции, Джемма осталась в городе с его детьми, блюдя остатки отцовского достояния: она -- тип тех честных матрон, которые сидели у колыбели и рассказывали у очага старые сказки про троянцев, Фьезоле и Рим (Рай, XV, 121 и ел.). Данте слагал тогда свои песни в прославление Беатриче, свою Божественную Комедию, и в ней Джемма не упомянута ни словом. В последние годы он жил в Равенне; вокруг него собрались его сыновья, Якопо и Пьетро, поэты и будущие его комментаторы, и дочь Беатриче; Джемма была еще в живых, но вдали от семьи. Боккаччьо, один из первых биографов Данте, обобщил все это: будто Данте женился по принуждению и уговорам и в долгие годы изгнания ни разу не подумал вызвать к себе жену. Джемма очутилась какой-то Ксантиппой.

       Первое актовое упоминание о Данте, как общественном деятеле, относится к 1296 и 1297 годам; в 1300 и 1301 гг. мы встречаем его в числе приоров; в 1302 г. он был изгнан, вместе с своей партией, и никогда более не увидел Флоренции, "прекрасного логовища", где он покоился ягненком и к которому продолжал страстно стремиться в течение всей своей жизни.

       Беатриче определила тон его чувства, опыт изгнания -- его общественные и политические взгляды, их архаизм. Гвельфы и гибеллины, как папская и имперская партии, уже отжили в Италии; в городах ведется социальная борьба оптиматов и буржуа, за которыми поднимается плебс и готовая явиться к захвату власти тирания. В гвельфской Флоренции боролись таким образом оптиматы -- партия черных, с семьей Донати во главе, и белые -- пополаны, среди которых наибольшим влиянием пользовалась семья Черки. Первых поддерживал папа, вторых обвиняли в гибеллинских симпатиях, в тайном союзе с рассеянными по Италии и Тоскане обрывками старого имперского гибеллинства. Новые городские партии естественно искали материальной помощи на стороне; еще естественнее было требование идеального оправдания борьбы, и его находили в готовых формулах гвельфства и гибеллинства, но под условием нового их понимания. Пораженные своими противниками, людьми той же партии, гвельфы поднимали гибеллинское знамя. Так было и с Данте, но при особых условиях, характеризующих его, как мыслителя и поэта: он постоянно искал принципиального основания всему, что происходило в нем самом и вокруг него, в жизни аффекта и общественной. Эта вдумчивость, эта жажда общих начал, определенности, внутренней цельности не исключали у него ни страстности, ни воображения; то и другое мирилось, определяя качества его поэзии, его стиля, образность его абстракции. Любовь к Беатриче получила для него таинственный смысл; он вносил его в каждый ее момент, расчленяя его путем аллегорических толкований -- и он слагает повесть своей молодой, обновившей его любви: "Обновленную жизнь" (Vita Nuova). Смелые и грациозные, порой сознательно грубые образы фантазии складываются в его Комедии в определенный, строго рассчитанный, рисунок, симметричность которого продумана до последней черты. Он очутился в водовороте партий, умеет быть завзятым даже муниципалистом; но у него потребность сосчитаться с собой, уяснить себе принципы деятельности -- и он пишет свой латинский трактат -"De Monarchia". своеобразный апофеоз гуманитарного императора, рядом с которым он желал бы поставить столь же идеальное папство. Он гибеллин, но личного, идеального пошиба; это одно должно было отшатнуть его от его сверстников; уже в первые годы изгнания ему пришлось стать одному (Рай, XVII, 68, 69).

       Годы изгнания были для него годами скитальчества, тревожных надежд и неудачных попыток вернуться на родину; ему пришлось испытать, как горек чужой хлеб и трудно подниматься по чужим лестницам (Рай, XVII, 55). Уже в ту пору он был лирическим поэтом среди тосканских поэтов "нового стиля" Чино из Пистойи, Гвидо Кавальканти и других,-- вышедших из условности провансальцев и любовной метафизики болонской школы к пониманию поэзии, как голоса сердца (Purg. XXIV, ст. 52 и сл.). Его Vita Nuova уже написана; изгнание настроило его серьезнее, поставило перед ним новые задачи, воспитало, за вопросами партий и областных самолюбий, идею культурной родины, Италии. Он продолжает работать над собою, писать с перебоями и остановками, понятными в условиях скитальческого существования. Он затевает свой "Пир", Convivio, аллегорически-схоластический комментарий к четырнадцати канцонам, желая выяснить в нем общие этические вопросы на итальянском языке, в назидание тем, которые, подобно ему, не сидели за трапезой священной, т. е. латинской науки, но готовы подобрать крохи, падающие с ее стола. Но "Convivio" не кончен: написано было лишь введение и толкование к 3-м канцонам. Не; кончен, обрываясь на 14-ой главе 2-ой книги, и латинский трактат о народном языке или красноречии (De vulgari eloquentia), полный блестящих просветов на родственные отношения романских языков (lingua d'oc, lingua d'oïl и lingua di si), но извращающий историческую точку зрения, потому что латинский язык, т. е. язык знакомой Данте письменности (grammatica) становится не в начале их развития, а в конце: это -- язык условно созданный по уговору многих народов, переставших понимать друг друга, так разошлись их родные говоры. Одно из преимуществ итальянской речи -- ее близость к условной грамматической латыни.

       В годы изгнания создались постепенно, и при тех же условиях работы; три кантики Божественной Комедии. Время написания каждой из них может быть определено лишь приблизительно. Рай дописывался в Равенне, и нет ничего невероятного в рассказе Боккаччьо, что после смерти Данте его сыновья долгое время не могли доискаться тринадцати последних песен. Понятна психологически и легендарная обстановка рассказа, сложившаяся в равеннских кружках.

       Внешняя судьба Данте за все это время полна неясностей; он постоянно исчезает из глаз; фактических сведений о нем мало. На первых порах он нашел приют у властителя Вероны, Бартоломео делла Скала; поражение в 1304 г. его партии, пытавшейся силой добиться водворения во Флоренции, обрекло его на долгое странствование по Италии. Мы видим его в Болонье, в Луниджьяне и Казентино. В 1308--9 гг. он очутился в Париже, где выступал с честью на публичных диспутах, обычных в университетах того времени. Здесь застала его весть, что император Генрих VII сбирается в Италию. Идеальные грёзы его "Монархии" воскресли в нем с новой силой; он вернулся в Италию (вероятно, в 1310-м, либо в начале 1311 г.), чая ей обновления, себе -- возвращения гражданских прав. Его "послание к народам и правителям Италии" полно этих надежд, восторженной Суверенности; он сам спешит преклониться перед цезарем-освободителем, в котором воплощал свои политические грезы; он надеялся, торжествовал и грозил; это дает содержание его письмам к императору и гражданам Флоренции, этому "смрадному логовищу лисицы". Но император-идеалист внезапно скончался (1313), а 6 ноября 1315 г. Раньери ди Заккария из Орвьетто, наместник короля Роберта во Флоренции, подтвердил против Данте, его сыновей и многих других декрет изгнания, осудив их на казнь, если бы они попались в руки флорентийцев. Есть известие, что Данте было предложено вернуться, но под условиями, унизительными для его достоинства, и будто бы Данте горделиво отказался. Так говорит Боккаччьо и дантовское письмо к одному безыменному флорентийскому другу, заподозренное новейшей критикой, как многие другие послания Данте.

       С 1316--17 г. он поселился в Равенне, куда его вызвал на покой синьор города, Гвидо да Полента, представитель нарождавшегося типа культурного тирана и поэт. Здесь писались или дописывались песни Рая, в кругу детей, среди друзей и поклонников, которых Боккаччьо застал уже стариками, и рассказы которых он записал. Латинские эклоги, которыми Данте обменялся в последние годы жизни с болонским эрудитом и поэтом Джьованни ди Вирджилио, бросают вечерний свет на интимные отношения старевшегося поэта. Джьованни звал его в Болонью, манил лавровым венком; и Данте он когда-то снился, но во Флоренции, на берегах родного Арно. Теперь уже поздно, говорит он, да и друзья тревожно спрашивают: неужели он согласится? Сцена действия эклог, в которых беседующие лица -- пастухи с классическими именами, подсказана идиллией и вместе действительностью: от нее веет прохладой соснового леса, знаменитой равеннской Пинеты, шопот которой вспомнился Данте в видениях земного рая (Puig. XXVIII, 19 и сл.).

       Данте скончался 6 сентября 1321 г. и похоронен в Равенне; великолепный мавзолей, который готовил ему Гвидо да Полента, не был воздвигнут за смертью последнего; ныне сохранившаяся гробница относится к более позднему времени. Всем знакомый портрет Данте лишен достоверности: Боккаччьо изображает его бородатым, вместо легендарного, гладко выбритого, но в общем его изображение отвечает нашему традиционному: продолговатое лицо, с орлиным носом, большими глазами, широкими скулами и выдающейся нижней губой; вечно грустный и сосредоточенно-задумчивый.

       В трактате о "Монархии" сказался Данте-политик; для понимания поэта и человека важнее всего знакомство с его трилогией: Vita Nuova, Convivio и Божественной Комедией. :Это, в самом деле, трилогия, хотя не в том смысле, как понимает ее новейшая немецкая критика, перенося в средние века обостренную борьбу современного человека, переходящего -от детски непосредственной веры в период рационалистических сомнений, из которых полнота знания может снова вернуть к сознательному утверждению того, во что наивно верило сердце. Данте был человек строго религиозный и не пережил тех острых нравственных и умственных колебаний, отражение которых видели в Convivio; тем не менее за Convivio остается среднее, в хронологическом смысле, место в развитии дантовского сознания между Vita Nuova и Божественной Комедией. Связью и объектом развития является Беатриче, в одно и то же время и чувство, и идея, и воспоминание, и принцип, объединившиеся в одном образе.

       В числе юношеских стихотворений Данте есть один хорошенький сонет к его другу, Гвидо Кавальканти, выражение реального, игривого чувства, далекого от всякой трансцендентности. Беатриче названа уменьшительным от своего имени: Биче. Она, очевидно, замужем, ибо, с титулом монна (= мадонна), рядом с нею упоминаются и две другие красавицы, которыми увлекались и которых воспевали друзья поэта, Гвидо Кавальканти и Лапо Джьянни: "Хотел бы я, чтобы каким-нибудь волшебством мы очутились, ты, и Лапо, и я, на корабле, который шел бы по всякому ветру, куда бы мы ни пожелали, не страшась ни бури, ни непогоды, и в нас постоянно росло бы желание быть вместе. Хотел бы я, чтобы добрый волшебник, посадил с нами и монну Ванну (Джьованну) и монну Биче (Беатриче), и ту, которая стоит у нас под номером тридцатым, и мы бы вечно беседовали о любви, и они были бы довольны, а как, полагаю, довольны были бы мы!"

       Но Данте был способен к другому, более выспренному чувству. Когда он выходил из игривого тона и вдумывался в голос своего сердца, любовь казалась ему чем-то священным, таинственным, в чем плотские мотивы улетучивались до желания лицезреть Беатриче, до жажды одного ее привета, до блаженства петь ей хвалы. Чувство настраивалось до крайностей одухотворения, увлекая за собою и образ милой: она уже не в обществе веселых поэтов; постепенно одухотворяемая, она становится призраком, "молодой сестрой ангелов"; это божий ангел, говорили о ней, когда она шла венчанная скромностью; ее ждут на небе. "Ангел вещает в божественном провидении: господи, свет не надивится деянием души, сияние которой проникает в самое небо; и оно, ни в чем не знающее недостатка" кроме недостатка в ней, просит ее у господа, все святые молят о том его Милость, одно лишь Милосердие защищает нашу (людскую) долю". Господь, ведающий, что говорят о мадонне (Беатриче), отвечает так: "Милые мои, подождите спокойно, пусть ваша надежда пребывает пока, по моей воле, там, где кто-то страшится ее утратить, кто скажет грешникам в аду: я видел надежду блаженных". Это -- отрывок одной канцоны из "Vita Nuova" (§ XIX), еще не предвещающий Божественной Комедии, но уже родственный ей по настроению, по идеализации Беатриче.

       Когда она умерла, Данте был неутешен: она так долго питала его чувство, так сроднилась с его лучшими сторонами. Он припоминает историю своей недолговечной любви; ее последние идеалистические моменты, на которые смерть наложила свою печать, невольно заглушают остальные: в выборе лирических пьес, навеянных в разное время любовью к Беатриче и дающих канву "Обновленной жизни", есть безотчетная преднамеренность; все реально-игривое устранено, как, например, сонет о добром волшебнике; это не шло к общему тону воспоминаний. "Обновленная жизнь" состоит из нескольких сонетов и канцон, перемежающихся коротким рассказом, как биографическою нитью. В этой биографии нет казовых фактов; зато каждое ощущение, каждая встреча с Беатриче, ее улыбка, отказ в привете -- Rce получает серьезное значение, над которым поэт задумывается, как над совершившейся над ним тайной; и не над ним одним, ибо Беатриче -- вообще любовь, высокая, понимающая. После первых весенних свиданий, нить действительности начинает теряться в мире чаяний и ожиданий, таинственных соответствий чисел три и девять и вещих видений, настроенных любовно и печально, как. бы в тревожном сознании, что всему этому быть недолго. Мысли о смерти, пришедшие ему во время болезни, невольно переносят его к Беатриче; он закрыл глаза и начинается бред: ему видятся женщины, они вдут с распущенными волосами и говорят: и ты также умрешь! Страшные образы шепчут: ты умер. Бред усиливается, уже Данте не сознает, где он; новые видения: женщины идут, убитые горем, и плачут; солнце померкло и показались звезды, бледные, тусклые: они тоже проливают слезы; птицы падают мертвыми на-лету, земля дрожит, кто-то проходит мимо и говорит: неужели ты ничего не знаешь? Твоя милая покинула этот свет. Данте плачет, ему представляется сонм ангелов, они несутся к небу со словами: "Осанна в вышних"; перед ними светлое облачко. II в то же время сердце подсказывает ему: твоя милая в самом деле скончалась, И ему кажется, что он идет поглядеть на нее; женщины покрывают ее белым покрывалом; ее лицо спокойно, точно говорит: я сподобилась созерцать источник мира (§ XXIII). Однажды Данте принялся за канцону, в которой хотел изобразить благотворное на него влияние Беатриче: Принялся и, вероятно, не кончил, по крайней мере, он сообщает из нее лишь отрывок (§ XXVIII): в это время ему принесли весть о смерти Беатриче, и следующий параграф "Обновленной жизни" начинается словами Иеремии (Плач I): "как одинока стоит город, некогда многолюдный! Он стал, как вдова; великий между народами, князь над областями, сделался данником". В его аффекте утрата Беатриче кажется ему общественной: он оповещает о ней именитых людей Флоренции и также начинает словами Иеремии (§ XXXI). В годовщину ее смерти он сидит и рисует на дощечке: выходит фигура ангела (§ XXXV).

       Прошел еще год: Данте тоскует, но вместе с тем ищет утешения в серьезной работе мысли, вчитывается с трудом в Боэциево "Об утешении философии", слышит впервые, что Цицерон писал о том же в своем рассуждении "О дружбе" (Convivio II, 13). Его горе, настолько улеглось, что когда одна молодая красивая дама взглянула на него с участием, соболезнуя ему, в нем проснулось какое-то новое, неясное чувство, полное компромиссов со старым, еще не забытым. Он начинает уверять себя, что в той красавице пребывает та же любовь, которая заставляет его лить слезы. Всякий раз, когда она встречалась с ним, она глядела на него так же, бледнея, как бы под влиянием любви; это напоминало ему Беатриче: ведь она была такая же бледная. Он чувствует, что начинает заглядываться на незнакомку и что тогда как прежде ее сострадание вызывало в нем слезы, теперь он не плачет. И он спохватывается, корит себя за неверность сердца; ему больно и совестно. Беатриче явилась ему во сие, одетая так же, как в тот первый раз, когда он увидел ее еще девочкой. Это была пора года, когда паломники толпами проходили через Флоренцию, направляясь в Рим на поклонение нерукотворному стразу. Данте вернулся к старой любви со всей страстностью мистического аффекта; он обращается к паломникам: они идут задумавшись, может быть, о том, что покинули дома на родине; по их виду можно заключить, что они издалека. И должно быть -- издалека: идут по незнаемому городу и не плачут, точно не ведают причины общего горя. "Если вы остановитесь и послушаете меня, то удалитесь в слезах; так подсказывает мое тоскующее сердце. Флоренция утратила свою Беатриче, и то, что может сказать о ней человек, всякого заставит заплакать" (§ XLI). И "Обновленная жизнь" кончается обещанием поэта самому себе не говорить более о ней, блаженной, пока он не в состоянии будет сделать это достойным ее образом. "Для этого я тружусь, насколько могу,-- про то она знает: и если господь продлит мне жизнь, я надеюсь сказать о ней, чего еще не. было сказано ни об одной женщине, а затем да сподобит меня бог увидать ту, преславную, которая ныне созерцает лик Благословенного от века".

       Так высоко поднятым, чистым явилось у Данте его чувство к Беатриче в заключительных мелодиях "Обновленной жизни", что как будто приготовляет определение любви в его "Пире": "это -- духовное единение души с любимым предметом" (III, 2); "любовь разумная, свойственная только человеку (в отличие от других сродных аффектов); это -- стремление к истине и добродетели" (III, 3). Не все посвящены были в это сокровенное понимание: для большинства Данте был просто амурным поэтом, одевшим в мистические краски обыкновенную земную страсть, с ее восторгами и падениями; он же оказался неверным даме своего сердца, его могут упрекнуть в непостоянстве (III, 1), и этот упрек он ощущал, как тяжелый укор, как позор (I, 1). Ему хотелось бы забыть мимолетную неверность сердца, восстановить для себя и для других внутреннюю цельность -- и он вносит поправку в автобиографию, убеждая себя, что неверность была только кажущаяся, перерыва не было; что та сострадательная красавица, которая видимо нарушала его чувство, в сущности питала его: она не кто иная, как "прекраснейшая и целомудренная дщерь Владыки мира, та, которую Пифагор назвал философией" (II, 16). Философские занятия Данте как раз совпали с периодом его скорби о Беатриче: он жил в мире отвлечений и выражавших их аллегорических образов; не даром сострадательная красавица вызывает в нем вопрос -- не в ней ли та любовь, которая заставляет его страдать о Беатриче. Эта складка мыслей объясняет бессознательный процесс, которым преобразилась реальная биография "Обновленной жизни": мадонна Философия приготовляла пути, возвращала к видимо забытой Беатриче.

       Когда на 35-м году ("на половине жизненного пути") вопросы практики обступили Данте, с их разочарованиями и неизбежной изменой идеалу, и он сам очутился в их водовороте, границы его самоанализа расширились и вопросы общественной нравственности получили в нем место на ряду с вопросами личного преуспеяния. Считаясь с собой, он считается со своим обществом. Ему кажется, что все плутают в темной чаще заблуждений, как сам он в первой песне ""Божественной Комедии", и всем загородили путь к свету те же символические звери: пантера -- сладострастие, лев -- гордыня, волчица -- любостяжание. Последняя, в особенности, заполнила мир; может быть, явится когда-нибудь освободитель, святой, нестяжательный, который, как борзой пес (Veltro) загонит ее в недра ада: это будет спасением бедной Италии. Но пути личного спасения всем открыты: разум, самопознание, наука выводят человека к разумению истины, открываемой верою, к божественной благодати и любви. Это та же формула, как и в "Обновленной жизни", исправленной миросозерцанием ConvrvioL Беатриче уже готова была стать символом деятельной благодати; но разум, наука представятся теперь не в схоластическом образе "мадонны Философии", а в образе Виргилия. Он водил своего Энея в царство теней; теперь он будет руководителем Данте, пока ему, язычнику, дозволено идти, чтобы сдать его на руки поэта Стация, которого в средние века считали христианином; тот поведет его к Беатриче. Так к блужданию в темном лесу пристраивается хождение по трем загробным царствам. Связь между тем и другим мотивом несколько внешняя, воспитательная: странствования по обителям Ада, Чистилища и Рая -- не выход из юдоли земных заблуждений, а назидание примерами тех, которые нашли этот выход, либо не нашли его, или остановились на полупути. В иносказательном смысле, сюжет "Божественной Комедии" -- человек, поскольку, поступая праведно или неправедно, в силу своей свободной воли, он подлежит награждающему или карающему Правосудию; цель поэмы -- "вывести людей из их бедственного состояния к состоянию блаженства". Так говорится в послании к Кан Гранде делла Скала, властителю Верош, которому Данте, будто бы, посвятил последнюю часть своей комедии, толкуя ее дословный и сокровенный аллегорический смысл. Послание это заподозрено, как дантовское; но уже древнейшие комментаторы комедии, в числе их и сын Данте, пользовались им, хотя и не называя автора; так или иначе, но воззрения послания сложились в непосредственном соседстве с Данте, в кружке близких к нему людей.

       Загробные видения и хождения -- один из любимых сюжетов старого апокрифа и средневековой легенды. Они таинственно настраивали фантазию, пугали и манили грубым реализмом мучений и однообразной роскошью райских яств и сияющих хороводов. Эта литература знакома Данте, но он читал Виргилия, вдумался в аристотелевское распределение страстей, в церковную лестницу грехов и добродетелей, -- и его грешники, чающие и блаженные, расположились в стройной, логически-продуманной системе; его психологическое чутье подсказало ему соответствие преступления и праведного наказания, поэтический такт -- реальные образы, далеко оставившие, за собой обветшалые образы легендарных видений. Весь загробный мир очутился законченным зданием, архитектура которого рассчитана во всех подробностях, определения пространства и времени отличаются математической и астрономической точностью; имя Христа рифмует только с самим собою, и не упоминается вовсе, равно как и имя Марии, в обители грешников. Во всем сознательная, таинственная символика, как и в "Обновленной жизни"; число три и его производное, девять, царит невозбранно: трехстрочная строфа (терцина), три кантики Комедии; за вычетом первой, вводной песни, на Ад, Чистилище и Рай приходится по 33 песни, и каждая и§ кантик кончается тем же словом: звезды (stelle); три символических жены, три цвета, в которые облечена Беатриче, три символических зверя, три пасти Люцифера, и столько же грешников, им пожираемых; тройственное распределение Ада с девятью кругами и т. д.; девять уступов Чистилища и девять небесных сфер. Все это может показаться мелочным, если не вдуматься в миросозерцание времени, в яркосознательную, до педантизма, черту дантовского миросозерцания; все это может остановить лишь внимательного читателя при связном чтении поэмы, и все это соединяется с другой, на этот раз поэтической последовательностью, которая заставляет нас любоваться скульптурной определенностью Ада, живописными, сознательно-бледными тонами Чистилища и геометрическими очертаниями Рая, переходящими в гармонию небес.

       Так преобразовалась схема загробных хождений в руках Данте, может быть, единственного из средневековых поэтов, овладевшего готовым сюжетом не с внешне-литературной целью, а для выражения своего личного содержания. Он сам заблудился на половине жизненного пути; перед ним, живым человеком, не перед духовидцем старой легенды, не перед списателем назидательного рассказа или пародистом фабльо, развернулись области Ада, Чистилища и Рая, которые он населил не одними лишь традиционными образами легенды, но и лицами живой современности и недавнего времени. Над ними он творит суд, какой творил над собою с высоты своих личных и общественных критериев: отношений знания и веры, империи и папства; он казнит их представителей, если они неверны его идеалу. Недовольный современностью, он ищет ей обновления в нравственных и общественных нормах прошлого; в этом смысле он laudator temporis acti, в условиях и отношениях жизни, которым Боккаччьо подводит итог в своем Декамероне: какие-нибудь тридцать лет отделяют его от последних песен Божественной Комедии. Но Данте нужны принципы; погляди на них и ступай мимо! -- говорит ему Виргилий, когда они проходят около людей, которые не оставили по себе памяти на земле, на которых не взглянет божественное Правосудие и Милость, потому что они были малодушны, не принципиальны (Ад, III, 51). Как ни высоко настроено миросозерцание Данте, название "певца правосудия", которое он дает себе (De Vulg. El. II, 2), было самообольщением: он хотел быть неумытным судьей, но страстность и партийность увлекали его, и его загробное царство полно несправедливо осужденных или возвеличенных не в меру. Боккаччьо рассказывает о нем, качая головою, как, бывало, в Равенне, он настолько выходил из себя, когда какая-нибудь женщина или ребенок бранили гибеллинов, что готов был забросать их камнями. Это, может быть, анекдот, но в XIII-й песне Ада Данте треплет за волосы предателя Бокку, чтобы дознаться его имени; обещает другому под страшной клятвой ("пусть угожу я в глубь адского ледника", Ад, XIII, 117) "очистить его заледеневшие глаза, и когда тот назвал себя, не исполняет обещания с сознательным злорадством (loa cit. v. 150 и сл., Ад, VIII, 44 и сл.). Иной раз поэт брал в нем перевес над носителем принципа, либо им овладевали "личные воспоминания, и принцип был забыт; лучшие цветы поэзии Данте выросли в минуты такого забвения. Данте сам видимо любуется грандиозным образом Капанея, молчаливо и угрюмо простертого под огненным дождем и в своих муках вызывающего на бой Зевса (Ад, п. XIV). Данте покарал его за гордыню, Франческу и Паоло (Ад, V) -- за. грех сладострастия; но он окружил их такой поэзией, так глубоко взволнован их повестью, что участие граничит с сочувствием. Гордость и любовь -- страсти, которые он сам признает за собой, от которых очищается, восходя по уступам Чистилищ-лей горы к Беатриче; она одухотворилась до символа, но в ее упреках Данте, среди земного рая, чувствуется человеческая нота "Обновленной жизни" и неверность сердца, вызванная реальной красавицей, не Мадонной-Философией. II гордость не покинула его: естественно самосознание поэта и убежденного- мыслителя. "Последуй своей звезде, и ты достигнешь славной цели", говорит ему Бруиетто Латини (Ад, XV, 55); "мир будет внимать твоим вещаниям", говорит ему Каччьягвида (Рай, XVII, 130 и след.), и сам он уверяет себя, что его, отстранившегося от партий, они еще позовут, ибо он будет им нужен (Ад, XV, 70).

       Программа Божественной Комедии охватывала всю жизнь и общие вопросы знания и давала на них ответы: это -- поэтическая энциклопедия средневекового миросозерцания. На этом пьедестале вырос образ самого поэта, рано окруженный легендой, в таинственном свете его Комедии, которую сам он назвал священной поэмой, имея в виду ее цели и задачи; название "Божественной" -- случайно и принадлежит позднейшему времени. Тотчас после его смерти являются и комментаторы и подражания, спускающиеся до полународных форм "видений"; терцины Комедии распевали уже в XIV в. на площадях. Комедия эта -- просто книга Данте, il Dante, Боккаччьо открывает ряд его публичных истолкователей. С тех пор его продолжают читать и объяснять; поднятие и падение итальянского народного самосознания выражалось такими же колебаниями в интересе, который Данте возбуждал в литературе. Вне Италии этот интерес совпадал с идеалистическими течениями общества, но отвечал и целям школьной эрудиции, и субъективной критики, видевшей в Комедии все, что ей угодно: в империалисте Данте -- что-то в роде карбонара, в Данте-католике -- иересиарха, протестанта, человека, томившегося сомнениями. Новейшая экзегеза обещает повернуть на единственно возможный путь, с любовью обращаясь к близким к Данте по времени комментаторам, жившим в полосе его миросозерцания или усвоившим его. Там, где Данте -- поэт, он доступен каждому; но поэт смешан к нем с мыслителем, а он требует прежде всего суда себе равных, если мы хотим выделить из дебрей схоластики и аллегории, из-под "покрова загадочных стихов" скрытое в них поэтическое содержание.

       Главные труды, выражающие современное состояние литературы о Данте: Bartoll "Storia della letteratnra italiana" (Флор. 1878 и след., т. IV, Va VI); Scartazzini, "Prolegomenï della Divina Commedia" (Лпц., Брокгауз, 1890); его же, "Dante-Handbuch" (Лпц., 1892; у Скартаццини богатая библиография предмета, со включением переводов дантовских произведений). Из биографий Данте, имеющихся на русском языке, книга Вегеле (русский пер. Алексея Веселовского, Москва) значительно устарела, хотя еще может служить в известной мере к характеристике эпохи; недавний труд Симондса: "Данте, его время, его произведения, его гений" (пер. с англ. М. Корш, СПб., 1893) дает несколько красивых эстетических оценок, но сведения автора в средневековой литературе недостаточны и устарели, а в вопросе о Данте далеко отстали от движения современной науки.

       Русские переводы: А. О. Норова, "Отрывок из 3-й песни поэмы Ад" ("Сын Отечества", 1823, No 30); его же, "Предсказания Данте" (из XVII песни поэмы Рай; "Литературные листы", 1824, No IV, 175); его же, "Граф Уголин" ("Новости литер.", 1825, кн. XII, июнь); "Ад", пер. с итал. Ф. Фан-Дим (Е. В. Кологривова; СПб. 1842--43; прозой); "Ад", пер. с итал. размером подлинника Д. Мина (М., 1855); Д. Мин, "Первая песнь Чистилища" ("Русск. Вестн.", 1865, No 9); В. А. Петрова, "Божественная Комедия" (пер. с итал. терцинами, СПб., 1871, 3-е изд. 1872; перев. только Ад); Д. Минаев, "Божественная Комедия" (Лпц. и СПб. 1874, 1875, 1876, 1879, перев. не с подлинника, терцинами); "Ад", песнь 3-я, перев. П. Вейнберга ("Вестн. Евр.", 1875, No 5); "Паоло и Франческа" ("Ад", перев. А. Орлов, "Вест. Евр.", 1875, No 8); "Божественная Комедия" ("Ад", изложение С. Зарудного с объяснениями и дополнениями, СПб., 1887); "Чистилище", перев. А. Соломона ("Русское Обозрение", 1892, белыми стихами, но в форме терцин). Перевод и пересказ Vita Nuova в книге С., "Триумфы женщины" (СПб., 1892).

      А. Н. Веселовский. Избранные статьи
       Л., ГИХЛ, 1939
      Источник

Данте Алигьери. Божественная комедия

АД.

Песнь первая

   1 Земную жизнь пройдя до половины,
      Я очутился в сумрачном лесу,
      Утратив правый путь во тьме долины.

    4 Каков он был, о, как произнесу,
      Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
      Чей давний ужас в памяти несу!

    7 Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
      Но, благо в нем обретши навсегда,
      Скажу про все, что видел в этой чаще.

   10 Не помню сам, как я вошел туда,
      Настолько сон меня опутал ложью,
      Когда я сбился с верного следа.

   13 Но к холмному приблизившись подножью,
      Которым замыкался этот дол,
      Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

   16 Я увидал, едва глаза возвел,
      Что свет планеты, всюду путеводной,
      Уже на плечи горные сошел.

   19 Тогда вздохнула более свободной
      И долгий страх превозмогла душа,
      Измученная ночью безысходной.

   22 И словно тот, кто, тяжело дыша,
      На берег выйдя из пучины пенной,
      Глядит назад, где волны бьют, страша,

   25 Так и мой дух, бегущий и смятенный,
      Вспять обернулся, озирая путь,
      Всех уводящий к смерти предреченной.

   28 Когда я телу дал передохнуть,
      Я вверх пошел, и мне была опора
      В стопе, давившей на земную грудь.

   31 И вот, внизу крутого косогора,
      Проворная  и вьющаяся  рысь,
      Вся в ярких пятнах пестрого узора.

   34 Она, кружа, мне преграждала высь,
      И  я не раз на крутизне опасной
      Возвратным следом помышлял спастись.

   37 Был ранний час, и солнце в тверди ясной
      Сопровождали те же звезды вновь,
      Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

   40 Божественная двинула Любовь.
      Доверясь часу и поре счастливой,
      Уже не так сжималась в сердце кровь

  43 При виде зверя с шерстью прихотливой;
      Но, ужасом опять его стесня,
      Навстречу вышел лев с подъятой гривой.

   46 Он наступал как будто на меня,
      От голода рыча освирепело
      И самый воздух страхом цепеня.

   49 И с ним волчица, чье худое тело,
      Казалось, все алчбы в себе несет;
      Немало душ из-за нее скорбело.

   52 Меня сковал такой тяжелый гнет,
      Перед ее стремящим ужас взглядом,
      Что я утратил чаянье высот.

   55 И как скупец, копивший клад за кладом,
      Когда приблизится пора утрат,
      Скорбит и плачет по былым отрадам,

   58 Так был и я смятением объят,
      За шагом шаг волчицей неуемной
      Туда теснимый, где лучи молчат.

   61 Пока к долине я свергался темной,
      Какой-то муж явился предо мной,
      От долгого безмолвья словно томный.

   64 Его узрев среди пустыни той:
      "Спаси, - воззвал я голосом унылым, -
      Будь призрак ты, будь человек живой!"

   67 Он отвечал: "Не человек; я был им;
      Я от ломбардцев низвожу мой род,
      И Мантуя была их краем милым.

   70 Рожден sub Julio, хоть в поздний год,
      Я в Риме жил под Августовой сенью,
      Когда еще кумиры чтил народ.

   73 Я был поэт и вверил песнопенью,
      Как сын Анхиза отплыл на закат
      От гордой Трои, преданной сожженью.

   76 Но что же к муке ты спешишь назад?
      Что не восходишь к выси озаренной,
      Началу и причине всех отрад?"

   79 "Так ты Вергилий, ты родник бездонный,
      Откуда песни миру потекли? -
      Ответил я, склоняя лик смущенный. -

   82 О честь и светоч всех певцов земли,
      Уважь любовь и труд неутомимый,
      Что в свиток твой мне вникнуть помогли!

   85 Ты мой учитель, мой пример любимый;
      Лишь ты один в наследье мне вручил
      Прекрасный слог, везде превозносимый.

   88 Смотри, как этот зверь меня стеснил!
      О вещий муж, приди мне на подмогу,
      Я трепещу до сокровенных жил!"

  91 "Ты должен выбрать новую  дорогу, -
      Он отвечал мне, увидав мой страх, -
      И к дикому не возвращаться логу;

   94 Волчица, от которой ты в слезах,
      Всех восходящих гонит, утесняя,
      И убивает на своих путях;

   97 Она такая лютая и злая,
      Что ненасытно будет голодна,
      Вслед за едой еще сильней алкая.

  100 Со всяческою тварью случена,
      Она премногих соблазнит, но славный
      Нагрянет Пес, и кончится она.

  103 Не прах земной и не металл двусплавный,
      А честь, любовь и мудрость он вкусит,
      Меж войлоком и войлоком державный.

  106 Италии он будет верный щит,
      Той, для которой умерла Камилла,
      И Эвриал, и Турн, и Нис убит.

  109 Свой бег волчица где бы ни стремила,
      Ее, нагнав, он заточит в Аду,
      Откуда зависть хищницу взманила.

  112 И я тебе скажу в свою чреду:
      Иди за мной, и в вечные селенья
      Из этих мест тебя я приведу,

  115 И ты услышишь вопли исступленья
      И древних духов, бедствующих там,
      О новой смерти тщетные моленья;

  117 Потом увидишь тех, кто чужд скорбям
      Среди огня, в надежде приобщиться
      Когда-нибудь к блаженным племенам.

  121 Но если выше ты захочешь взвиться,
      Тебя душа достойнейшая ждет:
      С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;

  124 Царь горних высей, возбраняя вход
      В свой город мне, врагу его устава,
      Тех не впускает, кто со мной идет.

  127 Он всюду царь, но там его держава;
      Там град его, и там его престол;
      Блажен, кому открыта эта слава!"

  130 "О мой поэт, - ему я речь повел, -
      Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:
      Чтоб я от зла и гибели ушел,

  133 Яви мне путь, о коем ты поведал,
      Дай врат Петровых мне увидеть свет
      И тех, кто душу вечной муке предал".

  136 Он двинулся, и я ему вослед.

Читать полностью