Памяти Алексея Николаевича Толстого. Хождение по мукам (книга 3)

Алексей Николаевич Толстой. 
Хождение по мукам (книга 3)
 * КНИГА ТРЕТЬЯ. ХМУРОЕ УТРО * 


 Жить победителями или умереть со славой...
 (Святослав)


1

 У костра сидели двое - мужчина и женщина. В спину им дул из степной
балки холодный ветер, посвистывая в давно осыпавшихся стеблях пшеницы.
Женщина подобрала ноги под юбку, засунула кисти рук в рукава драпового
пальто. Из-под вязаного платка, опущенного на глаза ее, только был виден
пряменький нос и упрямо сложенные губы.
 Огонь костра был не велик, горели сухие лепешки навоза, которые мужчина
давеча подобрал - несколько охапок - в балке у водопоя. Было нехорошо, что
усиливался ветер.
 - Красоты природы, конечно, много приятнее воспринимать под трещание
камина, грустя у окошечка... Ах, боже мой, тоска, тоска степная...
 Мужчина проговорил это не громко, ехидно, с удовольствием. Женщина
повернула к нему подбородок, но не разжала губ, не ответила. Она устала от
долгого пути, от голода и оттого, что этот человек очень много говорил и с
каким-то самодовольством угадывал ее самые сокровенные мысли. Слегка
закинув голову, она глядела из-под опущенного платка на тусклый, за едва
различимыми холмами, осенний закат, - он протянулся узкой щелью и уже не
озарял пустынной и бездомной степи.
 - Будем сейчас печь картошечку, Дарья Дмитриевна, для веселия души и
тела... Боже мой, что бы вы без меня делали?
 Он нагнулся и стал выбирать коровьи лепешки поплотнее, - вертел их и
так и сяк, осторожно клал на угли. Часть углей отгреб и под них стал
закапывать несколько картофелин, доставая их из глубоких карманов бекеши.
У него было красноватое, невероятно хитрое - скорее даже лукавое - лицо, с
мясистым, на конце приплюснутым носом, скудно растущая бородка,
растрепанные усы, причмокивающие губы.
 - Думаю я о вас, Дарья Дмитриевна, дикости в вас мало, цепкости мало, а
цивилизация-то поверхностная, душенька... Яблочко вы румяное, сладкое, но
недозрелое...
 Он говорил это, возясь с картошками, - давеча, когда проходили мимо
степного хутора, он украл их на огороде. Мясистый нос его, залоснившийся
от жара костра, мудро и хитро подергивал ноздрей. Человека звали Кузьма
Кузьмич Нефедов. Он мучительно надоедал Даше разглагольствованиями и
угадыванием мыслей.
 Знакомство их произошло несколько дней назад, в поезде, тащившемся по
фантастическому расписанию и маршруту и спущенном белыми казаками под
откос.
 Задний вагон, в котором ехала Даша, остался на рельсах, но по нему
резанули из пулемета, и все, кто там находился, кинулись в степь, так как,
по обычаю того времени, надо было ожидать ограбления и расправы с
пассажирами.
 Этот Кузьма Кузьмич еще в вагоне присматривался к Даше, - чем-то она
ему пришлась по вкусу, хотя никак не склонялась на откровенные беседы.
Теперь, на рассвете, в пустынной степи, Даша сама схватилась за него.
Положение было отчаянное: там, где под откосом лежали вагоны, была слышна
стрельба и крики, потом разгорелось пламя, погнав угрюмые тени от старых
репейников и высохших кустиков полыни, подернутых инеем. Куда было идти в
тысячеверстную даль?
 Кузьма Кузьмич так примерно рассуждал, шагая рядом с Дашей в сторону,
откуда из зеленеющего рассвета тянуло запахом печного дыма. "Вы мало того,
что испуганы, вы, красавица, несчастны, как мне сдается. Я же, несмотря на
многочисленные превратности, никогда не знал ни несчастья, ни - паче того
- скуки... Был попом, за вольнодумство расстрижен и заточен в монастырь. И
вот брожу "меж двор", как в старину говорили. Если человеку для счастья
нужна непременно теплая постелька, да тихая лампа, да за спиной еще полка
с книгами, - такой не узнает счастья... Для такого оно всегда - завтра, а
в один злосчастный день нет ни завтра, ни постельки. Для такого - вечное
увы... Вот я иду по степи, ноздри мои слышат запах печеного хлеба, -
значит, в той стороне хутор, услышим скоро, как забрешут собаки. Боже мой!
Видишь, как занимается рассвет! Рядом - спутник в ангельском виде,
стонущий, вызывающий меня на милосердие, на желание топотать копытами. Кто
же я? - счастливейший человек. Мешочек с солью всегда у меня в кармане.
Картошку всегда стяну с огорода. Что дальше? - пестрый мир, где
столкновение страстей... Много, много я, Дарья Дмитриевна, рассуждал над
судьбами нашей интеллигенции. Не русское это все, должен вам сказать...
Вот и сдунуло ее ветром, вот и - увы! - пустое место... А я, расстрига,
иду играючись и долго еще намерен озорничать..."
 Без него бы Даша пропала. Он же не терялся ни в каких случаях. Когда на
восходе солнца они добрели до хутора, стоящего в голой степи, без единого
деревца, с опустевшим конским загоном, с обгоревшей крышей глинобитного
двора, - их встретил у колодца седой злой казак с берданкой. Сверкая
из-под надвинутых бровей бешено светлыми глазами, закричал: "Уходите!"
Кузьма Кузьмич живо оплел этого старика: "Нашел поживу, дедушка, ах, ах,
земля родная!.. Бежим день и ночь от революции, ноги прибили, язык от
жажды треснул, сделай милость - застрели, все равно идти некуда". Старик
оказался не страшен и даже слезлив. Сыновья его были мобилизованы в корпус
Мамонтова, две снохи ушли с хутора в станицу. Земли он нынче не пахал.
Проходили красные - мобилизовали коня. Проходили белые - мобилизовали
домашнюю птицу. Вот он и сидит один на хуторе, с краюшкой прозеленевшего
хлеба, да трет прошлогодний табак...
 Здесь отдохнули и в ночь пошли дальше, держа направление на Царицын,
откуда легче всего было пробраться к югу. Шли ночью, днем спали, - чаще
всего в прошлогодних ометах. Населенных мест Кузьма Кузьмич избегал. Глядя
однажды с мелового холма на станицу, раскинувшую привольно белые хаты по
сторонам длинного пруда, он говорил:
 - В массе человек в наше время может быть опасен, особенно для тех, кто
сам не знает, чего хочет. Непонятно это и подозрительно: не знать, чего
хотеть. Русский человек горяч, Дарья Дмитриевна, самонадеян и сил своих не
рассчитывает. Задайте ему задачу, - кажется, сверх сил, но богатую задачу,
- за это в ноги поклонится... А вы спуститесь в станицу, с вами заговорят
пытливо. Что вы ответите? - интеллигентка! Что у вас ничего не решено,
так-таки ничего, ни по одному параграфу...
 - Слушайте, отстаньте от меня, - тихо сказала Даша.
 Сколько она ни крепилась, - от самолюбия и неохоты, - все же Кузьма
Кузьмич повыспросил у нее почти все: об отце, докторе Булавине, о муже,
красном командире Иване Ильиче Телегине, о сестре Кате, "прелестной,
кроткой, благородной". Однажды, на склоне ясного дня, Даша, хорошо
выспавшись в соломе, пошла к речке, помылась, причесала волосы,
свалявшиеся под вязаным платком, потом поела, повеселела и неожиданно
сама, без расспросов рассказала:
 - ...Видите, как все это вышло... У отца в Самаре я больше жить не
могла... Вы меня считаете паразиткой. Но - видите ли - о самой себе я
гораздо худшего мнения, чем вы... Но я не могу чувствовать" себя
приниженной, последней из всех...
 - Понятно, - причмокнув, ответил Кузьма Кузьмич.
 - Ничего вам не понятно... - Даша прищурилась на огонь. - Мой муж
рисковал жизнью, чтобы только на минутку увидеть меня. Он сильный,
мужественный, человек окончательных решений... Ну, а я? Стоит из-за такой
цацы рисковать жизнью? Вот после этого свиданья я и билась головой о
подоконник. Я возненавидела отца... Потому что он во всем виноват... Что
за смешной и ничтожный человек! Я решила уехать в Екатеринослав, разыскать
сестру, Катю, - она бы поняла, она бы мне помогла: умная, чуткая, как
струнка, моя Катя. Не усмехайтесь, пожалуйста, - я должна делать
обыкновенное, благородное и нужное, вот чего я хочу... Но я же не знаю, с
чего начать? Только вы мне сейчас не разглагольствуйте про революцию...
 - А я, душенька, и не собираюсь разглагольствовать, слушаю внимательно
и сердечно сочувствую.
 - Ну, сердечно, - это вы оставьте... В это время Красная Армия подошла
к Самаре... Правительство бежало, - очень было гнусно... Отец потребовал,
чтобы я ехала с ним. Был у нас тогда разговор, - проявили себя во всей
красе - он и я... Отец послал за стражниками: "Будешь, милая моя,
повешена!" Конечно, никто не явился, все уже бежало... Отец с одним
портфелем выскочил на улицу, а я в окошко докрикивала ему последние
слова... Ни одного человека нельзя так ненавидеть, как отца! Ну, а потом -
с головой в платок - на диван и реветь! И на этом отрезана вся моя прошлая
жизнь...
 Так они шли по степи, мимо возбужденных гражданской войной сел и
станиц, почти не встречаясь с людьми и не зная, что в этих местах
разворачивались кровопролитные события: семидесятипятитысячная армия
Всевеликого Войска Донского, после августовских неудач, во второй раз шла
на окружение Царицына.
 Ковыряя в золе картошку, Кузьма Кузьмич говорил:
 - Если вы очень утомлены, Дарья Дмитриевна, можно эту ночь передохнуть,
над нами не каплет. Только стойбище выбрали неудачное. Ветерок из оврага
нам спать не даст. Лучше поплетемтесь-ка потихоньку под звездами. До чего
хорош мир! - Он поднял хитрое красное лицо, будто проверяя: все ли в
порядке в небесном хозяйстве? - Разве это не чудо из чудес, душенька: вот
ползут две букашки по вселенной, пытливым умом наблюдая смену явлений,
одно удивительнее другого, делая выводы, ни к чему нас не обязывающие,
утоляя голод и жажду, не насилуя своей совести... Нет, не торопитесь
поскорее окончить путешествие.
 Он достал из кармана мешочек с солью, побросал на ладони картошку, дуя
на пальцы, разломил ее и подал Даше.
 - Я прочел огромную массу книг, и этот груз лежал во мне безо всякой
системы. Революция освободила меня из монастырской тюрьмы и не слишком
ласково швырнула в жизнь. В удостоверении личности, выданном мне одним
умнейшим человеком - саратовским начальником районной милиции, у которого
я просидел недельки две под арестом, - проставлено им собственноручно:
профессия - паразит, образование - лженаучное, убеждения - беспринципный.
И вот, Дарья Дмитриевна, когда я очутился с одним мешочком соли в кармане,
абсолютно свободный, я понял, что такое чудо жизни. Бесполезные знания,
загромождавшие мою память, начали отсеиваться, и многие оказались
полезными даже в смысле меновой стоимости... Например - изучение
человеческой ладони, или хиромантия, - этой науке, исключительно, я обязан
постоянным пополнением моего солевого запаса.
 Даша не слушала его. Оттого ли, что ветер бездомной тоской тоненько
посвистывал в стеблях пшеницы, - ей очень хотелось плакать, и она все
отворачивалась, глядя на тусклый закат. Безнадежность охватывала ее от
того бесконечного пространства, по которому предстояло пройти в поисках
Ивана Ильича, в поисках Кати, в поисках самой себя. Наверно, в прежнее
время Даша нашла бы даже усладу, пронзительно жалея себя, такую
беспомощную, маленькую, заброшенную в холодной степи... Нет, нет!.. Взяв у
Кузьмы Кузьмича картошку, она жевала ее, глотая вместе со слезами...
Вспоминала слова из Катиного письма, полученного еще тогда, в Петрограде:
"Прошлое погибло, погибло навсегда, Даша".
 - Помимо полнейшей оторванности от жизни, - бесцельная торопливость,
ерничество - один из пороков нашей интеллигенции, Дарья Дмитриевна... Вы
когда-нибудь наблюдали, как ходят люди свободной профессии, - какой-нибудь
либерал топочет козьими ножками в нетерпении, точно его жжет... Куда,
зачем?..
 Этот несносный человек все говорил, говорил, бахвалился.
 - Нет, надо идти, конечно, пойдемте, - сказала Даша, изо всей силы
затягивая вязаный платок на шее. Кузьма Кузьмич пытливо взглянул на нее. В
это время в непроглядной тени оврага блеснуло несколько вспышек и
раскатились выстрелы...


 Едва только раздались первые выстрелы, - ожила безлюдная степь, над
которой уже смыкалась в далеких тучах щель заката. Даша, держась за концы
платка, даже не успела вскочить. Кузьма Кузьмич с торопливостью начал
затаптывать костер, но ветер сильнее подхватил и погнал искры. Они озарили
мчавшихся всадников. Нагибаясь к гривам, они хлестали коней, уходя от
выстрелов из оврага.
 Все пронеслось, и все стихло. Только отчаянно билось Дашино сердце. Из
оврага что-то начали кричать - и тотчас повалили оттуда вооруженные люди.
Они двигались настороженно, растянувшись по степи. Ближайший свернул к
костру, крикнул ломающимся молодым голосом: "Эй, кто такие?" Кузьма
Кузьмич поднял руки над головой, с готовностью растопырив пальцы. Подошел
юноша в солдатской шинели. "Вы что тут делаете?" Темнобровое лицо его,
готовое на любое мгновенное решение, поворачивалось к этим людям у костра.
"Разведчики? Белые?" И, не дожидаясь, он ткнул Кузьму Кузьмича прикладом:
"Давай, давай, расскажешь по Дороге..."
 - Да мы, собственно...
 - Что, собственно! Не видишь, что мы в бою!..
 Кузьма Кузьмич, не протестуя далее, зашагал вместе с Дашей под конвоем.
Пришлось почти бежать, так быстро двигался отряд. Совсем уже в темноте
подошли к соломенным крышам, где у прудочка фыркали кони среди
распряженных телег. Какой-то человек остановил отряд окриком. Бойцы
окружили его, заговорили:
 - Отступили. Невозможно ничего сделать. Жмут, гады, с флангов... Вот
тут совсем неподалеку в балочке - напоролись на разъезд.
 - Драпнули, хороши, - насмешливо сказал тот, кого окружили бойцы. - Где
ваш командир?
 - Где командир? Эй, командир, Иван!.. Иди скорей, командующий полком
зовет, - раздались голоса.
 Из темноты появился высокий сутуловатый человек.
 - Все в порядке, товарищ командир полка, потерь нет.
 - Размести посты, выставь охранение, бойцов накормить, огня не
зажигать, после придешь в хату.
 Люди разошлись. Хутор как будто опустел, только слышалась негромкая
команда и окрики часовых в темноте. Потом и эти голоса затихли. Ветер
шелестел соломой на крыше, подвывал в голых ветвях ивы на берегу прудка. К
Даше и Кузьме Кузьмичу подошел тот же молодой красноармеец. При свете
звезд, разгоревшихся над хутором, его лицо было худощавое, бледное, с
темными бровями. Вглядываясь, Даша подумала, что это - девушка... "Идите
за мной, - сурово сказал он и повел их в хату. - Обождите в сенях, сядьте
тут на что-нибудь".
 Он отворил и затворил за собой дверь. За ней слышался грубовато-низкий
бубнящий голос командира отряда. Это длилось так долго и однообразно, что
Даша привалилась головой к плечу Кузьмы Кузьмича. "Ничего, выпутаемся", -
шепнул он. Дверь опять отворилась, и красноармеец, нащупав рукой обоих
сидящих, повторил: "Идите за мной". Он вывел их на двор и, оглядываясь,
куда бы запереть пленников, указал на низенький амбарчик, придавленный
соломенной крышей. На нем была сорвана дверь. Даша и Кузьма Кузьмич зашли
внутрь, красноармеец уселся на высоком пороге, не выпуская винтовки. В
амбарчике пахло мукой и мышами. Даша сказала с тихим отчаянием:
 - Можно сесть рядом с вами, я боюсь мышей.
 Он неохотно подвинулся, и она села рядом на пороге. Красноармеец вдруг
зевнул сладко, по-ребячьи, покосился на Дашу:
 - Значит - разведчики?
 - Слушайте, товарищ, - Кузьма Кузьмич из темноты придвинулся к нему, -
позвольте вам объяснить...
 - После расскажешь.
 - Мы же мирные обыватели, бежавшие...
 - Эге, мирные... Это как же так - мирные? Где это вы мир нашли?
 Даша, прислонившись затылком к дверной обочине, глядя на темнобровое,
красивое лицо этого человека, с тонким очертанием приподнятого носа,
маленького припухлого рта, нежного подбородка, - неожиданно спросила:
 - Как вас зовут?
 - Это к делу не относится.
 - Вы - женщина?
 - Вам от этого легче не станет.
 На том разговор бы и кончился, но Даша не могла оторвать глаз от этого
чудного лица.
 - Почему вы разговариваете со мной, как с врагом? - тихо спросила она.
- Вы же меня не знаете. Зачем заранее предполагать, что я - враг? Я такая
же русская женщина, как и вы... Наверно, только больше вашего страдала...
 - Как это - русская?.. Откуда это - русское?.. Буржуи, - с запинкой и
от этого нахмурясь, проговорил красноармеец.
 У Даши раздвинулись губы. Порывисто, как все было в ней, она
придвинулась и поцеловала его в шершаво-горячую щеку. Этого красноармеец
не ждал и заморгал ресницами на Дашу... Поднялся, подхватил винтовку,
отошел, перекинул ружейный ремень через плечо.
 - Это вы оставьте, - сказал угрожающе. - Это вам, гражданка, не
поможет...
 - Что, что мне поможет? - страстно ответила Даша. - Вы вот нашли, что
делать, а я не нашла... Я без памяти убежала от той жизни. Убежала за
своим счастьем... И мне завидно... Я бы тоже так - перетянула ремнем
шинель!
 Она так взволновалась, что откинула с головы платок, изо всей силы
стискивала в кулачках его концы.
 - У вас все ясно, все просто... Вы за что воюете? Чтобы женщина без
слез могла смотреть на эти звезды... Я тоже хочу такого счастья...
 Она говорила, и он слушал, не пытаясь ее остановить, смущенный этой
непонятной страстностью. В это время из хаты вышел ротный командир и
пробасил:
 - А ну, Агриппина, давай сюда гадов.
 Командир полка, с широко расставленными блестящими глазами, с трубкой в
зубах, и ротный командир, обветренный, как кора, - оба в шинелях и
картузах, - сидели в хате у стола, положив локти перед огоньком светильни.
Ротный велел остановившимся у двери Даше и Кузьме Кузьмичу подойти ближе.
 - Почему были в степи в расположении войск?
 Глаза его уставились не куда-нибудь, а прямо в их глаза. От этого
взгляда Даша вдруг изнемогла, прошелестела сухими губами:
 - Он расскажет. Можно - я сяду?
 Она села, держась за края лавки, и глядела на огонек, плавающий в
глиняном черепке. Кузьма Кузьмич, причмокивая, переступая с ноги на ногу,
начал рассказывать о том, как он подобрал в степи Дарью Дмитриевну и как
они шли к Дону, размышляя преимущественно о высоких материях. Об этой
стороне их путешествия он заговорил подробно, захлебываясь, торопясь,
чтобы его не перебили. Но командиры за столом сидели, как две глыбы.
 - Великое дело, граждане командиры, мыслить большими категориями. Что
хочу сказать? Спасибо революции за то, что оторвала нас от унылых мелочей.
Богоравное существо, человек, предназначенный к совершению высоких задач,
- как Орфей струнами лиры оживлять камни и усмирять бешенство дикой
природы, - человек этот при коптящем ночнике муслил кредитки и ум, как бы
ловчее объегорить соседа... Спасибо вам, - разбили убогое житие, будь ему
нелегкая память... Муслить больше стало нечего, хочешь не хочешь -
перестраивайся на высокие темы... В доказательство моей искренности -
вот... (Он вытащил мешочек с солью.) Вот единственная моя собственность,
больше мне ничего не надо, остальное или прошу, или ворую. Но, граждане
командиры, хочу с вами поспорить... Боретесь вы счастья ради человека, а
человека-то часто забываете, он у вас пропадает между строк. Не отрывайте
революции от человека, не делайте из нее умозрительной философии, ибо
философия - дым: приняв чудный облик, он исчезает... Вот чем объяснимо мое
участие в судьбе этой женщины: в ней я перелистываю увлекательную и
поэтическую повесть, как, впрочем, и в каждом человеке, если подойти к
нему с любопытством, с жаждой... Ведь это вселенная уходит перед вами в
драной бекеше и в опорках.
 - Хитро загнуто, - пустив дымок, сказал командир полка.
 - А ну, покажите документы, - вслед за ним сказал ротный. Взяв у Кузьмы
Кузьмича и Даши паспорта, он придвинул светильню и низко нагнулся, мусоля
палец, осторожно перелистывая паспортные книжки. Командир полка изредка
тяжело вздыхал, посасывая обгоревшую трубочку, которая дымила у него под
усами уже пятый год войны.
 - Кто ваш отец? - спросил ротный у Даши.
 - Доктор Булавин.
 - Это, что же, не министр бывшего самарского правительства?
 - Да.
 Ротный взглянул на командира полка и протянул ему Дашин паспорт.
Хмурясь, спросил у Кузьмы Кузьмича:
 - Вы, что же, сами - из жеребячьего сословия?
 Кузьма Кузьмич, будто давно ожидая этого вопроса, с восторгом зашаркал
опорками:
 - Дважды был изгоняем из семинарии - за осквернение пищи и за,
сочинение вольнодумных куплетов. Отец мой, саратовский благочинный, дважды
отеческой рукой спускал мне шкуру со спины. Дальнейший послужной список
приложен при паспорте...
 Не слушая его, ротный покосился на Дашу:
 - Тяжелое ваше дело... Придется вам рассказать всю правду. - Он
сморщился и за-кряхтел, листая паспорт. - Это еще, пожалуй, может вас
выручить. Да, тяжелое дело.
 Даша молча глядела на него расширенными глазами. Тогда Агриппина,
стоявшая у двери, сказала с упрямством:
 - Иван, ей можно верить, я с ней говорила...
 Ротный, подняв большой нос, уставился на Агриппину. Командир полка
усмехнулся. Кузьма Кузьмич часто-часто закивал красным, веселым лицом.
Ротный проговорил медленно:
 - Это - где мы, на посиделках? (Кудрявые усы командира полка запрыгали,
глаза сощурились.) Красноармеец Чебрец, на каком основании встреваете в
допрос?..
 Агриппина даже задышала от злости; не будь здесь командира полка, она
бы не задумалась, ответила ротному, как баба на перелазе... Но он
пробасил:
 - Красноармеец Чебрец, выдь за дверь.
 Агриппина только полыхнула темными глазами, стукнула прикладом, поджав
губы, вышла из хаты. Ротный, сопя, полез в карман за табаком.
 - Так, значит, и тут успели, агитировали?..
 Опустив голову, Даша ответила:
 - Я прошу мне верить. Если не верите, - мне незачем говорить. Мой отец,
Булавин, ваш враг, он и мой враг... Он хотел меня казнить, я убежала из
Самары...
 Ротный развел большими руками перед светильней.
 - Гражданка, как же вам верить, вы же сказки рассказываете.
 Тогда командир полка вынул трубочку изо рта, обтер ее об рукав и сказал
солидно:
 - Не горячись, Гора, она, может, дело говорит... Ваша фамилия Телегина?
(Даша - чуть слышно: "Да".) Имя, отчество вашего мужа помните?
 - Иван Ильич.
 - Штабс-капитан царской службы?
 - Кажется... Да...
 - Был ротным командиром в Одиннадцатой красной армии?
 - Вы его знаете?
 Даша кинулась к столу, щеки ее залил румянец; только что сидела
увядшая, мертвая, - расцвела:
 - Я видела Ивана в последний раз, когда он под выстрелами бежал по
крышам... Вот как это было...
 - А вы сядьте, успокойтесь, - сказал командир полка. - Знаю Ивана
Ильича, вместе были в германской войне, вместе ушли из плена. Мельшин моя
фамилия, Петр Николаевич, может, он вам поминал когда-нибудь? И в Красной
Армии его хорошо знают. - Он повернулся к ротному: - Жинка твоя правильнее
тебя этот орешек раскусила. - И - Даше: - Отдохните, завтра поговорим. Вы
тут можете устроиться. Выйдете в сени, там будет кухня. Спите спокойно.
 Даша и за ней Кузьма Кузьмич, - которого командиры как будто перестали
замечать, - вошли через сени в тепло натопленную пустую кухню. Кузьма
Кузьмич посоветовал Даше залезть на печь: "Косточки прогреете, в одну ночь
за неделю отоспитесь. Дайте-ка я вас, душенька, подсажу..."
 Даша с трудом влезла на печь, размотала платок, подложила его под щеку,
прикрылась пальто, подобрала ноги. Здесь было хорошо, пахло теплыми
кирпичами, хлебным дымком. Тыркал сверчок, неизменный сожитель. Он-то и не
давал Даше заснуть сразу: сон только пленкой покрывал ее, сверчок - тырк,
тырк - простегивал ее сон серой строчкой...
 То ей представлялось, что стучит метроном, она сидит у рояля, в
оцепенении опустив руки. От ожидания сердце тревожно бьется, но не шаги
любимого, обожаемого, - снова слышно тырканье сверчка - стежка за стежкой.
 "Какой покой, какой покой, - повторял в ней голос... - Вернулась на
родину, бедная Даша... Но ты же никогда не знала родины. Даша, Даша... Ах,
не мешайте мне... Ну конечно, это дирижер стучит костяной палочкой, сейчас
раздастся музыка..." И снова - тырк, тырк...
 Кузьма Кузьмич пристроился на лавке под печкой и тоже не мог сразу
заснуть, - причмокивая, бормотал:
 - Поверили, поверили... Простые сердцем... На их месте я бы так скоро
не поверил, - почему? Сам себя не знаешь, темен человек... Поверили -
сильные люди всегда просты... В этом их сила. Теперь-то уж нам паспорт
дан, - поверили. Ну да, вам нужен смышленый человек? Революции он нужен?
Нужен... Вот вам - я... Дарья Дмитриевна... Я спрашиваю - революции нужен
смышленый человек?..



2
Читать полностью http://az.lib.ru/t/tolstoj_a_n/text_0220.shtml