В ударных отрядах контрреволюция видела силу, с помощью которой ей хотелось сдержать расползающуюся армию, а в случае необходимости — использовать ее для борьбы с революцией в тылу. В самой армии реакция стремилась прежде всего сохранить за собой офицерство.

Под непосредственным впечатлением Февральской революции генералитет попробовал удержать за собой армейские массы, создав общие комитеты для офицеров и солдат.

Но из этого ничего не вышло. Приказ № 1 потребовал создания комитетов только из представителей нижних чинов и тем самым сразу подорвал значение офицерства в армии.

Контрреволюция нашла другой путь. При Ставке был образован Главный комитет союза офицеров армии и флота якобы с целью защиты профессиональных интересов офицерства. На деле союз стал одной из крупнейших политических организаций контрреволюции. Он вдохновлял офицеров, потерявшихся было в бурные дни революции, давал им политическую установку, помогал материально тем, кто был изгнан из полков. В уставе союза главной задачей его деятельности признавалась

«борьба со всякой пропагандой отдельных лиц и групп, имеющей целью расстроить основу армии и флота, а также противодействие выступлениям отдельных лиц и групп, имеющих целью расстроить основу армии и флота...»{661}

Борьба с большевиками стала в центре деятельности союза. Главный комитет союза офицеров рассылал тысячи воззваний [463] и резолюций, призывающих к борьбе с «большевистской анархией». Офицеров, близких к партии большевиков, объявляли врагами народа, предателями, заносили на черную доску. По всем армиям Главный комитет рассылал телеграммы с требованием сообщить ему списки офицеров-большевиков.

Временное правительство копило боевые силы для разгрома революции. Как ни быстро генеральские верхи теряли руководство солдатами, буржуазия ни на минуту не оставляла попыток использовать армию в борьбе против революционных сил. Судьба революции решалась фронтом, где под ружьем стояло около 10 миллионов рабочих и крестьян. Это одинаково понимали и буржуазия и большевики. Вот почему контрреволюция вела такую упорную борьбу за армию вплоть до Октябрьской революции, а также и после нее.

Северный и Западный фронты контрреволюция признала распропагандированными, но, признав это, разумеется, не сложила рук. Генералитет все еще хватался за всякую возможность сохранить руководство частями. Но на Северном и Западном фронтах [453] революция зашла так далеко, что правительство Керенского и военщина уже понимали: игра их здесь безнадежна.

Почти в такой же мере для контрреволюции был безнадежен и Юго-западный фронт.

Не то было на других фронтах, в особенности на Румынском. Кавказский фронт, как оторванный от страны, особого значения не имел.

Румынский фронт находился вдали от революционных и промышленных центров. Солдат Румынского фронта, окруженный населением, не понимающим русского языка, оставался с глазу на глаз со своим реакционным офицерством. Большевистских газет на фронт не пропускали, преподнося солдатам буржуазное «чтиво». Солдат И. И. Васильев, участник одной армейской делегации, приехавший из Петрограда, так описывает картину, которую он застал на фронте:

Рабочий контроль — это важнейшее программное требование большевистской партии накануне Октябрьской революции — имел особое значение в условиях полного банкротства капиталистического хозяйства, когда предприниматели вели политику саботажа, локаутов и срыва производства. Так же, как и другие лозунги экономической платформы, «рабочий контроль» был лозунгом борьбы за власть. Большевики никак не мыслили его вне основного: диктатуры пролетариата.

Ленин в своем историческом произведении «Удержат ли большевики государственную власть» подчеркивал, что, когда мы говорим о рабочем контроле, мы ставим «этот лозунг всегда рядом с диктатурой пролетариата, всегда вслед за ней»{557}.

Меньшевики и эсеры яростно восставали против рабочего контроля. В своих газетах они указывали, что рабочий контроль приведет лишь к анархии, что рабочий не справится с задачами [389] контроля хозяйственной жизни. Они повсюду твердили, что если уж речь зашла о контроле, то надо говорить о государственном контроле, а так как государственная власть до Октябрьской революции находилась в руках буржуазии, то по существу это означало передачу контроля в ее руки. И в этом вопросе меньшевики и эсеры выступали против рабочего класса — в защиту капиталистов.

Крестьянство старой России билось в тисках эксплуатации помещиков и капиталистов. Оно платило огромные налоги, гибло от систематических голодовок. Власть помещиков крепко держала крестьянство в темноте и невежестве. Около полумиллиона крестьянских семейств ежегодно переселялось из одних мест России в другие, главным образом в Сибирь, из-за отсутствия у них земли. По официальной статистике процент не имеющих рабочего скота равнялся 30 — 35. Около 4 процентов крестьян совершенно не имело земли для посевов. У одного помещика в среднем было столько земли, сколько у 300 крестьянских дворов. Крестьянство стремилось к земле, но на пути стояли помещики, капиталисты и кулаки. Крестьяне вынуждены были арендовать землю на кабальных условиях. После Февральской революции меньшевики, эсеры и Временное правительство обманывали крестьян посулами, что землю даст Учредительное собрание. Всякие попытки крестьянства взять землю решительно подавлялись Временным правительством. И только партия большевиков выдвинула лозунг немедленного перехода земли к крестьянам без всякого выкупа.

    «Как известно, — говорил в своем докладе на Апрельской конференции Ленин, — мелкобуржуазные оборонческие партии стоят за то, чтобы с земельным вопросом обождать до Учредительного собрания. Мы высказываемся за немедленный переход земли к крестьянам с максимальной организованностью. Мы абсолютно против анархических захватов. Вы предлагаете крестьянам соглашаться с помещиками. Мы говорим, что землю сейчас же надо брать и засевать ее для [386] борьбы с бесхлебием, чтобы избавить страну от того краха, который надвигается на нее с колоссальной быстротой»{547}.

Экономическая платформа большевистской партии резко противостояла программам всех других партий. Те — отстаивали существование капитализма. Большевистская партия разоблачала основную установку каждой из них: сохранить эксплуатацию трудящихся.

Программы буржуазных партий помогали капиталистам выбраться из кризиса, сделав уступки в частях, но отстояв целое — капитализм. Большевистская платформа добивалась выхода из тупика рядом серьезных мер, ведущих к подрыву, а потом и к ликвидации всей системы капитализма.

Кадеты, меньшевики и эсеры не в состоянии были найти выход из создавшегося положения. Напротив, их политика расширяла и углубляла хозяйственный хаос в стране. Ленин подчеркивал тогда, что оставить власть в руках представителей буржуазии —

    «это значит открыть настежь двери, с одной стороны, голоду и неминуемой хозяйственной катастрофе, которую капиталисты умышленно ускоряют и обостряют, а с другой стороны, военной катастрофе...»{542}

Единственным средством борьбы с надвигающимся крахом была пролетарская революция.

Экономическая платформа большевиков выражала интересы и стремления рабочего класса и трудящихся масс крестьянства. Большевики призывали пролетариев и трудящихся крестьян к немедленному захвату земель помещиков, к национализации всей земли, национализации трестированной промышленности и банков, установлению рабочего контроля над производством, распределением и т. п.

Каждый пункт большевистской экономической платформы, будь это национализация земли, рабочий контроль или национализация банков и синдикатов, был боевым лозунгом, вокруг которого большевики сплачивали массы и создавали ту политическую армию, без которой невозможно было завоевание власти рабочим классом и крестьянской беднотой. Каждое требование большевистской платформы затрагивало злободневные вопросы, любой параграф был понятен, всякий лозунг доходил до самых глубоких слоев рабочих и трудящихся крестьян.

Снабжение городов продовольствием с каждым днем ухудшалось. За четыре месяца деятельности Пешехонова погрузка на железных дорогах продуктов вообще сократилась в три раза, а погрузка продовольствия — в два с половиной раза. Министерство продовольствия почти бездействовало.

«Борьбу с катастрофой, — писал Ленин, — повели самочинные демократические организации, всякого рода комитеты снабжения, продовольственные комитеты...»{521}

Помещики и кулаки со всех сторон наступали на хлебную монополию. Общественные организации и прежде всего столичные советы рабочих и солдатских депутатов требовали от правительства резкого отпора хлебным спекулянтам. Но «народный социалист» Пешехонов ничего не предпринимал. На заседании Общегосударственного продовольственного комитета 24 августа был заслушан доклад по вопросу «об установлении, временной надбавки к цене продуктов, заготовляемых за счет кредитов, открываемых Министерству продовольствия по постановлению Временного правительства от 19 мая 1917 года»{522}. Продовольственный комитет единогласно решил установить временную надбавку в 7 процентов к цене всех продуктов. Конечно, 7 процентов были значительно меньше 100 процентов надбавки, сделанной правительством. Но и 7 процентов пробивали брешь в твердых ценах, которую можно было расширить до желаемых размеров. Голосуя за 7 процентов, представители демократии своими руками помогли правительству сломать твердые цены.

Партия большевиков работала в армии в исключительно трудных условиях. Ложь и клевета буржуазной и мелкобуржуазной печати затрудняли агитацию и пропаганду. Гонения на большевистские газеты, недопущение их на фронт ставили огромные препятствия работе большевиков. [423]

    «Мы имеем в своем распоряжении только слово, — писал Ленин. — И этого слова нас хотят лишить... »Правду» на фронт не пускают. Киевские «агенты» постановили «Правду» не распространять. «Земский союз» «Правды» в своих киосках не продает. И, наконец, нам обещают вести «систематическую борьбу с проповедью ленинизма»... ( «Известия совета рабочих и солдатских депутатов».) Но зато всякий такой стихийный протест, всякий эксцесс, где бы он ни был, нам ставят в строку»{612}

И все же несмотря ни на какие рогатки большевистские газеты проникали и в казармы, и в окопы, и на суда. Они находили у солдат сочувственный отклик, зажигали их бодрым революционным настроением.

Корниловские события не прошли бесследно и во флоте. Они обострили политические страсти моряков и увеличили их недоверие к командному составу. В Гельсингфорсе команды судов потребовали от офицеров письменных подтверждений об их отношении к Корнилову. Кое-где возмущенные матросы прибегли к самосуду. По постановлению объединенного заседания Гельсингфорсского совета и Центробалта создался революционный комитет, назначавший комиссаров на суда, на телеграф, на телефонную станцию, на почту и в другие учреждения.

На заседаниях Гельсингфорсского совета, в особенности на совещаниях матросской секции, все чаще раздавались голоса, требовавшие свержения Временного правительства и установления советской власти. В сентябре девятнадцать кораблей Балтфлота приняли боевую резолюцию против декрета Временного правительства, объявлявшего Россию «республикой» без приставки «демократическая». Моряки все чаще и чаще начинали поговаривать о вооруженном восстании.

Корниловский мятеж обострил противоречия и усилил борьбу между офицерством и солдатами. Последние остатки доверия широких масс к командному составу были подорваны прямым участием последнего в контрреволюционном заговоре или открытым сочувствием ему. Связь между командованием и подчиненными ему воинскими частями распадалась все больше и больше. Классовая борьба в армии вступала в новую фазу.

Эсеро-меньшевистский комитет 12-й армии телеграфировал Чхеидзе:

    «Корниловский заговор оставил глубокий след, масса перестает верить кому бы то ни было, недоверие к командному составу, явившееся следствием отступления, усугубляется корниловской историей»{583}. [409]

Сводка армейских настроений по Западному фронту давала такую оценку создавшегося положения:

    «Выступление генерала Корнилова почти повсюду вновь разрушило наладившиеся добрые отношения между командным составом и солдатской массой, причем агитация против офицерства усилилась, в особенности там, где у солдат имелись сведения о принадлежности некоторых офицеров к офицерскому союзу»{584}.

Во многих частях настаивали на роспуске офицерского союза. Солдаты открыто возмущались привилегированными условиями, в которых содержались в заключении Корнилов и его пособники. Требовали скорейшего суда над ними.

Партия большевиков уже давно следила за всеми приготовлениями корниловщины. Загнанная в подполье правительством кадетов, меньшевиков и эсеров, она тем не менее предупреждала рабочий класс о подготовляемом выступлении и при первых же о нем известиях ударила в набат. Зная, что правительство замешано в реакционном заговоре, партия обратилась к массам, призвав их выступить не за Керенского, а на защиту революции, против Корнилова и его отрядов.

Партия большевиков мобилизовала против корниловцев все силы.

На экстренном заседании Петербургского комитета большевистской партии 27 августа было решено установить дежурство в Петербургском комитете, а также порайонные дежурства членов райкомов, представителей заводских коллективов. Во всех районах были собраны агитаторы. Партия призвала рабочих к отпору. [343]

На зов партии откликнулся весь рабочий класс Петрограда, убедившийся в предательской роли меньшевиков и эсеров. Если до сих пор организация и подготовка отрядов Красной гвардии шли нелегально, то теперь это делали открыто.

Большевики вошли в созданный при Всероссийском центральном исполнительном комитете советов Комитет народной борьбы с контрреволюцией, но при условии вооружения рабочих и освобождения арестованных за участие .в июльской демонстрации. Условия эти были немедленно удовлетворены.

Та же картина наблюдалась в Москве и в провинции, откликнувшейся на призыв бороться с генеральской контрреволюцией.