Памяти великого пролетарского
писателя Алексея Максимовича Горького
Мои
университеты часть 3. По автобиографической трилогии
М.Горького.
А.М.Горький
Мои
университеты
Итак - я
еду учиться в казанский университет, не менее
этого.
Мысль об университете
внушил мне гимназист Н. Евреинов, милый юноша, красавец с ласковыми
глазами женщины. Он жил на чердаке в одном доме со мною, он часто видел
меня с книгой в руке, это заинтересовало его, мы познакомились, и вскоре
Евреинов начал убеждать меня, что я обладаю "исключительными
способностями к науке".
- Вы
созданы природой для служения науке, - говорил он, красиво встряхивая
гривой длинных волос.
Я тогда ещё
не знал, что науке можно служить в роли кролика, а Евреинов так хорошо
доказывал мне: университеты нуждаются именно в таких парнях, каков я.
Разумеется, была потревожена тень Михаила Ломоносова. Евреинов говорил,
что в Казани я буду жить у него, пройду за осень и зиму курс гимназии,
сдам "кое-какие" экзамены - он так и говорил: "кое-какие", в
университете мне дадут казённую стипендию, и лет через пять я буду
"учёным". Всё - очень просто, потому что Евреинову было девятнадцать лет
и он обладал добрым сердцем.
Сдав
свои экзамены, он уехал, а недели через две и я отправился вслед за
ним.
Провожая меня, бабушка
советовала:
- Ты - не сердись на
людей, ты сердишься всё, строг и заносчив стал! Это - от деда у тебя, а -
что он, дед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик. Ты - одно
помни: не бог людей судит, это - чорту лестно! Прощай,
ну...
И, отирая с бурых, дряблых
щёк скупые слёзы, она сказала:
-
Уж не увидимся больше, заедешь ты, непоседа, далеко, а я -
помру...
За последнее время я
отошёл от милой старухи и даже редко видел её, а тут, вдруг, с болью
почувствовал, что никогда уже не встречу человека, так плотно, так
сердечно близкого мне.
Стоял на
корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани, крестится одной
рукою, а другой - концом старенькой шали - отирает лицо своё, тёмные
глаза, полные сияния неистребимой любви к
людям.
И вот я в полутатарском
городе, в тесной квартире одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на
пригорке, в конце узкой, бедной улицы, одна из его стен выходила на
пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы, в зарослях
полыни, репейника и конского щавеля, в кустах бузины возвышались
развалины кирпичного здания, под развалинами - обширный подвал, в нём
жили и умирали бездомные собаки. Очень памятен мне этот подвал, один из
моих университетов.
Евреиновы -
мать и два сына - жили на нищенскую пенсию. В первые же дни я увидал, с
какой трагической печалью маленькая серая вдова, придя с базара и
разложив покупки на столе кухни, решала трудную задачу: как сделать из
небольших кусочков плохого мяса достаточное количество хорошей пищи для
трёх здоровых парней, не считая себя
самоё?
Была она молчалива; в её
серых глазах застыло безнадёжное, кроткое упрямство лошади, изработавшей
все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает - не вывезу, - а
всё-таки везёт!
Дня через три
после моего приезда, утром, когда дети ещё спали, а я помогал ей в кухне
чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила
меня:
- Вы зачем
приехали?
- Учиться, в
университет.
Её брови поползли
вверх вместе с жёлтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и,
высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив,
сказала:
- О,
чорт...
Обернув носовым платком
порезанный палец, она похвалила
меня:
- Вы хорошо умеете чистить
картофель.
Ну, ещё бы не уметь! И я
рассказал ей о моей службе на пароходе. Она
спросила:
- Вы думаете - этого
достаточно, чтоб поступить в
университет?
В ту пору я плохо
понимал юмор. Я отнёсся к её вопросу серьёзно и рассказал ей порядок
действий, в конце которого предо мною должны открыться двери храма
науки.
Она
вздохнула:
- Ах, Николай,
Николай...
А он, в эту минуту,
вошёл в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и, как всегда,
весёлый.
- Мама, хорошо бы
пельмени сделать!
- Да, хорошо, -
согласилась мать.
Желая блеснуть
знанием кулинарного искусства, я сказал, что для пельменей мясо - плохо,
да и мало его.
Тут Варвара
Ивановна рассердилась и произнесла по моему адресу несколько слов
настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти вверх. Она
ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Николай, подмигнув мне,
объяснил её поведение словами:
-
Не в духе...
Уселся на скамье и
сообщил мне, что женщины вообще нервнее мужчин, таково свойство их
природы, это неоспоримо доказано одним солидным учёным, кажется -
швейцарцем. Джон Стюарт Милль, англичанин, тоже говорил кое-что по этому
поводу.
Николаю очень нравилось
учить меня, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы втиснуть в
мой мозг что-нибудь необходимое, без чего невозможно жить. Я слушал его
жадно, затем Фукс, Ларошфуко и Ларошжаклен сливались у меня в одно лицо,
и я не мог вспомнить, кто кому отрубил голову: Лавуазье - Дюмурье, или -
наоборот? Славный юноша искренно желал "сделать меня человеком", он
уверенно обещал мне это, но - у него не было времени и всех остальных
условии для того, чтоб серьёзно заняться мною. Эгоизм и легкомыслие
юности не позволяли ему видеть, с каким напряжением сил, с какой
хитростью мать вела хозяйство, ещё менее чувствовал это его брат,
тяжёлый, молчаливый гимназист. А мне уже давно и тонко были известны
сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел изворотливость
женщины, принуждённой ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить
приблудного парня неприятной наружности, дурных манер. Естественно, что
каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне. Я
начал искать какой-либо работы. С утра уходил из дома, чтоб не обедать,
а в дурную погоду - отсиживался на пустыре, в подвале. Там, обоняя
запах трупов кошек и собак, под шум ливня и вздохи ветра, я скоро
догадался, что университет - фантазия и что я поступил бы умнее, уехав в
Персию. А уж я видел себя седобородым волшебником, который нашёл способ
выращивать хлебные зерна объёмом в яблоко, картофель по пуду весом и
вообще успел придумать не мало благодеяний для земли, по которой так
дьявольски трудно ходить не только мне
одному.
Я уже научился мечтать о
необыкновенных приключениях и великих подвигах. Это очень помогало мне в
трудные дни жизни, а так как дней этих было много, - я всё более
изощрялся в мечтаниях. Я не ждал помощи извне и не надеялся на
счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и
чем труднее слагались условия жизни - тем крепче и даже умнее я
чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создаёт его
сопротивление окружающей
среде.
Чтобы не голодать, я ходил
на Волгу, к пристаням, где легко можно было заработать пятнадцать -
двадцать копеек. Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал
себя куском железа, сунутым в раскалённые угли, каждый день насыщал меня
множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились
люди оголённо жадные, люди грубых инстинктов, - мне нравилась их злоба
на жизнь, нравилось насмешливо враждебное отношение ко всему в мире и
беззаботное к самим себе. Всё, что я непосредственно пережил, тянуло
меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду.
Брет-Гарт и огромное количество "бульварных" романов, прочитанных мною,
ещё более возбуждали мои симпатии к этой
среде.
Профессиональный вор
Башкин, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный
человек, красноречиво внушал
мне:
- Что ты, как девушка,
ёжишься, али честь потерять боязно? Девке честь - всё её достояние, а
тебе - только хомут. Честен бык, так он - сеном
сыт!
Рыженький, бритый, точно
актёр, ловкими, мягкими движениями маленького тела Башкин напоминал
котёнка. Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел,
что он от души желает мне удачи, счастья. Очень умный, он прочитал
немало хороших книг, более всех ему нравился "Граф
Монте-Кристо".
- В этой книге есть
и цель и сердце, - говорил
он.
Любил женщин и рассказывал о
них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в
этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое
чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их
красоту.
- Баба, баба! - выпевал
он, и жёлтая кожа его лица разгоралась румянцем, тёмные глаза сияли
восхищением. - Ради бабы я - на всё пойду. Для неё, как для чорта, - нет
греха! Живи влюблён, лучше этого ничего не
придумано!
Он был талантливый
рассказчик и легко сочинял для проституток трогательные песенки о
печалях несчастной любви, его песни распевались во всех городах Волги, и
- между прочими - ему принадлежит широко распространённая
песня:
Не красива я,
бедна,
Плохо я
одета,
Никто замуж не
берёт
Девушку за
это...
Хорошо относился ко мне
тёмный человек Трусов, благообразный, щеголевато одетый, с тонкими
пальцами музыканта. Он имел в Адмиралтейской слободе лавочку с вывеской
"Часовых дел мастер", но занимался сбытом краденого.
