Мих. Лифшиц НОВАЯ КНИГА ЭРЕНБУРГА

Мих. Лифшиц

НОВАЯ КНИГА ЭРЕНБУРГА

Литературное обозрение. 1936. № 6. С. 14-17.

Лет восемь тому назад И. Эренбург выпустил книгу очерков под названием "Белый уголь и слезы Вертера". Белый уголь, это - электричество, современная индустрия, красота машин и превращение самого человека в машину. Вертер - герой известной повести Гете, старомодный юноша с грустными глазами. Слезы Вертера - это символ старой, немного сентиментальной культуры европейского гуманизма. Белый уголь делает слезы Вертера смешным пережитком. "Шопот, робкое дыханье, трели соловья" - все эти "мерихлюндии" (как говаривал Маяковский) выглядят довольно забавно на фоне борьбы .нефтяных синдикатов, промышленной системы Форда и стандартной психологии обывателя больших городов. Романтика возвышенных идеалов опускается до уровня коммерческой банальности.

Так говорил Эренбург во всех своих произведениях, написанных им в прошлом десятилетии. Он без устали издевался над теми людьми, которые еще сохранили старомодные представления о жизни. Он возвещал близкое наступление новой эры, когда перед ослепительной белизной уличного писсуара потускнеет красота Венеры Милосской. Но даже это превосходное будущее не внушало Эренбургу особого энтузиазма. Автоматы мистера Куля вместо любви между мужчиной и женщиной, человеческая жизнь, превращенная в бездушный конвейер - какая возвышенная перспектива! Прошлое лишено своего обаяния, будущее безрадостно. Остается ничто. "Чем хуже, тем лучше" - такова скептическая философия героя известного романа Эренбурга "Хулио Хуренито".

В те времена Эренбург не особенно верил и в романтику революции. Ему казалось, что здесь повторяется обыкновенная история, старый обман. Вслед за героями приходят дельцы, над братской могилой погибших борцов вырастает чертополох хозяйственной прозы. В одном из своих произведений, написанных в начале НЭП'а, Эренбург рисовал будущее нашей страны следующими чертами. Где-то в Чите (если не изменяет нам память), в городе небоскребов, столице сибирской Америки, председатель свиного треста поднимает хрустальный бокал в честь своих буржуазных коллег. А в это же самое время на окраине города кучка опустившихся эмигрантов все еще выкрикивает лозунги во славу мировой революции.

Но прошло лишь одно десятилетие. Социализм победил в нашей стране окончательно и бесповоротно. Эренбург понял неосновательность своего скептицизма. Он пришел к совершенно иному взгляду на судьбы человечества во всем мире. Вместо отрицательной философии Хулио Хуренито его внимание занимает теперь обрисовка положительного идеала социалистического человека. В романах "День второй" и "Не переводя дыхания" Эренбург смело поставил проблему нового гуманизма. Критики обвиняли его даже в излишней сентиментальности. Как бы то ни было, при виде страданий и радостей комсомольца Геньки Синицина И. Эренбург снова уверовал в человека, искренне умилился, и на глазах писателя показались слезы, - слезы Вертера.

Ну, а белый уголь? Что с ним? Об этом говорит новая книга Эренбурга "Хроника наших дней". Это - собрание очерков, посвященных единой теме - закату капитализма. Ирония Эренбурга теперь уже не имеет того безысходного характера, как прежде, когда от нее доставалось "и нашим, и вашим". Писатель понял, что тайна упадка гуманистической культуры коренится не в технике, не в "белом угле", а в той общественной системе, которая подчиняет человека машине. Ирония перешла в более определенное чувство - чувство ненависти к беспощадно-нелепой стихии капитализма. Но от этого перехода превосходная наблюдательность Эренбурга ничего не потеряла.

Les rois s'en vont - короли уходят - говорили в прошлом столетии. Эренбург рассказывает в своих очерках о судьбе последних королей: королей спичек, консервов, автомобилей, нефти, кино. Он дает портреты деятелей современного капитализма: Снтроена, Крейгера, Бати, Цукора, Детердинга, Гутенберга. Читателю становится страшно перед лицом чудовищного вырождения, способного вынести на поверхность жизни такие мерзкие и свирепые хари. При этом Эренбург отнюдь не сгущает красок. Наоборот, он рисует своих миллионеров добродушными джентльменами, корректными деловыми людьми, не лишенными энергии и таланта. Страшными делает их демоническая сила капитала. Она-то и является действующим лицом очерков Эренбурга.

Особенно хорошо передает Эренбург атмосферу всеобщего отупения, автоматизма, внутренней пустоты, какой-то "выморочный" дух, царящий над всей буржуазной цивилизацией последках десятилетий. В 1799 г. Филипп Лебон изобрел газ для мотора внутреннего сгорания. Этот юноша уже не верил в республиканские добродетели, но он еще верил во всеобщее благополучие, достижимое при помощи техники. Для того, чтобы увидеть, как выглядит это благополучие, нужно посетить достопримечательность города Парижа - автомобильные заводы Ситроена. "Г. Андре Ситроен может быть спокоен. Машина сделала свое дело: человека разобрали и собрали заново. Руки его стали двигаться быстрее, веки реже моргать. С виду он похож на обыкновенного человека. У него брови и жилетка. Он ходит в кино. Но разговаривать с ним не о чем. Он уже не человек. Он только частица ленты: болт, колесо или штифт. Он живет не просто как другие люди, чтобы есть, спать с женщинами и смеяться, - нет, его жизнь полна глубокого смысла: он живет, чтобы изготовлять автомобили: десять лошадиных сил, бесшумный ход, стальной кузов".

О чем думает этот человек? Имеет ли он какие-нибудь мысли? Эренбург с исключительной силой рисует совершенно новую психологическую атмосферу, невиданную в прежней истории, созданную только эпохой трестов, капиталистического конвейера и кино. Вот человек, простоявший весь день у конвейера. "Иногда жена уводит его в кино. Он сидит там тяжелый и сонный. От темноты слипаются глаза. Трудно понять, почему этот банкир так приветлив с нахальным посетителем... Рядом, в рыжей духоте, среди дыма и снопов дрожащего света, угрюмо копошатся мысли соседей: тех, что вытаскивают оси, или тех, что вставляют штифтики. Это - мысли без ног, без плавников, без крыльев; они копошатся, как дождевые черви, рассеченные заступом. Это даже не мысли, это - механическая сцепка полузабытых образов, это - сны пещерного человека, мычание глухонемого, и это - горячечный бред калькулятора..." (стр. 27).

А вот другая картина, вызывающая уже не только, ужас, но и омерзение.

"В парижских театрах душно от табачного дыма, в берлинских - от духовного напряжения... Тайный советник Гугенберг знает душу своего народа. Поглядите на этого белобрысого юношу. Он пришел смотреть комическую картину. Он сейчас думает о книге Шпенглера и о дороговизне бутербродов. Он ищет сокровенных восторгов. В течение десяти лет ему показывали картины с мертвецами и с вампирами, с задушенными девушками и с мягким мясом, в которое впивались острые руки его гримированных двойников. Он задыхался. Он хотел сам душить. Он не знал, что ему делать после сеанса: перечитывать Шпенглера или щипать проститутку? Для глубоких наслаждений у него не было денег, и ночью он гнусно мычал".

Такого рода психологические портреты замечательно удаются Эренбургу и они стоят целого исследования. Но, в сущности, и сама книга Эренбурга есть исследование - исследование того, как далеко зашло омертвение тканей в организме умирающей культуры. В живых и ярких образах показаны у Эренбурга гнет капиталистических монополий и одичание буржуазной политики. Читатель видит, как страшная сила вещей подчиняет себе все индивидуальные побуждения маленького обывателя большого города.

Злые языки говорят, что Эренбург сочувствует "левым" течениям в искусстве, - тому, что у нас получило название "левацкого уродства". Но посмотрите, как метко Эренбург-художник изображает врастание "новаторов" в нормальную буржуазную обстановку. "Сегодня возмущенные зрители бросают тухлые яйца в картину молодого художника, завтра эту картину приобретает Люксембургский музей. Жизнь налажена и крепка" (стр. 113).

Начиная с конца прошлого века, "перевороты в искусстве" стали бытовым явлением. Их можно финансировать с расчетом на будущие дивиденды, как финансируют звуковое кино или македонских автономистов. Игра на повышение, реклама и деньги - вот все. Поэты-сюрреалисты клянутся уничтожить цивилизацию, и для этого записывают свои сны. "Одному приснился большой кокосовый орех, другому - консьержка". Поклонники талантов осматривают шестьсот очередных выставок. Они взволнованы, но не столько живописью, сколько ценами "а картины: "Пикассо" поднялся до 43 000, а "Модильяни" перешагнул через 100000". И тут же - распродажа модных товаров. Цены на вязаные кофточки.

Еще один меткий штрих из книги Эренбурга: сноб, осматривающий завод Ситроена, где теряют здоровье тысячи рабочих, восторгается гигантским прессом: "Вот вам новая эстетика! Идеи Корбюзье. Разве можно после этого всерьез говорить о человеке?.. Посмотрите только на его зубы! Как они впиваются в сталь! Это прекрасней всякой картины!"

Говорите после этого, что Эренбург является сторонником ультра-левого снобизма в искусстве!

Впрочем, кое-что от плохих традиций плохого новаторства есть в литературной манере Эренбурга. Это пока еще бесспорно. Каждый предмет требует особого способа изображения. И та кинематографическая лента бессмысленно движущейся жизни, которую разворачивает перед читателем Эренбург, также требует от него своеобразных художественных приемов. Но художник должен стоять выше своих приемов. Иначе он сам будет только беспомощной частью изображаемого мира, только страдательной средой, способной выразить определенные содрогания жизни, как стон больного выражает болезнь, но неспособной подняться до сознательного отражения действительности. Рассказывая о мыслях, копошащихся как черви, разрезанные заступом, о пляске миллионов, о вакханалии биржевых афер, Эренбург местами сам заражается этим бессмысленным мельканием. Тогда его краткие фразы и рискованные сопоставления теряют свое внутреннее драматическое единство. Остается нагромождение разноцветных пятен, пляска имен и цифр. У читателя рябит в глазах и ему становится просто скучно.

Тут, да простит нам И. Эренбург, его собственные мысли только копошатся, как рассеченные заступом черви. Мы же хотели бы, чтобы он не уподоблялся тем современным художникам, которые настолько ушиблены изображаемой жизнью, что их личное творчество превратилось в "механическую сцепку полузабытых образов", в "сны пещерного человека", "мычание глухонемого" или "горячечный бред калькулятора".

Да, жизнь, изображаемая Эренбургом, похожа на бред. Но пусть художник остается трезвым наблюдателем, не поддаваясь механическому давлению своего материала и проистекающей отсюда литературной манеры. Иначе его собственные произведения рискуют попасть в музей социальной патологии.

Эренбург далек от этого. Он обладает мужеством настоящего писателя. Он сумел победить в себе мертвящую философию Хулио Хуренито и, несомненно, сумеет привести свои средства художника в соответствие с новым мировоззрением.