Год 1943-й. Благородное панство между Сталиным и Гитлером
К февралю второй военной зимы, победоносно завершив легендарную Сталинградскую операцию, Советский Союз добился в противоборстве с фашистской Германией таких результатов, что мало у кого оставались сомнения в неизбежности перемещения театра военных действий на запад. И хотя было ясно, что это перспектива не ближайших месяцев, что нам предстоят ещё решающие сражения с гитлеровцами на Украине и в Белоруссии, заметно активизировалась польская дипломатия.
Уже летом 1941 года было понятно, что если Германии удастся одолеть СССР, спасения Польши ждать будет неоткуда. Освободить польскую землю от гитлеровцев могла только Красная Армия. Как, впрочем, только Красная Армия и могла защитить её и от оккупации, будь польское предвоенное руководство дальновиднее и не ориентируйся оно на столь же твердые, сколь и голословные гарантии западных демократий и призрачные заверения Гитлера.
Эмигрантское правительство в Лондоне подписало с СССР 30 июня 1941 года межправительственное соглашение, где, между прочим, был и такой пункт:
«4. Правительство СССР выражает свое согласие на создание на территории СССР Польской армии под командованием, назначенным Польским Правительством с согласия Советского Правительства. Польская армия на территории СССР будет действовать в оперативном отношении под руководством Верховного Командования СССР, в составе которого будет состоять представитель Польской армии. Все детали относительно организации командования и применения этой силы будут разрешены последующим Соглашением». Но было бы ошибкой думать, что поляки всерьез намеревались действовать в соответствии с процитированным пунктом. Англичане дали понять польскому премьеру Сикорскому, что желательно настаивать в разговоре с Москвой на таком районе дислокации, чтобы был возможен контакт с английскими войсками (например, на Кавказе). 28 августа Сикорский направил послу в Москве Коту инструкцию, в которой говорилось о необходимости подготовить план вывода будущей польской армии из СССР в районы Ближнего Востока либо в Индию или Афганистан, а в инструкции от 1 сентября 1941 года генералу Андерсу Сикорский прямо указал на нежелательность использования польских войск на советско-германском фронте.
В свете этого презабавно выглядит «искреннее возмущение» Сикорского и Андерса, которые во время беседы со Сталиным 3 декабря 1941 года сетуют то на недостаток снабжения польских формирований (это в декабре-то, когда немцы стоят у стен Москвы!), то на непривычно суровый климат в местах их дислокации. При этом Сикорский замечает, что все эти бедствия особенно тревожат его потому, что его главное желание — сражаться бок о бок с Красной Армией против фашистов. Но в ситуации, когда так страдают его мерзнущие солдаты, он, мол, позволил себе поинтересоваться у англичан, а не могут ли те, например, предложить полякам более теплый регион. И — надо же! — англичане не отказали… Эта невинная польская игра вряд ли ввела Сталина в заблуждение (вообще, остаётся только поражаться искренней вере тогдашней польской дипломатии в то, что партнер обязательно останется в неведении насчёт сделанных за его спиною недружественных шагов). «Что же мы будем торговаться! — подвёл черту Сталин. — Если поляки хотят драться ближе к своей территории, то пусть остаются у нас. Не хотят — мы этого требовать не можем. В Иран, так в Иран. Пожалуйста! Мне 62 года, и у меня есть жизненный опыт, который мне говорит, что там, где армия формируется, там она и будет драться».
А устав выслушивать жалобы и зная, что дело вовсе не в них, высказался ещё прямее: «У Вас 60 % резервистов, и Вы решили, что нельзя ничего сделать. Не дали досок, и Вам кажется, что все пропало? Мы возьмем Польшу и передадим ее вам через полгода. У нас войска хватит, без вас обойдемся. Но что скажут тогда люди, которые узнают об этом? А польским войскам, которые будут находиться в Иране, придется бороться там, где этого пожелают англичане».
Насчёт полугода, конечно, преувеличил. А в остальном, что называется, глядел, как в воду…
В результате доблестные польские патриоты, так радевшие за скорейшее освобождение отчизны, к июлю 1942 года практически в полном составе покинули СССР, чтобы, как и предчувствовал советский лидер, никогда уже не столкнуться с оккупантами на полях родной Польши. Те же, кто, вопреки «здравому смыслу», остались, приняли затем участие в формировании первой польской дивизии им. Костюшко под командованием Зигмунда Берлинга, с боями прошли Белоруссию, участвовали в освобождении Польши и штурме Берлина.
С этого момента сотрудничество лондонского эмигрантского правительства с Москвой стало носить, как бы сейчас выразились, скорее виртуальный и притом какой-то односторонний характер. Делать свой вклад в общее дело борьбы с фашизмом поляки имели мало возможностей и, как представляется, ещё меньше желания. Зато требования к Советскому Союзу росли с неослабевающей силой. К весне 1943 года подобная политика в отношении СССР стала приносить естественные, но почему-то неожиданные для поляков плоды в виде роста взаимной напряжённости. И тут, следуя то ли специфическому представлению о национальной гордости, то ли подзуживанию Черчилля, демонстрируя абсолютное равнодушие к судьбе Польши, лондонское правительство решило на Сталина нажать!
Камнем преткновения, что хорошо понимали все участники процесса, являлась судьба Западной Украины и Западной Белоруссии. Отторжение Польшей по Рижскому договору 1921 года в результате агрессии против РСФСР и Советской Украины территорий с преимущественно непольским населением, приведшее к разделению украинского и белорусского народов, носило для СССР несправедливый и вынужденный характер. Этого не могли не понимать в Варшаве и в течение 20-х — начала 30-х годов неоднократно спекулировали на тему советской агрессивности и милитаризма, якобы направленных против суверенной Польши. Между тем украинско-белорусское население аннексированных областей подвергалось открытой дискриминации.
Эту карту — неуёмное желание поляков удержать то, что тебе никогда ни принадлежало, и с чем не можешь управиться — умело разыграл Гитлер. Драма сентября 1939 года оказалась неожиданной для незадачливых комбинаторов из Варшавы. С фактическим распадом Польши СССР возвратил отторгнутые в 1920 году территории, и белорусский и украинский народы, наконец, перестали быть разделёнными, почему возвращение западных областей в полном соответствии с существом дела и было квалифицировано как воссоединение Украины и Белоруссии.
Помимо восстановления исторической справедливости, этот шаг преследовал и другую цель: встретить всё более и более вероятную германскую агрессию на как можно более дальних подступах от центральной России.
Разумеется, такие действия не нашли понимания у западных демократий, впрочем, всегда умевших подразделять свои дела, где щепетильность необязательна, и дела чужие, где разбейся в лепёшку, а докажи, что ты не верблюд. Правда, политика умиротворения, а по сути — поощрения, которую неуклонно проводили эти самые демократии по отношению к настоящему, а не мнимому агрессору, по меньшей мере с 1938 года, после Мюнхена, освободила СССР от обязанности перед кем-либо отчитываться. Стало ясно, что, во-первых, каждый за себя, а, во-вторых, германо-советская война в качестве стратегического варианта развития событий слишком многих устраивала в Европе и не только в ней. Но к июню 41-года, когда война разразилась, ситуация для сторонников такого развития событий сложилась неоднозначная.
Британия оказалась на грани краха. На всех театрах, кроме самого острова, англичане терпели поражение за поражением, а экономика разваливающейся империи собственными силами обеспечить продолжение войны была не в состоянии. В январе 1941 года Рузвельт выступил с идеей экономической поддержкой Британии, но большего на тот момент никто ему сделать бы в США не позволил. Прогнозы же американских аналитиков однозначно сходились в том, что если СССР не устоит, победа Гитлера в мировом масштабе становится делом времени, причём не слишком отдаленного. В одночасье оказалось, что с судьбой Советской России неразрывно связано будущее всего мира.
И в этой ситуации, в декабре 1941 года на переговорах с британским министром иностранных дел Энтони Иденом Сталин в качестве одного из необходимых условий, на которых созидалось как военное, так и послевоенное содружество противостоящих Гитлеру наций, выдвинул признание границ СССР на момент германской агрессии. Этот шаг оценивается историками неоднозначно (что, впрочем, типично для сталинских шагов). Считается, что в зависимость от важной, но частной проблемы признания границ оказалось поставлено взаимопонимание и сотрудничество в «Большой тройке». Основания для такой точки зрения, конечно, есть. Но если взглянуть на вопрос шире и не забывать, что с классовой, формационной точки зрения Советский Союз, хоть и ставший военным союзником Британии и США, противником для них быть не перестал; если принять во внимание, что «холодная война» против Советской России, с которой связывают в первую очередь послевоенный период, на самом деле как началась в 1917, так, ненадолго поутихнув в 1941–1945, и продолжилась; если попытаться найти более подходящий момент, когда так остро нуждались в СССР его невольные союзники и когда интересы первого социалистического государства хочешь, не хочешь, оказывались небезразличны буржуазным странам, — то действия Сталина по международному утверждению СССР в границах 1941 года представляются не столь уж опрометчивыми и непродуманными.
Иден как будто не поддался нажиму, в результате советская сторона отказалась от рассмотрения советско-британского договора (для этого англичанин и приезжал в Москву). Но, вернувшись домой, Иден готовит меморандум о провале московской поездки, в котором содержатся любопытнейшие соображения. «На первый взгляд, требование Сталина кажется умеренным, — пишет министр, — если мы подумаем о том, что он мог бы потребовать гораздо больше, как например, контроль над Дарданеллами, сферу влияния на Балканах, одностороннего навязывания Польше русско-польской границы, доступов к Персидскому заливу и к Атлантическому океану с предоставлением русским норвежской и финской территории… » И далее: «Совсем нелегко решить, каково было истинное намерение Сталина, когда он настаивал именно на этом требовании при подобных обстоятельствах. Наше согласие или наш отказ не могут так или иначе отразиться на русских послевоенных границах: ни мы, ни Америка не сможем заставить СССР уйти с занятой им в конце войны территории. Однако, возможно, что требование Сталина имеет цель испытать, насколько правительство его величества готово сделать безоговорочные уступки для обеспечения послевоенного сотрудничества с Советским Союзом, иными словами, посмотреть, какое значение мы придаем этому сотрудничеству и насколько для достижения его готовы пожертвовать своими принципами. Если такова, в самом деле, цель Сталина, то надо полагать, что он не согласится на меньшее или на замену этого требования другим.
Сэр Криппс (посол Великобритании в СССР. — С.Р.), с кем я советовался после его возвращения из России, придерживается того мнения, что вопрос идет о том, все или ничего, и наш отказ удовлетворить Сталина будет обозначать конец всяких перспектив плодотворного сотрудничества с Советским правительством в наших обоюдных интересах, советская политика повернет на путь преследования собственных, эгоистических интересов, что может иметь неисчислимые последствия для послевоенного периода» (документ этот был добыт нашей разведкой и уже через несколько недель с ним знакомились в Кремле).
Таким образом, пробный шар был пущен и достиг цели. Забегая вперёд, скажем, что, твёрдо придерживаясь избранной линии, Сталин добился того, что к Тегеранской конференции вопрос о границах СССР был решён.
Но лондонские поляки не опускались до таких мелочей, как «перспективы плодотворного сотрудничества с Советским правительством» в «обоюдных интересах». Оценивая их тогдашнюю политику, сомнительно, понимали ли они на самом деле, кто и какой ценой будет освобождать их Родину? Кажется, они считали само собой разумеющимся, что Советы «освободят Польшу и передадут им», об этом и говорить нечего. Другое дело, что к Советам при этом остаются серьёзные претензии. Извольте выслушать, господин Сталин.
С таким вот настроем и прибыл в конце февраля 1943 года на прием к Сталину польский посол в Москве Ромер. В неопубликованной до сих пор записи этой более чем трёхчасовой беседы словно на сцене раскрываются характеры и мотивы персонажей. Она представляла бы собой законченное драматическое произведение, если не принимать во внимание, что от принятых (вернее — не принятых) решений зависели десятки и сотни тысяч жизней поляков и советских солдат.
Начав с протокольного поздравления со Сталинградской победой и 25-й годовщиной РККА, Ромер переходит к делу. В виду, по его мнению, близящихся операций Красной Армии на территории оккупированной врагом Польши, он ставит вопрос о содействии со стороны «секретных организаций польского правительства», которые «занимаются в Польше активным антигерманским саботажем». Масштабы этого саботажа не обозначаются, но косвенно могут быть оценены по тому, что посол сообщает о недавнем «настоящем бое» (!) между поляками и немцами в районе Люблина, в котором «немцы понесли значительные потери». Интересно, если бы в Москве учитывали каждый бой, в который вступали с оккупантами советские партизаны, сколько времени потребовалось бы, чтобы только их перечислить?
Далее, Ромер резонно считает, что в ходе наступления Красной Армии, наверное, слоило бы осуществить в Польше «одновременное нарушение действия железнодорожных путей», дабы затруднить немцам переброску войск. «Поляки полагают, — сообщает посол, — что им удалось бы вывести из строя около 85% действующих в направлении советско-германского фронта железных дорог», но — вот незадача! — «польское правительство весьма озабочено последствиями этой акции, за которую немцы ответили бы резкими массовыми репрессиями против польского населения, что могло бы привести в Польше к широкому восстанию, нежелательному в настоящее время».
Постановка вопроса предельно конкретна, и Сталин, естественно, отвечает, что да, «по его мнению — одновременное нападение на германские коммуникации вызвало бы сильные репрессии со стороны немцев».
Очень милый разговор: мы бы хотели помочь, но боимся жертв с нашей стороны. Думаете, будут жертвы? Пострадают ни в чём неповинные поляки?
Что тут скажешь. Действительно, жертв на войне избежать трудно, тем более тяжело, когда страдает мирное население. Так пускай лучше страдает мирное население другой страны, а заодно и её солдаты потому, что в этом ничего страшного для поляков нет.
Но это только начало. Затем следует глубокомысленное рассуждение на тему того, что премьер Сикорский поручил ему, Ромеру, запросить советскую сторону, желает ли она такой операции со стороны польских «секретных организаций» и готовы ли участвовать в ней советские партизаны?
В Москве были хорошо известны установки, даваемые Армии Крайовой из Лондона, воспрещающие всякое сотрудничество с Красной Армией и неявно ставящие советских солдат на одну доску с германскими оккупантами. Поэтому Сталин и отвечает, что неплохо бы для начала установить между польскими и советскими партизанами хоть какой-нибудь контакт.
Посол спрашивает, можно ли понять этот ответ так, «что Советское правительство облегчит установление контакта между военными властями Польши и СССР для содействия осуществлению задуманного поляками плана».
Сталин повторят, что «польским властям нужно было бы дать указание своим партизанам не пикироваться с украинскими партизанами».
Так и продолжается этот пустой, ничего не означающий обмен репликами, ибо Ромер прекрасно понимает, что никакого сотрудничества с русскими лондонским полякам не надо, но необходимо делать вид, что всё обстоит наоборот. Сталину тем более понятно, что все эти громкие заявления — не более чем болтовня, но обязан отвечать так, будто за ними стоят серьёзные намерения.
Далее в беседе затрагивается ещё более замечательный аспект, а именно участие польских граждан в боях с Красной Армией на стороне вермахта. Вопрос не столь незначительный, как может показаться на первый взгляд. С 1941 по 1945 год Красной Армией было взято в плен 60277 таких бойцов, а союзникам сдались ещё 90000 человек. И это без учёта погибших и дезертиров.
«Поляков силой берут в армию, — жалуется Ромер, — в особенности в западных провинциях Польши… Мобилизацией… охвачено приблизительно 240–250 тысяч молодых поляков призывного возраста. Польское правительство дало польскому населению секретные инструкции всячески противиться вступлению в германскую армию…»
Сталин говорит, что «на советско-германском фронте есть поляки. Так, под Сталинградом, в войсках фельдмаршала Паулюса оказались поляки, которые были взяты нами в плен. Были поляки и под Ленинградом. Вероятно, не все они из Западной Польши… попадались поляки из Кракова, Варшавы и других районов. В их документах имелись пометки немцев о том, что они добровольцы, но это неверно, конечно… По нашим данным, агенты польского правительства в Польше не мешали полякам вступать в германскую армию для того, чтобы потом сдаваться русским… он впервые слышит о том, что польское правительство давало полякам указания не идти в германскую армию».
На это Ромер заявил, что, оказывается, «польское правительство убедилось в недостаточной эффективности методов сопротивления набору в германскую армию». И поэтому предлагает Сталину организации эмигрантским правительством широкой пропаганды за вступление в вермахт с целью последующей массовой сдачи в плен. Но для этого необходимо, — ни много, ни мало, — заверение Советского правительства в том, что сдавшиеся в плен затем смогут «служить под своими национальными знамёнами и бороться за освобождение своей родины»!
Сколько жизней советских солдат унесут эти «добровольцы», пока представится возможность сдаться, обеспечат ли им такую возможность немцы, которые едва ли будут пребывать в неведении относительно «секретной польской пропаганды» — всё это осталось за скобками.
Сталин резонно предположил, что «поляки, вступившие в германскую армию, не смогли бы переходить массами на сторону Красной Армии. Поляков разбросали бы единицами или небольшими группами по немецким войсковым частям и установили бы за ними надёжный надзор… Поляки попались бы в ловушку».
Но Ромер настаивает, напоминая Сталину об уже пленённых соотечественниках. «Как это произошло?.. в условиях наступления Красной Армии можно было бы обратиться к полякам с воззванием, призывая переходить через фронт…». Невозможно догадаться, что кроется за этой ахинеей: наглая игра или неосведомленность о реальной фронтовой обстановке, доходящая до идиотизма.
«Переход — очень опасное дело, — проявляя чудеса терпения, разъясняет Сталин. — Могут убить или русские, или немцы, — стреляют и те, и другие».
Не помогло и это. «Посол заявляет, — бесстрастно фиксирует запись, — что если полякам обещать в будущем службу в польской армии, то они будут массами переходить на сторону Красной Армии через фронт…»
Слушая господина посла и принимая его слова на веру, невольно задаёшься вопросом: что же удерживает горячих отчаянных польских патриотов от того, чтобы «бороться за освобождение своей родины», не покидая ее в частях вермахта, отправляемых на восток? Не может же, в конце концов, целая нация состоять из людей со столь замысловатым устройством интеллекта. Разгадка проста: план эмигрантского правительства и не подразумевал ни настоящего сопротивления немцам, ни настоящей помощи русским. Польские «стратеги» под крылом Черчилля собирались поднять восстание в том самый момент, когда, по их замыслу, немцы уже будут не в силах оказывать сопротивление Красной Армии, а русские ещё не займут купных городов, прежде всего Варшаву. Чтобы задумать такое, надо было слишком плохо знать, как сражаются немцы, прижатые к стене (да и откуда было знать об этом бравым польским генералам на четвёртом году войны?). Вся дикость и подлость этого «плана» по отношению, прежде всего, к своим согражданам ярко проявилась в варшавской авантюре, ответственность за которую, между прочим, снова попытались и до сих пор пытаются свалить на нас…
Достоверно зная о двойной игре за нашей спиной, Сталин без церемоний пресекает попугайство польского представителя. «За всё время войны, — говорит он, — нам пришлось встретиться только один раз с польской частью: при наступлении на Москву в 1941 году на стороне немцев сражался так называемый польско-литовский батальон. Дрался он жестоко и был уничтожен Красной Армией».
Через несколько минут столь же бессодержательного диалога Сталин спрашивает уже без особого политеса: «Не стоит ли на этом закончить беседу или же у него (Ромера) есть ещё какие-нибудь вопросы». И тогда посол переходит к главной цели своего визита. Озабоченный положением поляков в СССР, он выражает недоумение по поводу решения Советского правительства от 16 января 1943 года, которое «лишает польского гражданства почти всех поляков, находящихся в СССР».
Это момент требует краткого пояснения.
Существуют мнения, что в историографию советско-польских отношений 1942–1943 годов на смену «апологетическому освещению» (бытовавшему при «плохом СССР»), представлявшему «деятельность польского эмигрантского правительства преимущественно в негативном плане» пришёл новый взгляд, «свободный от идеологического» диктата. В соответствии с этим взглядом, «после разгрома немецких войск под Сталинградом и значительного повышения статуса СССР в антифашистской коалиции советское руководство приступило к разработке стратегических планов по расширению своего влияния на Восточную и Центральную Европу. Этим целям служило введение в действие “левицовой альтернативы” — формирование и поддержка в завоевании власти в Польше подконтрольных СССР политических сил… Препятствием навязыванию Польше советской модели оставались принятые ранее обязательства в соглашениях с правительством В. Сикорского. С целью отказа от признания на международной арене легитимности польского правительства на рубеже 1942–1943 гг. И. Сталиным был взят курс на обострение кризиса. Усилилась «война нот», а также полемика на страницах печати, касавшаяся, главным образом, проблем границ и гражданства. 15 января 1943 г. СНК СССР издал декрет о подчинении советской администрации органов опеки посольства Польши. В ноте от 16 января 1943 г. советское правительство заявило, что поляки, находившиеся на территории Советского Союза, лишались польского гражданства и становились гражданами СССР. Это явилось определенным отходом от соглашений 1941 г.»[1] И хотя между делом упоминается, что толчком к нарастанию напряжённости послужил визит Сикорского в США, конкретные причины, так сильно возмутившие СССР, скромно обходятся вниманием. И совершенно напрасно.
Как доносила в Москву в декабре 1942 года резидентура советской разведки в Вашингтоне, Сикорский и Рузвельт напрямую обсуждали будущую советско-польскую границу, причём Рузвельт полагал, что Москва согласится на оставление Вильно и Львова в границах Польши. На что Сикорский заметил, что «сожалеет о судьбе Эстонии и Латвии, однако Польша не намерена ссориться из-за них с Россией. В отношении Литвы Сикорский категорически заявил, что поляки не могут равнодушно относиться к её судьбе». Но этого мало, развивая перед президентом свои геополитические императивы, польский премьер «заявил, что после войны должна быть организована федерация в составе Литвы, Польши, Чехословакии и, возможно, Венгрии. Эта федерация должна будет работать в тесном контакте с группировкой балканских стран, включая Грецию…»
Мы уже упоминали о значении, которое придавалось в Москве безусловному утверждению советских границ 1941 года. Что могли означать для нас подобные закулисные «обмены мнениями», долго гадать не приходилось. В игру ввели по существу подконтрольных, но при этом плохо предсказуемых поляков (тот же Черчилль, полагавший, что держит их «на коротком поводке», был по-настоящему сражён поддержкой ими геббельсовской фальшивки о Катыни). И коль уж речь зашла о том, что границы СССР собрались определять без нашего участия, да еще и на фоне откровенного саботажа уже год как обещаемого союзниками второго фронта, оперативность и твердость действий Москвы были фактически предопределены.
Возвратимся к записи беседы. Продолжая свою мысль, польский посол заметил, что «польскими гражданами» ни много, ни мало, «являются все поляки, жившие в границах польского государства 1939 года». Присутствовавший Молотов возразил, что «вопрос о гражданстве населения Западной Украины и Западной Белоруссии решается в соответствии с советским законом о гражданстве. Советские власти не претендуют на то, что гражданами СССР являются лица, которые случайно были на этой территории. Там находились не только польские граждане, но и румыны, турки, японцы и пр. Никому из них не навязывалось советское гражданство, не навязывалось оно и полякам…»
В разговор включается Сталин: «польские власти почему-то упорно считают всех поляков в СССР польскими гражданами. Может быть, поэтому агенты Советского правительства в ответ считают всех поляков, находящихся в СССР, советскими гражданами. Нужно покончить с крайностями…»
Но вопрос о гражданстве поляков, находящихся в СССР, — только предлог. Существо дела, ради которого и пришёл Ромер, звучит из его уст уже через пару минут: «Посол заявляет, что Советское правительство не может решать односторонним актом вопроса о территориях и границах. Переход некоторых территорий от Польши к СССР проходил при таких условиях, когда Польша и СССР были в противоположных лагерях. Затем, после нападения Германии на СССР, обе страны оказались в одном и том же лагере, в связи с чем польское правительство решило отложить на будущее вопрос о границе между СССР и Польшей».
Сталинский ответ вполне ожидаем: «Если считать,.. что украинский и белорусский народы имеют право на своё государство, то осенью 1939 года произошло воссоединение украинского и воссоединение белорусского народов. Украинцы и белорусы — не поляки. Советский Союз не присоединил к себе никаких польских провинций. Все польские провинции отошли к Германии».
Ромер возражает, что переход этих территорий к СССР решался без польского правительства.
«Но в решении этого вопроса принимали участие украинский и белорусский народ», — следует ответ.
Посол ссылается на то, что волеизъявление имело место на территории, определённой советско-германским договором, который был затем аннулирован соглашением между Польшей и СССР.
Но, замечает Сталин, «базой советского договора с Германией был вопрос о ненападении, а не вопрос о границах». Немцы напали — разрушенной оказалась и база договора. Потому мы его и не признаем (а вовсе не из-за соглашения с поляками).
На это Ромер заявляет, что «поляки продолжают признавать Рижский договор действующим. Ни один поляк не согласится с тем, что Львов или Вильно не являются польскими городами. Для того, чтобы не портить отношений между СССР и Польшей, поляки предлагают оставить вопрос о границе открытым и обсудить его потом, когда он стане актуальным. Поляки хотели бы урегулировать отношения с Советским Союзом для того, чтобы усилить совместную борьбу наших стран против общего врага».
Переводя с польского на понятный, сначала мы, поляки, уводим в Иран армию, сформированную на средства СССР, вместо того, чтобы сражаться с немцами и освобождать своё отечество; потом ясно даём понять, что помогать Красной Армии диверсионной борьбой с немцами на территории Польши нам не позволяет забота о населении; потом просим заверений в том, что на всякого поляка, прибывшего в составе вермахта с оружием в руках на Восточный фронт как на потенциального борца за свободу Польши должно распространяться некое избирательное отношение; а потом твердо и безусловно требуем возвратить украинский Львов, отторгнутый в результате польской агрессии 1919–1920 годов. И это и есть принципиальная и последовательная позиция в отстаивании интересов своей страны.
Но этого мало. В прямом противоречии с последними словами Ромера (об открытости вопроса о границах) буквально днём раньше эмигрантское правительство опубликовало специальную декларацию, где повторило, что поляки признают старую границу, о чём, ловя его на слове, и заметил послу Сталин.
Посол сослался на статьи в «Правде» и «Известиях».
Но этот лишь статьи, заметил Сталин, наши официальные лица, в отличие от ваших министров, на эти темы не высказываются. Между тем, «официальные польские деятели, такие как Рачинский, Грабский и другие, неоднократно выступали с заявлениями, враждебными Советскому Союзу… Дело в том, что мы имеем больше терпения, чем его имеют поляки».
Ромер отвечает, что терпения больше у того, кто приобрёл, а они, поляки, потеряли.
«Советский Союз, — ответил Сталин, — потерял территорию значительно большую, чем вся Польша, однако он не теряет терпения».
Но, замечает посол, вы забираете назад то, что потеряли (заметим, как легко и непринуждённо в устах польского представителя выглядят эти «отдаёте», «берёте», словно какие-то абстрактные технические манипуляции).
«Советские войска берут обратно эту территорию, они дойдут до Польши, освободят Польшу от немцев, отдадут её польскому правительству, а польское правительство обидится — съязвил Сталин, — и скажет, что это односторонний акт и оно с ним несогласно. Мы от Польши ничего не хотим… Мы, наоборот, поможем Польше, а пока что мы несём на своей спине всю тяжесть войны».
Кажется, яснее сказать невозможно. В 1920 году мы, не совладав с польской агрессией и переоценив собственные возможности, с горечью приняли унижение, лишившись на неопределённый срок и исконных территорий, и проживающего на них населения. При этом под боком у нас оставался ненасытный агрессор, ни на минуту не упускавший из виду новых возможностей поживиться. Теперь же, потеряв не только всю территорию, но даже саму государственность, поляки, просто так, как само собой разумеющееся, рассчитывали вернуть силами бывшего противника и свободу, и земли, и государственность. И при этом настойчиво требовали, чтобы аннексированное у Советов в 1920 году, Советы же им у немцев отобрали и отдали!
Не чувствуя ни ситуации, ни того, что терпение оппонента не безгранично, Ромер провозглашает: «Нет и не будет такого польского правительства, которое согласилось бы на изменение границ с СССР, предлагаемое Советским Правительством». Полтора года назад британец Иден понял и сообщил своим коллегам, что «наше согласие или наш отказ не могут так или иначе отразиться на русских послевоенных границах: ни мы, ни Америка не сможем заставить СССР уйти с занятой им в конце войны территории», а польский посол никак не может взять в толк, что Советское Правительство в отношении своих границ никаких предложений полякам и не делало и делать не собиралось.
«В СССР, — парировал Сталин, — тоже нет и не будет правительства, которое согласилось бы изменить границу с Польшей 1939 г. И оторвать от Советского Союза районы, включение которых в Союз определено Конституцией СССР».
Окончание беседы прошло в обмене мнениями по второстепенным вопросам, общих утверждениях о желательности переговоров и наметке их основных пунктов.
Но главное стало ясно. Из событий второй половины 30-х годов лондонские поляки не извлекли ровно никаких уроков, по прежнему придерживаясь тактики, в соответствии с которой великая Польша должна укрепляться чужим руками и за чужой счёт, сами же они никому и ничего при этом не должны. С подобным же апломбом министр иностранных дел Бек за несколько недель до немецкой агрессии в Польше презрительно заявил, что не «позволит ступить на священную польскую землю хотя бы одному русскому солдату, что бы ни произошло». А обсуждался, между прочим, план совместного Англии, Франции и СССР противостояния Гитлеру, что только и могло тогда спасти Польшу и польский народ от порабощения, и Красной Армии объективно требовался проход к будущему театру военных действий. И как тогда, в 1939-м, англичане ловко провоцировали поляков на резкий отказ, прекрасно понимая, чем этот отказ для поляков обернётся, так и теперь напыщенная шляхетская тупость питалась лондонскими и вашингтонскими заверениями. Причём сами заверители, конечно, не собирались рисковать жизнями своих солдат и освобождать Польшу от гитлеровцев.
Поэтому едва ли через полтора месяца для Сталина стало откровением, что лондонские поляки не только клюнули на фашистскую брехню о Катыни, но и бессовестно включились в столь выгодный гитлеровцам процесс. Давно переставшее быть фактическим союзником СССР в борьбе с фашизмом польское эмигрантское правительство после разрыва нашей стороной отношений лишилось этого статуса и формально. Как лишилось и реального политического влияния на польские и общеевропейские дела, довольствуясь уделом британской марионетки. Что, впрочем, не помешало этой группе авантюристов в августе 1944 года учинить настоящее кровопускание в Варшаве, когда тысячи доверчивых и отважных польских патриотов были обречены ими на муки и смерть во имя грязных политических расчётов. Куда подевалась нарочитая щепетильность по отношению к судьбе мирного населения на войне, которую так убедительно демонстрировал Сталину польский посол в феврале 1943-го?.
* * *
Материал подготовлен на основании архивных документов, хранящихся в Российском государственном архиве социально-политической истории и Государственном архиве Российской Федерации. Эти и еще тысячи и тысячи документов лягут в основу многотомного издания «Сталин И.В. Труды», ибо, лишь предоставив читателям первоисточники, можно ожидать, что труднее станет нечистоплотным деятелям навязывать обществу всякого рода фантазии о советской поре, менее живучи будут дремучие мифы, столь выгодные сегодня для легиона сталиноедов, построивших и продолжающих строить на неосведомлённости сограждан личное благополучие. Стать подписчиком издания «Сталин И.В. Труды» можно, написав на адрес sunlabour@yandex.ru.
[1]См. Барабаш В.В. Дипломатия польского эмигрантского правительства в отношении СССР в конце 1942 — апреле 1943 г. // Журнал международного права и международных отношений. 2009. № 3.
|
