КАПИТАЛ I. 4. Товарный фетишизм и его тайна

КАПИТАЛ
КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

ТОМ ПЕРВЫЙ

КНИГА I: ПРОЦЕСС ПРОИЗВОДСТВА КАПИТАЛА

ПОСВЯЩАЕТСЯ моему незабвенному другу, смелому, верному, благородному,

передовому борцу пролетариата Вильгельму Вольфу

Родился в Тарнау 21 июня 1809 года.

Умер в изгнании в Манчестере 9 мая 1864 года

ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ

ТОВАР И ДЕНЬГИ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ТОВАР

 4. ТОВАРНЫЙ ФЕТИШИЗМ И ЕГО ТАЙНА

На первый  взгляд товар кажется  очень простой и тривиальной вещью. Его анализ показывает, что это – вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических ухищрений. Как потребительская стоимость, он не заключает в себе ничего загадочного, будем ли мы его рассматривать с той точки зрения, что он своими свойствами удовлетворяет человеческие потребности, или с той точки зрения, что он приобретает эти свойства как продукт человеческого труда. Само собой понятно, что человек своей деятельностью изменяет формы веществ природы в полезном для него направлении. Формы дерева изменяются, например, когда из него делают стол. И, тем не менее, стол остаётся деревом – обыденной, чувственно воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на своих ногах, но становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол пустился по собственному почину танцевать (Напомним, что Китай и столы начали танцевать – pour encourager les autres [для ободрения других] – как раз в то время, когда весь остальной мир казался находящимся в полном покое).

Мистический характер товара порождается, таким образом, не потребительской его стоимостью. Столь же мало порождается он содержанием определённой стоимости. Потому что,

• во-первых, как бы различны ни были отдельные виды полезного труда, или производительной деятельности, с физиологической стороны это – функция человеческого организма, и каждая такая функция, каковы бы ни были её содержание и её форма, по существу есть затрата человеческого мозга, нервов, мускулов, органов чувств и т. д.
• Во вторых, то, что лежит в основе определения величины стоимости, а именно, продолжительность таких затрат, или количество труда, совершенно отчётливо отличается от качества труда.
• Во всяком обществе то рабочее время, которого стоит производство жизненных средств, должно было заинтересовать людей, хотя бы и не в одинаковой степени на разных ступенях развития (Примечание к 2 изданию. У древних германцев величина моргена земли измерялась трудом одного дня; отсюда название моргена: Tagwerk (или Tagwanne) (jurnale или jurnalis, terra jurnalis, jornalis или diurnalis), Mannwerk, Mannskraft, Mansmaad, Mannshauetи т. д. См. Georg Ludwig von Maurer.  “Einleitung zur Geschichte der Mark-, Hof-, u. s. w. Verfassung”.  Műnchen, 1854, S. 129 sq.).
• Наконец, раз люди так или иначе работают друг на друга, их труд получает тем самым общественную форму.

   Итак, откуда же возникает загадочный характер продукта труда, как только этот последний принимает форму товара? Очевидно, из этой самой формы.

• Равенство различных видов человеческого труда приобретает вещную форму одинаковой стоимостной предметности продуктов труда;
• измерение затрат человеческой рабочей силы их продолжительностью получает форму величины стоимости продуктов труда; наконец,
• те отношения между производителями, в которых осуществляются их общественные определения труда, получают форму общест­венного отношения продуктов труда.

Следовательно, таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителей к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей.

Благодаря этому quid pro quo [появлению одного вместо другого] продукты труда становятся товарами, вещами чувственно-сверхчувственными, или общественными. Так световое воздействие вещи на зрительный нерв воспри­нимается не как субъективное раздражение самого зрительного нерва, а как объективная форма вещи, находящейся вне глаз. Но при зрительных восприятиях свет действительно отбрасы­вается одной вещью, внешним предметом, на другую вещь, глаз. Это — физическое отношение между физическими вещами.

Между тем товарная форма и то отношение стоимостей про­дуктов труда, в котором она выражается, не имеют решительно ничего общего с физической природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это — лишь определенное обще­ственное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую ферму отношения между вещами.

Чтобы найти аналогию этому, нам пришлось бы забраться в туманные области религиозного мира. Здесь продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, ода­ренными собственной жизнью, стоящими в определенных отно­шениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары, и который, следовательно, неот­делим от товарного производства.

Этот фетишистский характер товарного мира порождается, как уже показал предшествующий анализ, своеобразным общественным характером труда, производящего товары.

Предметы потребления становятся вообще товарами лишь потому, что они суть продукты не зависимых друг от друга частных работ. Комплекс этих частных работ образует совокуп­ный труд общества. Так как производители вступают в общественный контакт между собой лишь путем обмена продуктов своего труда, то и специфически общественный характер их частных работ проявляется только в рамках этого обмена.

Другими словами, частные работы фактически осуществляются как звенья совокупного общественного труда лишь через те отношения, которые обмен устанавливает между продуктами труда, а при их посредстве и между самими производителями. Поэтому последним, т. е. производителям, общественные отно­шения их частных работ кажутся именно тем, что они представ­ляют собой на самом деле, т. е. не непосредственно обществен­ными отношениями самих лиц в их труде, а, напротив, вещными отношениями лиц и общественными отношениями вещей.

Лишь  в   рамках  своего  обмена продукты труда получают общественно   одинаковую   стоимостную   предметность, обособ­ленную от их чувственно различных потребительных предмет­ностей. Это  расщепление  продукта труда на  полезную вещь и стоимостную вещь осуществляется на практике лишь тогда, когда   обмен   уже   приобрел   достаточное   распространенно   и такое значение, что полезные вещи производятся специально для   обмена, а    потому    стоимостный    характер   вещей   при­нимается во внимание уже при самом их производстве.

С этого момента частные работы производителей действительно полу­чают двойственный общественный характер.

• С одной стороны, как определенные виды полезного труда, они должны удовле­творять   определенную   общественную   потребность   и   таким образом должны оправдать свое назначение в качестве звеньев совокупного труда, в качестве  звеньев  естественно выросшем системы общественного разделения труда.
• С другой стороны, они   удовлетворяют   лишь   разнообразные   потребности   своих собственных   производителей, поскольку   каждый   особенный вид полезного частного труда может быть обменен на всякий иной особенный вид полезного частного труда и, следовательно, равнозначен   последнему.

Равенство   видов   труда, toto   coelo [во всех отношениях] различных друг от друга, может состоять лишь в отвлечении от их действительного неравенства, в све­дении их к тому общему им характеру, которым они обладают как затраты человеческой рабочей силы, как абстрактно чело­веческий   труд. Но   мозг   частных   производителей   отражает этот двойственный общественный характер их частных работ в таких формах, которые выступают в практическом обиходе, в обмене продуктов: стало быть, общественно полезный характер их частных работ он отражает в той форме, что продукт труда должен быть полезен, но не для самого производителя, а для других людей; общественный характер равенства разнородных видов труда он отражает в той форме, что  эти материально различные вещи, продукты труда, суть стоимости.

Следовательно, люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи являются для них лишь вещными   оболочками   однородного  человеческого  труда. На­оборот. Приравнивая  свои   различные   продукты  при  обмене один к другому как стоимости, люди приравнивают свои раз­личные  виды труда  один  к другому  как  человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают (Примечание к 2 -изданию. Поэтому, когда Галиани говорит: стоимость есть отношение между двумя лицами — “La Ricchezza è una ragione tга due persone”, — то ему следовало бы добавить: отношение, прикрытое вещной оболочкой (Galiani, “Della Moneta”, стр. 221, том III издания Кустоди: “Scrittori Classici Italiani di Econo­mia Politica”. Parte Moderna. Milano, 1803).).

Таким образом, у стоимости не написано на лбу, что она такое. Более того: стоимость превращает каждый продукт труда в общественный иероглиф. Впоследствии   люди   стараются   разгадать   смысл этого   иероглифа, проникнуть   в   тайну   своего   собственного общественного   продукта, потому  что   определение  предметов потребления как стоимостей есть общественный продукт людей не в меньшей степени, чем, например, язык.

Позднее научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть стоимости, представляют   собой  лишь   вещное   выражение   человеческого труда, затраченного   на   их   производство, составляет   эпоху в истории развития человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещной   видимости    общественного    характера   труда.

Лишь для   данной   особенной   формы   производства, для   товарного производства, справедливо, что   специфически   общественный характер не зависимых друг от друга частных работ состоит в их равенстве как человеческого труда вообще и что он при­нимает форму стоимостного характера продуктов труда. Между тем  для  людей, захваченных  отношениями товарного  произ­водства, эти   специальные   особенности   последнего — как  до, так и после указанного открытия — кажутся имеющими всеоб­щее значение, подобно тому как свойства воздуха — его физи­ческая телесная форма — продолжают существовать, несмотря на то, что наука разложила воздух на его основные элементы.

Практически лиц, обменивающихся продуктами, интересует прежде всего вопрос: сколько чужих продуктов можно получить за свой, т. е. в каких пропорциях обмениваются между собой продукты? Когда эти пропорции достигают известной прочности и становятся привычными, тогда кажется, будто они обуслов­лены самой природой продуктов труда. Так, например, равен­ство стоимости одной тонны железа и двух унции золота воспринимается совершенно так же, как тот факт, что фунт золота и фунт железа имеют одинаковый вес, несмотря на различие физических и химических свойств этих тел.

В действительности стоимостный характер продуктов труда утверждается лишь путем их проявления как стоимостей определенной величины. Величины стоимостей непрерывно изменяются, независимо от желания, предвидения и деятельности лиц, обменивающихся продуктами.

В глазах последних их собственное общественное движение принимает форму движения вещей, под контролем которого они находятся, вместо того чтобы его контролировать. Необходимо вполне развитое товарное производство для того, чтобы из самого опыта могло вырасти научное понимание, что отдельные частные работы, совершаемые независимо друг от друга, но всесторонне связанные между собой как звенья естественно выросшего общественного разделения труда, по­стоянно приводятся к своей общественно пропорциональной мере. Для появления этого научного понимания необходимо вполне развитое товарное производство потому, что общественно необходимое для производства продуктов рабочее время про­кладывает себе путь через случайные и постоянно колеблю­щиеся меновые отношения продуктов частных работ лишь насильственно в качестве регулирующего естественного закона, действующего подобно закону тяготения, когда на голову обрушивается дом ( “Что должны мы думать о таком законе, который может проложить себе путь только посредством периодических революций? Это и есть естественный закон, покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно” (Фридрих Энгельс. “Наброски к критике политической экономии” в журнале “Deutsch-Französische Jahrbűcher”, издаваемом Арнольдом Руге и Карлом Марксом. Париж, 1844 [см. настоящее  издание, том 1, стр 561])).

Определение величины стоимости рабо­чим временем есть поэтому тайна, скрывающаяся под видимым для глаз движением относительных товарных стоимостей. Открытие этой тайны устраняет иллюзию, будто величина стоимости продуктов труда определяется чисто случайно, но оно отнюдь не устраняет вещной формы определения величины стоимости.

Размышление над формами человеческой жизни, а следо­вательно, и научный анализ этих форм, вообще избирает путь, противоположный их действительному развитию. Оно начинается post festum [задним числом], т. е. исходит из готовых результатов процесса развития. Формы, налагающие на продукты труда печать товара и являющиеся поэтому предпосылками товарного обращения, успевают уже приобрести прочность естественных форм общественной жизни, прежде чем люди сделают первую попытку дать себе отчет не в историческом характере этих форм, — последние уже, наоборот, приобрели для них характер непреложности, — а лишь в их содержании.

Таким образом, лишь анализ товарных цен привел к определению величины стоимости, и только общее денежное выражение товаров дало возможность фиксировать их характер как стоимостей.

Но именно эта законченная форма товарного мира — его денежная форма — скрывает за вещами общественный характер частных работ, а следовательно, и общественные отношения частных работников, вместо того чтобы раскрыть эти отношения во всей чистоте. Когда я говорю: сюртук, сапог и т. д. относятся к холсту как всеобщему воплощению абстрактно человеческого труда, то нелепость этого выражения бьет в глаза. Но когда производители сюртуков, сапог и т. п. сопоставляют эти товары с холстом или — что не изменяет дела — с золотом и серебром как всеобщим эквивалентом, то отношение их частных работ к совокупному общественному труду представляется им именно в этой нелепой форме.

Такого рода формы как раз и образуют категории буржуаз­ной экономии. Это — общественно значимые, следовательно, объективные мыслительные формы для производственных отно­шений данного исторически определенного общественного спо­соба производства — товарного производства. Поэтому весь мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окуты­вающие туманом продукты труда при господстве товарного производства, — все это немедленно исчезает, как только мы переходим к другим формам производства.

Так как политическая экономия любит робинзонады (Примечание к 2 изданию. Даже Рикардо не мог обойтись без своей робин­зонады. “Первобытного рыбака и первобытного охотника он заставляет сразу, в качестве владельцев товаров, обменивать рыбу и дичь пропорционально овеществ­ленному в этих меновых стоимостях рабочему времени. При этом он впадает в тот анахронизм, что первобытный рыбак и первобытный охотник пользуются при учете своих орудий труда таблицами ежегодных процентных погашений, действовавшими на лондонской бирже в 1817 году. “Параллелограммы г-на Оуэна” 34, кажется, были единственной формой общества, которую он знал кроме буржуазной” (Карл Маркс. “К критике политической экономии”. Берлин, 1859, стр. 38, 39 [см. настоящее издание, том 13, стр. 46—47]).), то представим себе, прежде всего, Робинзона на его острове. Как ни скромен он в своих привычках, он все же должен удо­влетворять разнообразные потребности и потому должен вы­полнять разнородные полезные работы: делать орудия, изготов­лять мебель, приручать ламу, ловить рыбу, охотиться и т. д. О молитве и т. п. мы уже не говорим, так как наш Робинзон на­ходит в ней удовольствие и рассматривает такого рода деятель­ность как отдохновение. Несмотря на разнообразие его производительных функций, он знает, что все они суть лишь различные формы деятельности одного и того же Робинзона, следовательно, лишь различные виды человеческого труда. В силу необходи­мости он должен точно распределять свое рабочее время между различными функциями. Больше или меньше места займет в его совокупной деятельности та или другая функция, это зависит от того, больше или меньше трудностей придется ему преодолеть для достижения данного полезного эффекта. Опыт учит его этому, и наш Робинзон, спасший от кораблекрушения часы, гроссбух, чернила и перо, тотчас же, как истый англи­чанин, начинает вести учет самому себе. Его инвентарный список содержит перечень предметов потребления, которыми он обладает, различных операций, необходимых для их про­изводства, наконец, там указано рабочее время, которого ему в среднем стоит изготовление определенных количеств этих различных продуктов. Все отношения между Робинзоном и вещами, составляющими его самодельное богатство, настолько просты и прозрачны, что даже г-н Макс Вирт сумел бы уразу­меть их без особого напряжения ума. И все же в них уже заклю­чаются все существенные определения стоимости.

Но оставим светлый остров Робинзона и перенесемся в мрач­ное европейское средневековье. Вместо нашего независимого человека мы находим здесь людей, которые все зависимы — крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы. Личная зависимость характеризует тут как общественные отно­шения материального производства, так и основанные на нем сферы жизни. Но именно потому, что отношения личной зави­симости составляют основу данного общества, труду и про­дуктам не приходится принимать отличную от их реального бытия фантастическую форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и натуральных повинностей. Непосредственно общественной формой труда является здесь его натуральная форма, его особенность, а не его всеобщность, как в обществе, покоящемся на основе товар­ного производства. Барщинный труд, как и труд, производя­щий товар, тоже измеряется временем, но каждый крепостной знает, что на службе своему господину он затрачивает опреде­ленное количество своей собственной, личной рабочей силы. Десятина, которую он должен уплатить попу, есть нечто несравненно более отчетливое, чем то благословение, которое он получает от попа. Таким образом, как бы ни оценивались те характерные маски, в которых выступают средневековые люди по отношению друг к другу, общественные отношения лиц в их труде проявляются, во всяком случае, здесь именно как их собственные личные отношения, а не облекаются в ко­стюм общественных отношений вещей, продуктов труда.

Для исследования общего, т. е. непосредственно обобщест­вленного, труда нам нет надобности возвращаться к той его первобытной форме, которую мы встречаем па пороге истории всех культурных народов (Примечание ко 2 изданию. “В последнее время распространился смехотворный предрассудок, будто форма первобытной общинной собственности есть специфически славянская или даже исключительно русская форма. Она — первобытная форма, которую мы можем проследить у римлян. германцев, кельтов; целый ряд ее разно­образных образцов, хоти отчасти уже в разрушенном виде, до сих пор еще встречается у индийцев. Более тщательное изучение азиатских, особенно индийских, форм общин­ной собственности показало бы, как из различных форм первобытной общинной соб­ственности вытекают различные формы ее разложения. Так, например, различные, оригинальные типы римской и германской частной собственности могут быть выведены из различных форм индийской общинной собственности” (Карл Маркс. “К критике политической экономии”. Берлин, 1859, стр. 10 [см. настоящее издание, том 13, стр. 20]).). Более близкий пример дает нам деревенское патриархальное производство крестьянской семьи, которая производит для собственного потребления хлеб, скот, пряжу, холст, предметы одежды и т. д. Эти различные вещи противостоят такой семье как различные продукты ее семей­ного труда, но не противостоят друг другу как товары. Различ­ные работы, создающие эти продукты: обработка пашни, уход за скотом, прядение, ткачество, портняжество и т. д.. являются общественными функциями в своей натуральной форме, потому что это функции семьи, которая обладает, подобно товарному производству, своим собственным, естественно выросшим раз­делением труда. Различия пола и возраста, а также изменяю­щиеся со сменой времен года природные условия труда регу­лируют распределение труда между членами семьи и рабочее время каждого отдельного члена. Но затрата индивидуальных рабочих сил, измеряемая временем, уже с самого начала вы­ступает здесь как общественное определение самих работ, так как индивидуальные рабочие силы с самого начала функциони­руют здесь лишь как органы совокупной рабочей силы семьи.

Наконец, представим себе, для разнообразия, союз свобод­ных людей, работающих общими средствами производства и планомерно [selbstbewuβt] расходующих свои индивидуаль­ные рабочие силы как одну общественную рабочую силу. Все определения робинзоновского труда повторяются здесь, по в общественном, а не в индивидуальном масштабе. Все про­дукты труда Робинзона были исключительно его личным про­дуктом и, следовательно, непосредственно предметами потреб­ления для него самого. Весь продукт труда союза свободных людей представляет собой общественный продукт. Часть этого продукта служит снова в качестве средств производства. Она остается общественной. Но другая часть потребляется в каче­стве жизненных средств членами союза. Поэтому она должна быть распределена между ними. Способ этого распределения будет изменяться соответственно характеру самого общественно-производственного организма и ступени исторического разви­тия производителей. Лишь для того, чтобы провести параллель с товарным производством, мы предположим, что доля каждого производителя в жизненных средствах определяется его рабо­чим временем. При этом условии рабочее время играло бы двоякую роль. Его общественно-планомерное распределение устанавливает надлежащее отношение между различными тру­довыми функциями и различными потребностями. С другой стороны, рабочее время служит вместе с тем мерой индиви­дуального участия производителей в совокупном труде, а сле­довательно, и в индивидуально потребляемой части всего продукта. Общественные отношения людей к их труду и про­дуктам их труда остаются здесь прозрачно ясными как в про­изводстве, так и в распределении.

Для общества товаропроизводителей, всеобщее общественное производственное    отношение    которого   состоит   в   том, что производители относятся здесь к своим продуктам труда как к товарам, следовательно, как к стоимостям, и в этой вещной форме частные их работы относятся друг к другу как одинако­вый   человеческий   труд, — для   такого    общества   наиболее подходящей   формой   религии   является   христианство   с   его культом  абстрактного человека, в  особенности  в  своих  бур­жуазных разновидностях, каковы протестантизм, деизм и т. д. При древнеазиатских, античных и т. д. способах производства превращение   продукта   в   товар, а   следовательно, и   бытие людей как товаропроизводителей играют  подчиненную роль, которая, однако, становится   тем   значительнее, чем   далее зашел упадок общинного уклада жизни. Собственно торговые народы существуют, как боги Эпикура, лишь в межмировых пространствах 35 древнего мира или — как евреи в порах поль­ского   общества. Эти   древние   общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не оторвавшегося от пуповины естественнородовых связей с   другими   людьми, или   на   непосредственных   отношениях господства и подчинения. Условие их существования — низкая ступень развития производительных сил труда и соответствен­ная ограниченность отношений людей рамками материального процесса производства жизни, а значит, ограниченность всех их отношений друг к другу и к природе. Эта действительная ограниченность отражается идеально в древних религиях, обожествляющих природу, и народных верованиях. Рели­гиозное отражение действительного мира может вообще исчез­нуть лишь тогда, когда отношения практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных связях их между собой и с природой. Строй общественного жизненного процесса, т. е. материального процесса производ­ства, сбросит с себя мистическое туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного общественного союза людей и будет находиться под их сознательным плано­мерным контролем. Но для этого необходима определенная материальная основа общества пли ряд определенных мате­риальных условий существования, которые представляют собой естественно выросший продукт долгого и мучительного про­цесса развития.

Правда, политическая экономия анализировала — хотя и недостаточно (Недостаточность рикардовского анализа величины стоимости — а это луч­ший анализ ее — будет показана в третьей и четвертой книгах этой работы. Что касается стоимости вообще, то классическая политическая экономия нигде прямо не проводит вполне отчетливого и сознательного различия между трудом, как он выра­жается в стоимости, и тем же самым трудом, поскольку он выражается в потребитель­ной стоимости продукта. Фактически она, конечно, проводит ото различие, так как в первом случае рассматривает труд с количественной, во втором — с качественной его стороны. Но ей и в голову не приходит, что чисто количественное различие видов труда предполагает их качественное единство или равенство, следовательно их све­дение к абстрактно человеческому труду. Рикардо, например, заявляет, что он согласен со следующими словами Дестюта де Траси: “Так как вполне очевидно, что наши физические и духовные способности есть единственное первоначальное богатство, то применение этих способностей, т. е. труд, является нашим единственным перво­начальным сокровищем. Только это применение создает все предметы, которые мы называем богатством... Ясно также, что все эти предметы представляют только труд, создавший их, и если они имеют стоимость или даже две различные стоимости, то она проистекает только от стоимости труда, которым они порождаются” (Ricardo. “The Principles of Political Economy”, 3 ed. London, 1821, p. 334)

Мы отметим лишь, что Рикардо приписывает Дестюту свое собственное более глубокое понимание вопроса. Правда, Дестют, с одной стороны, говорит, что все вещи, составляющие наше богат­ство, “представляют труд, которым создал их”, но, с другой стороны, он утверждает, что “две различные стоимости” их (потребительная и меновая) заимствуются от “стои­мости труда”. Он тем самым повторяет плоскости вульгарной политической экономии, которая предполагает стоимость одного товара (в данном случае труда) для того, чтобы затем при ее помощи определить стоимость других товаров. Рикардо же читает его так: и в потребительной и в меновой стоимости представлен труд (а не стоимость труда). Но сам он настолько плохо различает двойственный характер труда, который и пред­ставлен двойственно, что на протяжении целой главы “Стоимость и богатство и их отличительные свойства” вынужден возиться с пошлостями такого господина, как Ж. Б. Сэй. В конце концов он с изумлением замечает, что Дестют, хотя и признает вместе с ним труд источником стоимости, тем не менее в своем определении понятия стоимости оказывается в то же время согласным с Сэем.) — стоимость и величину стоимости и раскрыла скрытое в этих формах содержание. Но она ни разу даже не поставила вопроса: почему это содержание принимает такую форму, другими словами — почему труд выражается в стои­мости, а продолжительность труда, как его мера, — в величине стоимости продукта труда ?

( Один из основных недостатков классической политической экономии состоит в том, что ей никогда не удавалось из анализа товара и, в частности, товарной стоимости вывести формулу стоимости, которая именно и делает её меновой стоимостью.

Как раз в лице своих лучших представителей А. Смита и Рикардо она рассматривает форму стоимости как нечто совершенно безразличное и даже внешнее по отношению к природе товара. Причина состоит не только в том, что анализ величины стоимости поглощает все ее внимание. Причина эта лежит глубже. Форма стоимости продукта труда есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма буржуазного способа производства, который именно ею характеризуется как особенный тип общественного производства, а вместе с тем характеризуется исторически. Если же рас­сматривать буржуазный способ производства как вечную естественную форму общест­венного производства, то неизбежно останутся незамеченными и специфические осо­бенности формы стоимости, следовательно особенности формы товара, а в дальнейшем развитии — формы денег, формы капитала и т. д. Поэтому у экономистов, которые признают, что величина стоимости измеряется рабочим временем, мы находим самые пестрые и противоречивые представления о деньгах, т. е. о всеобщем эквиваленте в его законченном виде. Особенно ярко это выступает, например, при исследовании банковского дела, где с обыденными ходячими определениями денег далеко не уедешь. В противовес этому появилась реставрированная меркантилистская система (Ганиль и др.), которая в стоимости видит лишь общественную форму или, лучше сказать, лишенный всякой субстанции отблеск этой формы. — Замечу раз навсегда, что под классической политической экономией я понимаю всю политическую экономию, начиная с У. Петти, которая исследует внутренние зависимости буржуазных отноше­ний производства. В противоположность ей вульгарная политическая экономия тол­чется лишь в области внешних, кажущихся зависимостей, все снова и снова пере­жевывает материал, давно уже разработанный научной политической экономией, с целью дать приемлемое для буржуазии толкование, так сказать, наиболее грубых явлений экономической жизни и приспособить их к домашнему обиходу буржуа. В остальном она ограничивается тем, что педантски систематизирует затасканные и самодовольные представления буржуазных деятелей производства о их собственном мире как лучшем из миров и объявляет эти представления вечными истинами.)

Формулы, на которых лежит печать принадлежности к такой общественной формации, где процесс производства господствует над людьми, а не человек над процессом производства, — эти формулы представляются ее буржуазному сознанию чем-то само собой разумеющимся, настолько же естественным и необходимым, как сам произ­водительный труд. Добуржуазные формы общественного про­изводственного организма третируются ею поэтому приблизи­тельно в таком же духе, как дохристианские религии отцами церкви ( “Экономисты употребляют очень странный прием в своих рассуждениях. Для них существует только два рода институтов: одни — искусственные, другие — естественные. Феодальные институты — искусственные, буржуазные — естественные, В этом случае экономисты похожи на теологов, которые тоже устанавливают два рода религий. Всякая чужая религия является выдумкой людей, тогда как их собствен­ная религия есть эманация бога... Таким образом, до сих пор была история, а теперь ее более нет” (Карл Маркс. “Нищета философии. Ответ на “Философию нищеты” г-на Прудона”, 1847, стр. 113 [см. настоящее издание, том 4, стр. 142]). Поистине комичен г-н Бастиа, который воображает, что древние греки и римляне жили исклю­чительно грабежом. Ведь если люди целые столетия живут грабежом, то должно, оче­видно, постоянно быть в наличии что-нибудь, что можно грабить, другими словами — предмет грабежа должен непрерывно воспроизводиться. Надо думать поэтому, что и у греков с римлянами был какой-нибудь процесс производства, какая-нибудь эко­номика, которая служила материальным базисом их мира в такой же степени, в какой буржуазная экономика является базисом современного мира. Или, быть может, Бастиа хочет сказать, что способ производства, покоящийся на рабском труде, тем самым)

До какой степени фетишизм, присущий товарному миру, или вещная видимость общественных определений труда, вводит в заблуждение некоторых экономистов, показывает, между прочим, скучный и бестолковый спор относительно роли при­роды в процессе созидания меновой стоимости. Так как меновая стоимость есть лишь определенный общественный способ выражать труд, затраченный на производство вещи, то, само собой разумеется, в меновой стоимости содержится не больше вещества, данного природой, чем, например, в вексельном курсе.

Так как форма товара есть самая всеобщая и неразвитая форма буржуазного производства, вследствие чего она возни­кает очень рано, хотя и не является в прежние эпохи такой господствующей, а следовательно характерной, как в наши дни, то кажется, что ее фетишистский характер можно еще сравнительно легко разглядеть. Но в более конкретных формах исчезает даже эта видимость простоты. Откуда возникают иллюзии монетарной системы? Из того, что она не видела, что золото и серебро в качестве денег представляют общественное производственное отношение, но в форме природных вещей со странными общественными свойствами. А возьмите совре­менную политическую экономию, которая свысока смотрит на монетарную систему: разве ее фетишизм не становится совершенно осязательным, как только она начинает исследовать капитал? Давно ли исчезла иллюзия физиократов, что земель­ная рента вырастает из земли, а не из общества?

покоится на системе грабежа? В таком случае он становится на опасный путь. Но если такой исполин мысли, как Аристотель, ошибался в своей оценке рабского труда, то почему мы должны ожидать правильной оценки наемного труда от такого экономи­ста-карлика как Бастиа? — Я пользуюсь этим случаем, чтобы вкратце ответить па возражение, появившееся в одной немецко-американской газете по адресу моей работы “К критике политической экономии, 1859. По мнению газеты, мой взгляд, что определенный способ производства и соответствующие ему производственные отно­шения, одним словом — “экономическая структура общества составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания”, что “способ произ­водства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще” [см. настоящее издание, том 13, стр. 6, 7], — все это, по мне­нию газеты, справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы, но неприменимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика. Прежде всего удивительно, что находится еще человек, который может предположить, что эти ходячие фразы о средних веках и античном мире остались хоть кому-нибудь не­известными. Ясно, во всяком случае, что средние века не могли жить католицизмом, а античный мир — политикой. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, в другом — католицизм. Кроме того, не надо обладать особенно глубокими позна­ниями, например, по истории Римской республики, чтобы знать, что секрет ее истории заключается в истории земельной собственности. С другой стороны, еще Дон-Кихот должен был жестоко поплатиться за свою ошибку, когда вообразил, что странствующее рыцарство одинаково совместимо со всеми экономическими фор­мами общества.

Но чтобы не забегать вперед, мы ограничимся здесь еще одним примером, касающимся самой формы товара. Если бы товары обладали даром слова, они сказали бы: паша потреби­тельная стоимость, может быть, интересует людей. Нас, как вещей, она не касается. Но что касается нашей вещественной природы, так это стоимость. Наше собственное обращение в качестве вещей-товаров служит тому лучшим доказательством. Мы относимся друг к другу лишь как меновые стоимости. "Послушаем теперь, как душа товара вещает устами экономиста:

“Стоимость” (меновая стоимость) “есть свойство вещей, богатство” (потребительная стоимость) “есть свойство человека. В этом смысле стои­мость необходимо предполагает обмен, богатство же — нет” (“Observations on certain  verbal disputes in  Political  Economy, particularly relating to Value, and to Demand and Supply”. London, 1821, p. 16.). “Богат­ство” (потребительная стоимость) “есть атрибут человека, стоимость — атрибут товара. Человек или общество богаты; жемчуг или алмаз драго­ценны... Жемчуг или алмаз имеют стоимость как жемчуг или алмаз” (S. Bailey, “A Critical Dissertation on the Nature etc. of Value”, p. 165.).

До сих пор еще ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости. Однако экономисты-изобретатели этого “химического” вещества, обнаруживающие особое притязание на критическую глубину мысли, находят, что потребительная стоимость вещей не зависит от их вещественных свойств, тогда как стоимость присуща им как вещам. Их укрепляет в этом убеждении то удивительное обстоятельство, что потребительная стоимость вещей реализуется для людей без обмена, т. е. в не­посредственном отношении между вещью и человеком, тогда как стоимость может быть реализована лишь в обмене, т. е. в известном общественном процессе. Как не вспомнить тут добряка Догбери, который поучает ночного сторожа Сиколя 36, что “приятная наружность есть дар обстоятельств, а искусство читать и писать дается природой” (Автор “Observations” и С. Бейли обвиняют Рикардо в том, будто он не заметил относительного характера меновой стоимости и превратил ее в нечто абсолютное. В действительности наоборот: ту кажущуюся относительность, которой обладают эти вещи, например алмаз, жемчуг, как меновые стоимости, он свел к скрытому за этой их внешностью истинному отношению, к относительности их как простых выражений человеческого труда. Если рикардианцы ответили Бейли грубо, но не доказа­тельно, то лишь потому, что у самого Рикардо они нe нашли указания на внутреннюю связь между стоимостью и формой стоимости, или меновой стоимостью.)

Источник

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2
том 23

КНИГА ПЕРВАЯ

ПРОЦЕСС ПРОИЗВОДСТВА КАПИТАЛА

1. Отдел первый. ТОВАР И ДЕНЬГИ 43-156
2. Глава первая. ТОВАР 43-93

   1. 1. Два фактора товара: потребительная стоимость и стоимость (субстанция стоимости, величина стоимости)	43-49
      2. Двойственный характер заключающегося в товарах труда	50-55
      3. Форма стоимости, или меновая стоимость	56-80
      А. Простая, единичная, или случайная, форма стоимости	57-72
      1) Два полюса выражения стоимости: относительная форма стоимости и эквивалентная форма	57-58
      2) Относительная форма стоимости	58-64
      a) Содержание относительной формы стоимости	58-62
      b) Количественная определенность относительной формы стоимости	62-64
      3) Эквивалентная форма	65-70
      4) Простая форма стоимости в целом	70-72
      В. Полная, или развернутая, форма стоимости	72-75
      1) Развернутая относительная форма стоимости	72-73
      2) Особенная эквивалентная форма	73
      3) Недостатки полной, или развернутой, формы стоимости	73-75