|
Памяти великого пролетарского писателя
Алексея Максимовича Горького
Максим Горький.
Мать.
ЧАСТЬ 1
1
Каждый день над рабочей
слободкой, в дымном,
масляном воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из
маленьких серых домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы,
угрюмые люди, не успевшие освежить сном свои мускулы. В холодном сумраке
они шли по немощеной улице к высоким каменным клеткам фабрики; она с
равнодушной уверенностью ждала их, освещая грязную дорогу десятками
жирных квадратных глаз. Грязь чмокала под ногами. Раздавались хриплые
восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала воздух, а встречу
людям плыли иные звуки - тяжелая возня машин, ворчание пара. Угрюмо и
строго маячили высокие черные трубы, поднимаясь над слободкой, как
толстые палки. Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах
домов
устало блестели его красные лучи, - фабрика выкидывала людей из своих
каменных недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам,
закопченные, с черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах
машинного масла, блестя голодными зубами. Теперь в их голосах звучало
оживление, и даже радость, - на сегодня кончилась каторга труда, дома
ждал ужин и отдых. День проглочен фабрикой, машины высосали из
мускулов
людей столько силы, сколько им было нужно. День бесследно вычеркнут из
жизни, человек сделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед
собой наслаждение отдыха, радости дымного кабака и - был
доволен. По праздникам спали часов до
десяти, потом люди
солидные и женатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обедню,
попутно ругая молодежь за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались
домой, ели пироги и снова ложились спать - до
вечера. Усталость, накопленная годами,
лишала людей
аппетита, и для того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми
ожогами водки. Вечером лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши,
надевал их, если даже было сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с
собой, хотя бы светило солнце. Встречаясь друг с другом, говорили о
фабрике, о
машинах, ругали мастеров, - говорили и думали только о том, что связано с
работой. Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в
скучном однообразии дней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и часто
били их, не щадя кулаков. Молодежь сидела в трактирах или устраивала
вечеринки друг у друга, играла на гармониках, пела похабные, некрасивые
песни, танцевала, сквернословила и пила. Истомленные трудом люди пьянели
быстро, во всех грудях пробуждалось непонятное, болезненное
раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую
возможность разрядить это тревожное чувство, люди из-за пустяков
бросались друг на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки.
Порою они кончались тяжкими увечьями, изредка -
убийством. В отношениях людей всего больше было чувства
подстерегающей злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая
усталость мускулов. Люди рождались с этою болезнью души, наследуя ее от
отцов, и она черною тенью сопровождала их до могилы, побуждая в течение
жизни к ряду поступков, отвратительных своей бесцельной
жестокостью. По праздникам молодежь являлась домой поздно
ночью в
разорванной одежде, в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно
хвастаясь нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или
слезах обиды, пьяная и жалкая, несчастная и противная. Иногда парней
приводили домой матери, отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором
на улице или в кабаках бесчувственно пьяными, скверно ругали, били
кулаками мягкие, разжиженные водкой тела детей, потом более или менее
заботливо укладывали их спать, чтобы рано утром, когда в воздухе темным
ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их для
работы. Ругали и били детей тяжело, но
пьянство и драки
молодежи казались старикам вполне законным явлением, - когда отцы были
молоды, они тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь
всегда была такова, - она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком
годы и годы и вся была связана крепкими, давними привычками думать и
делать одно и то же, изо дня в день. И никто не имел желания попытаться
изменить ее. Изредка в слободку приходили откуда-то
посторонние
люди. Сначала они обращали на себя внимание просто тем, что были чужие,
затем возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где
они работали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они
становились незаметными. Из их рассказов было ясно: жизнь рабочего везде
одинакова. А если это так - о чем же
разговаривать? Но иногда некоторые из них говорили что-то
неслыханное в слободке. С ними не спорили, но слушали их странные речи
недоверчиво. Эти речи у одних возбуждали слепое раздражение, у других
смутную тревогу, третьих беспокоила легкая тень надежды на что-то
неясное, и они начинали больше пить, чтобы изгнать ненужную, мешающую
тревогу. Заметив в чужом необычное,
слобожане долго не могли
забыть ему это и относились к человеку, не похожему на них, с
безотчетным опасением. Они точно боялись, что человек бросит в жизнь
что-нибудь такое, что нарушит ее уныло правильный ход, хотя тяжелый, но
спокойный. Люди привыкли, чтобы жизнь давила их всегда с одинаковой
силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему, считали все изменения
способными только увеличить гнет. От людей, которые говорили новое, слобожане
молча
сторонились. Тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь
на фабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с
однообразной массой слобожан… Пожив такой жизнью лет пятьдесят, - человек
умирал.
2
Так жил и Михаил Власов,
слесарь, волосатый,
угрюмый, с маленькими глазами; они смотрели из-под густых бровей
подозрительно, с нехорошей усмешкой. Лучший слесарь на фабрике и первый
силач в слободке, он держался с начальством грубо и поэтому зарабатывал
мало, каждый праздник кого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись.
Его тоже пробовали бить, но безуспешно. Когда Власов видел, что на него
идут люди, он хватал в руки камень, доску, кусок железа и, широко
расставив ноги, молча ожидал врагов. Лицо его, заросшее от глаз до шеи
черной бородой, и волосатые руки внушали всем страх. Особенно боялись
его глаз, - маленькие, острые, они сверлили людей, точно стальные
буравчики, и каждый, кто встречался с их взглядом, чувствовал перед
собой дикую силу, недоступную страху, готовую бить
беспощадно. - Ну, расходись, сволочь! - глухо говорил
он. Сквозь
густые волосы на его лице сверкали крупные желтые зубы. Люди
расходились, ругая его трусливо воющей
руганью. - Сволочь! - кратко говорил он
вслед им, и глаза его
блестели острой, как шило, усмешкой. Потом, держа голову вызывающе
прямо, он шел следом за ними и вызывал: - Ну, - кто смерти
хочет? Никто не
хотел. Говорил он мало, и «сволочь» -
было его любимое слово. Им он называл начальство фабрики и полицию, с
ним он обращался к жене: - Ты, сволочь, не видишь - штаны
разорвались! Когда
Павлу, сыну его, было четырнадцать лет, Власову захотелось оттаскать его
за волосы. Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко
сказал: - Не
тронь… - Чего? - спросил отец,
надвигаясь на высокую, тонкую фигуру сына, как тень на
березу. - Будет! - сказал Павел. -
Больше я не дамся… И взмахнул молотком. Отец посмотрел на него, спрятал за спину
мохнатые руки и, усмехаясь, проговорил: - Ладно. Потом, тяжело вздохнув,
добавил: - Эх ты,
сволочь… Вскоре после этого он сказал
жене: - Денег у меня больше не
спрашивай, тебя Пашка прокормит… - А ты все пропивать будешь? - осмелилась
она спросить. - Не твое дело, сволочь! Я любовницу
заведу… Любовницы он не завел, но с
того времени, почти два года, вплоть до смерти своей, не замечал сына и
не говорил с ним. Читать полностью
http://lib.rus.ec/b/19772/read
|
