|
Золото — художественный фильм, военная драма режиссёра Дамира Вятич-Бережных, вышедший в 1969 году.
Фильм снят по одноименному роману Бориса Полевого.
Борис Полевой. Золото
Часть первая
1
Мысль не покидать родного города появилась у Митрофана Ильича
Корецкого неожиданно для него самого.
Последние дни были так полны горестных забот, что некогда было
думать о личной судьбе. В городском отделении Госбанка спешно делали
последние подсчеты, инвентаризировали, упаковывали ценности, приводили
в порядок текущие архивы и во всех печах жгли вперемешку с торфом
старые бумаги, которые не стоило брать с собой. Все "дела", в том
числе и текущие, были уже уложены. Днем, когда отделение работало,
нужные папки вынимали, а на ночь складывали обратно так, чтобы, в
случае чего, оставалось только завязать мешки, забить ящики,
засургучить и грузить в машины.
Хлопот в эти дни у служащих было много. Но это не была та живая,
даже веселая страда, какая обычно наступала в конце операционного
года, когда подводили баланс. Работали молча, без страстных
пререканий, без шуток в свободную минуту. Эта сосредоточенная суета
напоминала почему-то Митрофану Ильичу ту, что царила в его домике в
последние минуты перед выносом тела его покойной жены.
Митрофан Ильич был внешне спокоен. Трудился он с обычной
сноровкой и деловитостью, но сослуживцы примечали, что с ним творится
что-то неладное. Педантичная чистоплотность старшего кассира с давних
пор служила предметом добродушного подтрунивания. Шутники утверждали,
что он, должно быть, так и родился в накрахмаленном воротничке, с
аккуратно подстриженными усиками, с четким пробором, с апельсиновым
румянцем на тщательно выбритых щеках. И действительно, даже самые
старые ветераны не помнили его иным. А тут он как-то сразу сдал,
перестал бриться, забывал причесываться, ходил вовсе без воротничка, в
мятом, выпачканном мелом пиджаке и у всех на глазах из подтянутого
человека неопределенных лет превратился вдруг в неряшливого,
рассеянного старика. Проводив на восток дочь с внуком, он перестал
ходить домой даже на ночь и спал на письменном столе, подложив под
голову пухлую папку со старыми делами и прикрыв ноги развернутым
листом городской газеты. Впрочем, сотрудники, из числа тех, кто
находился на казарменном положении, видели, как неспокоен сон старшего
кассира. Он кряхтел, вздыхал, охал, точно от боли, ворочался с боку на
бок и все что-то шептал. С лица его и ночью не сходило недоуменное
выражение.
Иногда кто-нибудь, пожалев старика, начинал рассказывать ему все
одну и ту же ободряющую новость. В город прибыла часть полковника
Теплова. Начфин этой части, открывавший в банке текущий счет, намекал
по секрету, что у них хватит и пушек и танков и что врага они к городу
никоим образом не подпустят. Митрофан Ильич рассеянно смотрел на
говорившего, и трудно было понять, слушает он или нет.
Под утро, измаявшись от бессонницы, он сползал со, своего
жесткого ложа, неверным шагом, задевая за стулья и стукаясь об углы
столов, проходил через анфиладу банковских комнат, выбирался на балкон
и, прислонившись спиной к стене, так и стоял до зари, тревожно
посматривая на запад. Далеко за городом, погруженным во тьму, по небу,
где еще не угасли слоистые перламутровые полосы заката, вспыхивали
багровые отсветы далеких разрывов. Губы старика, взятые в скобки двумя
глубокими горькими складками, шептали:
- Что же это? Как же так? Что же будет?
Банковские комсомольцы - дежурные противовоздушной обороны - с
участием посматривали на старика. Кто-нибудь выносил на балкон
табуретку, предлагал присесть. Митрофан Ильич рассеянно благодарил и
продолжал стоять рядом с табуреткой...
Днем и ночью через площадь, мимо отделения банка, громыхали
пыльные грузовики, нагруженные ящиками, тюками, мебелью. Тянулись
усталые люди с мешками, с узлами, с молчаливыми детьми на руках. Все
это двигалось к станции. И милиционер на перекрестке, раньше ловко,
как капельмейстер, управлявший с помощью белого жезла двусторонним
движением, теперь стоял, как монумент, в полной неподвижности,
пропуская два потока машин, двигавшихся в одном направлении. Один за
другим закрывали в банке свои счета уезжавшие на восток заводы,
институты, учреждения. Появлялась новая клиентура - воинские части,
госпитали. Отделение банка должно было работать до полной эвакуации
города.
Днем среди массы срочных дел, связанных с отъездом старых
клиентов, Митрофан Ильич точно, но как-то автоматически выполнял свои
обязанности: щелкал арифмометром, с изяществом и быстротой фокусника
пересчитывал пачки денег, аккуратно выводил на счетах свою подпись с
затейливым росчерком. Но иногда в разгаре работы он впадал в такую
задумчивость, что не слышал ни сирен, объявлявших воздушную тревогу,
ни дробного боя зениток. Массивное здание вздрагивало от разрывов,
чернильницы подскакивали и плескали, люстра под потолком начинала
раскачиваться, а старый кассир сидел за своим столом над раскрытой
приходо-расходной книгой, уставив рассеянный взгляд в распахнутое
окно, на площадь, обезлюдевшую, точно перед грозой.
Начальник отделения банка Чередников наказал комсомольцам из
бухгалтерии опекать старшего кассира. Теперь с объявлением воздушной
тревоги они насильно уводили старика во двор и заставляли спускаться в
зигзагообразную земляную траншею, черной молнией рассекавшую клумбы
скверика на банковском дворе.
- Подумать только, как быстро может сдать человек! - удивлялись
сослуживцы, глядя на Митрофана Ильича.
Так, в тоскливом ожидании чего-то невероятного, настолько
страшного, что трудно было даже представить, прожил Митрофан Ильич до
той самой ночи, когда был получен приказ окончательно свернуть дела и
как можно быстрее двигаться на восток. Последние автомобили уже
нагружались во дворе банковским имуществом, когда Чередников - высокий
сухой старик в полувоенной гимнастерке, с пустым рукавом, аккуратно
заправленным за пояс, - натолкнулся на Митрофана Ильича, бесцельно
бродившего по опустевшим комнатам, гудевшим и дрожавшим от близкой
канонады.
- Митрофан, ты что здесь делаешь? - спросил он.
- Что?
- Где твои вещи? Ты же что-нибудь берешь с собой? Не на рыбалку
едем! Кто знает, сколько пространствовать придется.
Даже сейчас, в грустной суете последнего эвакуационного часа,
управляющий не потерял своей обычной деловитой напористости.
- Вещи? Какие? Зачем вещи? - точно сквозь сон переспросил
Митрофан Ильич. - Ах да, мои вещи... У меня нет вещей... Зачем? Теперь
все равно. Пускай...
- Ты с ума сошел! У тебя ж даже смены белья не будет. Кто тебя
снабдит? У страны и так обе руки войной заняты. - Чередников посмотрел
на свои серебряные часы-луковицу, знаменитые часы, которые, как все в
банке знали, управляющий когда-то получил за храбрость из рук самого
Василия Ивановича Чапаева. - Вот что: у тебя час времени, сию же
минуту - аллюром три креста марш, марш домой! Уложишь самое
необходимое - и сюда! Учти: не с бреднем на реку идем - что нужно, все
захватывай. Учти: в десять трогаемся... Ну, ступай!
- Хорошо. Я пойду...
Митрофан Ильич покорно двинулся к выходу. Постепенно он шел все
быстрее и быстрее, будто приходил в себя после долгого забытья, шел и
с удивлением осматривался по сторонам, как бы не узнавая улиц, по
которым одним и тем же маршрутом из дома на службу и со службы домой
ходил ежедневно вот уже около тридцати лет.
На западной окраине города второй день горела нефтебаза,
подожженная вражескими бомбардировщиками. Бурый дым, окутывавший все,
был таким густым и тяжелым, что в нем расплывались очертания даже
самых ближних домов. В этом дыму, до краев наполнявшем русла улиц,
двигался поток гремучих, ревущих клаксонами грузовиков, скрипучих,
тяжело груженных подвод, торопливо шли люди, таща на плечах тяжелые
узлы, волоча за руки испуганных ребят. Солнце едва обозначалось в небе
небольшим тускло-багровым пятном со светящимися краями. Все это было
так необычно и так не походило на то, что за тридцать лет привык здесь
видеть Митрофан Ильич, что он остановился и с минуту беспомощно
оглядывался кругом, пока наконец не вспомнил, как ему ближе пройти до
дому.
Кассир жил на окраине, в Заречье, в собственном деревянном
домике, прятавшемся за четырьмя лохматыми липками. Жена его умерла лет
десять назад. Трое сыновей еще с финской войны были в армии и теперь
где-то, наверное, уже сражались. Дочь с внуками, приехавшую погостить,
он сразу, как только город был объявлен на осадном положении, отправил
на Урал к свату, работавшему там доменщиком. Проводив их в далекий
путь, Митрофан Ильич прямо с вокзала пришел в банк, да так там и
остался, избегая одиночества. И вот теперь, торопливо отомкнув
затейливые замки входной двери, он с тоскливым страхом переступал
родной порожек, в котором за долгие годы он сам, его жена, сыновья и
внуки вытоптали заметное углубление.
Крепкий деревянный домик весь дрожал от близкой канонады и гудел,
как коробка старой гитары. В дверях Митрофан Ильич остановился,
вцепился рукой в косяк. Сердце сжалось при виде запустения, царившего
в квартире. Серая лохматая пыль покрыла за эти дни мутной вуалью
картины, занавески, кресла в чехлах, всю обстановку комнат, обычно
радовавших уютной чистотой. Острые желтые солнечные лучи, проникая в
щели ставен, наискось прокалывали холодный полумрак и, мерцая роями
пылинок, освещали трехколесный велосипед, на котором сидел потертый
плюшевый мишка, и маленькую, как ореховая скорлупа, детскую туфельку,
валявшуюся на полу.
Митрофан Ильич поднял ее, обдул пыль и вдруг отчетливо представил
себе, как маленькая Аришка, Вовик и их мать, точно листья, сорванные
осенней бурей и подхваченные течением быстрой реки, несутся в
огромном, движущемся на восток человеческом потоке. Он подумал, что
вот сейчас буря эта сорвет и его, сорвет, закружит, понесет невесть
куда, по неведомым, бесконечным дорогам. Старик почувствовал вдруг
такую слабость, что туфелька выскользнула из рук, и он принужден был
опереться о стену, чтобы не упасть. Так, по стене, цепляясь за спинки
зачехленных кресел, за дверные косяки, за перила террасы, выбрался он
в сад.
Сад этот уже давно являлся предметом забот и гордости своего
хозяина. Здесь, на тихой окраине, у неширокой реки, которая
посверкивала сразу же за изгородью, в темной зелени старых, лохматых
ветел, дыма почти не было. Солнце, еще не поднявшееся в зенит, щедро
обливало землю теплыми лучами, и от этого листва яблонь и ботва овощей
лоснились, точно отлакированные. Густо пахло влажной жирной землей,
медом, укропом, острым ароматом помидорной ботвы, крепким чесночным
духом. Скворцы, не обращая на старика внимания, нагло суетились в
густом вишеннике, склевывая необобранную перезрелую ягоду. Пчелы
деловито сновали над разноцветными домиками ульев, покачивались на
ажурных зонтиках укропа, вились над лапчатыми листьями огуречных
плетей, перевертываясь залезали в ярко-желтые цветочные рюмочки. Им не
было никакого дела до белесых столбов дыма, подпиравших небо, до
зловещих, скребущих звуков чужих самолетов в солнечной выси, до
печальных человеческих потоков там, на улицах. Их не пугало, что земля
дрожит от грохота близкого боя, который, как говорили, идет уже где-то
в районе железнодорожной станции.
Вопреки тому страшному, что творилось кругом, тут, за дощатым
забором, все было привычно, все дышало покоем. Митрофан Ильич не
заметил, как очутился в заветном уголке сада, точно ноги сами принесли
его сюда.
Здесь, положив на деревянные рейки узловатые локти, лоснясь на
солнце ярко-зеленым узорчатым листом, тянулись лозы - первые
виноградные лозы в этом городе. Под листьями кое-где уже виднелись
гроздья матово-зеленых ягод.
Около четверти века кропотливого, упорного труда понадобилось
банковскому кассиру, чтобы приручить солнцелюбивого южанина, заставить
его расти и плодоносить в этих прохладных краях. Старик выписывал
черенки винограда из разных краев и, скрещивая сорта, стремился
вывести новый, морозоустойчивый. Он состоял в деятельной переписке со
многими опытными станциями. Однажды, в дни очередного отпуска, он
добрался даже до самого Ивана Владимировича Мичурина, подарившего
скромному опытнику два черенка из своего питомника. Только теперь, на
склоне лет, Митрофану Ильичу удалось впервые в здешних краях снять
хороший урожай винограда. Выращенные им гроздья, пышные и сладкие,
прошлой осенью демонстрировались на Всесоюзной сельскохозяйственной
выставке и вызвали большой интерес у знатоков. Сельские садоводы из
центральных областей с завистью смотрели на тяжелые, прозрачные,
зеленые с желтинкой, точно солнцем налитые гроздья. Смотрели,
благоговейно вздыхали, а в уме уже прикидывали все солнечные,
"красные", как говорили в этих краях, яры, где можно было бы развести
столь замечательную ягоду.
Митрофан Ильич невольно остановился здесь, в заветном уголке
своего сада, куда хаживал каждое утро смотреть, как растет, как
цветет, как завязывается и наливается виноград "аринка". Так назвал он
свой лучший сорт в честь внучки. Вот они, эти лозы, в которые вложено
столько труда! Они уже готовы выйти за забор его тесного садика, на
просторы колхозных земель. А он должен бросить их на произвол судьбы,
во власть жестоких морозов, бросить, чтобы самому бежать невесть куда!
Митрофан Ильич присел прямо на теплую грядку. Зелень закрыла от
него все окружающее. Маленький клочок земли, превращенный его руками в
самый цветущий уголок во всем Заречье, казался ему и сейчас таким же
чудесным, как и в счастливые дни, когда жена ходила меж яблонь с
большой зеленой лейкой, когда сыновья были еще мальчуганами. Старик
осторожно сорвал пожелтевший виноградный листок и ласково прижал его к
щеке шершавой тыльной стороной. Студенистое, прозрачное марево
зыбилось меж деревьев. Возбужденно орали скворцы, ветер лениво
перебирал жесткие листья яблонь, озабоченно гудели пчелы. Одна из них
запуталась в седых взъерошенных волосах. Митрофан Ильич бережно
освободил ее и заботливо проследил, как она долетела до своего улья.
И вдруг этот маленький, залитый солнцем сад показался старику
тихим островком среди необозримых пространств, затопленных грозным
военным половодьем.
Вот тут-то и мелькнула у него мысль: а что, если не ехать в
эвакуацию? Мысль эта была так неожиданна, что он даже вскочил и вслух
удивленно переспросил:
- То-есть, позвольте, как это не ехать?
Но уже в следующее мгновение он оправдывал это свое малодушие. Ну
да, ведь он уже стар, болен. Вряд ли он даже перенесет тяготы пути.
Сердце шалит все эти последние дни. Ну, а если, допустим, он и
преодолеет дорогу, какая и кому, скажите на милость, от него будет
польза? Что он может сделать для войны? Кассиров там, в тылу, и без
него хватит. Снаряды он точить не умеет, да и нет уже для этого сил. А
тут еще, чего доброго, сердце подведет, придется отрывать от дела и
без того по горло занятых людей, чтобы они его опекали. Быть обузой -
что может быть хуже для человека в такие дни!..
"Но все честные люди уходят на восток, даже больные, даже вон
матери с грудными младенцами, с кучами ребятишек", - возразил он сам
себе.
А не все ли равно, где умирать! Впрочем, умирать, конечно, лучше
здесь, в родном городе, в этом вот домике, где прожита вся жизнь. Нет,
ему не следует ехать, он не поедет.
Решив это, Митрофан Ильич поднялся и, осторожно переступая через
гряды, стараясь не потревожить нежные огуречные плети, заторопился к
калитке. По улицам он почти бежал, не замечая ни близкой стрельбы, ни
зловещего гуденья чужих бомбардировщиков, ни сильных разрывов, то и
дело потрясавших город. Он замедлял шаг лишь тогда, когда колотье в
сердце становилось непереносимым. Думал же он только о том, как лучше
сообщить товарищу Чередникову о своем неожиданном решении.
Старшего кассира связывали с управляющим не только служебные
отношения, но и давняя дружба, возникшая еще в дни их молодости на
берегу речки, где они встречались у закинутых удочек. Чередников был
тогда щеголеватым слесарем с маслозавода, ходил в сатиновой рубахе, в
лихо замятом картузе с лаковым козырьком. Митрофан Ильич служил
младшим статистиком в местном отделении Русско-Балтийского банка и
получал оклад содержания 23 рубля 50 копеек. Молодые люди часами
сидели рядом, следя за тонкой зыбью, дрожавшей вокруг поплавков.
Свершилась Октябрьская революция, и скромный банковский статистик с
удивлением узнал в известном, как тогда говорили, "яром большевике",
громившем на шумных митингах местных меньшевиков и эсеров, своего
знакомого по рыбалкам. Вскоре Чередников по партийной мобилизации
уехал на фронт и вернулся оттуда с серебряными часами, полученными за
храбрость, и с пустым рукавом, пристегнутым булавкой к старому френчу
с заношенным воротником.
Потом Чередников работал в городе на разных руководящих
должностях. Уже реже старые знакомцы встречались с удочками на берегу
реки, но теперь, сойдясь на рыбалке, они не молчали, как прежде, а
вели неторопливые беседы о жизни, о городских делах. Наконец судьба
свела их окончательно в городском отделении Госбанка, куда Чередников
был направлен управляющим и где Митрофан Ильич работал уже старшим
кассиром.
Несмотря на пустой рукав и на седые виски, в характере
Чередникова стойко сохранились черты, за которые когда-то звали его
"ярым большевиком". Рассказывали, как в первый день войны управляющий
бушевал в военкомате, тыча в нос усталому комиссару серебряные часы с
надписью "За храбрость и отличную службу в войсках революции", и
требовал немедленно направить на фронт. Потом его видели в горкоме. Он
обходил по очереди секретарей и убеждал послать его в леса, в
партизанский отряд, формировавшийся из партийного актива. Он осаждал
телефонными звонками область и смирился только тогда, когда получил от
первого секретаря обкома сердитую телеграмму: ему категорически
приказывали остаться при исполнении служебных обязанностей, обеспечить
работу банка до последнего часа и планомерную эвакуацию ценностей.
Теперь, спеша по задымленным улицам, Митрофан Ильич мучительно
думал о том, как он скажет этому неистовому человеку о своем
намерении. "Ты пойми... - мысленно убеждал он Чередникова. - Ты пойми,
что в общем балансе военных усилий я - величина отрицательная,
минусовая, меня в пассив записать надо... Ты меня знаешь, я не
подведу, может быть даже окажусь полезным партизанам или
подпольщикам... А умереть придется - что ж, умру достойно, не обману
вашего доверия, не запятнаю фамилию Корецких... Только пусть уж умру
тут, дома, где родился, где жизнь прошла".
Весь охваченный ожиданием тягостного разговора с начальником и
другом, Митрофан Ильич добрался наконец до Советской площади.
Поднявшийся ветер отнес в сторону дым. Странно и горько было видеть
этот залитый солнцем, обычно шумный и веселый городской центр
безлюдным, каким он бывал только после полуночи. Здания были пусты,
двери и окна распахнуты. Ветер гонял по асфальту какие-то бланки,
обрывки бумаги, пепел и смерчем завивал все это в столбах пыли. Отзвук
своих шагов старик слышал далеко впереди.
С трудом преодолев одышку и острое колотье в боку, Митрофан Ильич
пересек площадь, вбежал во двор банка и ахнул: машин уже не было.
Цепляясь за перила, он с трудом поднялся на железное крылечко. Неужели
все уехали, неужели так и не удастся повидать Чередникова, обсудить с
ним свое намерение? Опоздал!.. Они ждали, а он не явился!.. Что будут
думать теперь о нем люди, с которыми он работал, которые всегда так
ему доверяли, избирали его в президиум на торжественных заседаниях,
посылали своим депутатом в райсовет?..
Остановившись на крыльце, старик беспомощно огляделся: "Что же
теперь делать? Что?"
2
Просторное пустое помещение одинаково гулко отзывалось и на
канонаду, доносившуюся со стороны станции, и на тяжелые шаги Митрофана
Ильича.
Читать полностью http://lib.ru/PROZA/POLEWOJ/gold.txt
|
