Это Лобное место
напоминает нам, сколько столетий мучились и тяжко
страдали трудящиеся массы под игом притеснителей, ибо никогда власть
капитала не могла держаться иначе, как насилием и надругательством,
которые даже и в прошедшие времена вызывали возмущения. Этот памятник
представляет одного из представителей мятежного крестьянства. На этом
месте сложил он голову в борьбе за свободу. Много жертв принесли в
борьбе с капиталом русские революционеры. Гибли лучшие люди пролетариата
и крестьянства, борцы за свободу, но не за ту свободу, которую
предлагает капитал, свободу с банками, с частными фабриками и заводами,
со спекуляцией. Долой такую свободу, - нам нужна свобода действительная,
возможная тогда, когда членами общества будут только работники. Много
труда, много жертв надо будет положить за такую свободу. И мы сделаем
все для этой великой цели, для осуществления
социализма.
В. И.
ЛЕНИН РЕЧЬ С ЛОБНОГО МЕСТА НА
ОТКРЫТИИ ПАМЯТНИКА СТЕПАНУ РАЗИНУ
Евгений
Евтушенко
КАЗНЬ
СТЕНЬКИ РАЗИНА
Как во стольной Москве
белокаменной вор по улице бежит с булкой маковой. Не
страшит его сегодня самосуд. Не до
булок...
Стеньку Разина везут! Царь бутылочку мальвазии
выдаивает, перед зеркалом
свейским
прыщ выдавливает, Примеряет новый перстень-изумруд
- и на
площадь...
Стеньку Разина везут! Как за бочкой
бокастой
бочоночек, за боярыней катит боярчоночек. Леденец
зубенки весело грызут. Нынче
праздник!
Стеньку Разина везут! Прет
купец,
треща с гороха. Мчатся вскачь два скомороха. Семенит
ярыжка-плут... Стеньку Разина везут!! В струпьях
все,
едва живые старцы с вервием на вые, что-то
шамкая,
ползут... Стеньку Разина везут! И срамные девки
тоже, под хмельком вскочив с рогожи, огурцом намазав
рожи, шпарят рысью
- в
ляжках зуд... Стеньку Разина везут! И под визг
стрелецких жен, под плевки со всех сторон на
расхристанной телеге плыл в
рубахе
белой
он. Он
молчал,
не утирался, весь оплеванный толпой, только горько
усмехался, усмехался над собой: "Стенька,
Стенька,
ты как ветка, потерявшая листву. Как в Москву хотел
ты въехать! Вот и въехал ты в
Москву... Ладно,
плюйте,
плюйте,
плюйте - все же радость задарма. Вы всегда
плюете,
люди, в тех, кто хочет
вам добра. А добра мне так хотелось на персидских
берегах и тогда, когда
летелось вдоль по Волге на стругах! Что я
ведал?
Чьи-то очи, саблю,
парус
да седло... Я был в грамоте не очень... Может, это
подвело? Дьяк мне бил с оттяжкой в
зубы, приговаривал,
ретив: "Супротив народа вздумал! Будешь знать, как
супротив!" Я держался,
глаз не прятал. Кровью харкал я в ответ: "Супротив
боярства
-
правда. Супротив народа
-
нет". От себя не отрекаюсь, выбрав сам себе
удел. Перед вами, люди,
каюсь, но не в том,
что дьяк хотел. Голова моя
повинна. Вижу, сам себя
казня: я был против
-
половинно, надо было
-
до конца. Нет, не тем
я, люди, грешен, что бояр на башнях вешал. Грешен я в
глазах моих тем, что мало вешал их. Грешен
тем, что в мире
злобства был я добрый остолоп. Грешен
тем, что, враг
холопства, сам я малость был холоп. Грешен
тем, что драться
думал за хорошего царя. Нет царей
хороших,
дурень... Стенька,
гибнешь ты зазря!" Над Москвой колокола гудут. К месту
Лобному
Стеньку ведут. Перед
Стенькой,
на ветру полоща, бьется кожаный передник палача, а в
руках у
палача
над толпой голубой
топор, как Волга,
голубой. И плывут,
серебрясь,
по топору струги,
струги,
будто чайки поутру... И сквозь
рыла,
ряшки,
хари целовальников,
менял, словно блики среди
хмари, Стенька
ЛИЦА
увидал. Были в ЛИЦАХ даль и высь, а в
глазах,
угрюмо-вольных, словно в малых тайных Волгах, струги
Стенькины неслись. Стоит все терпеть бесслезно, быть
на
дыбе,
колесе, если рано или
поздно прорастают
ЛИЦА
грозно у безликих на лице... И
спокойно (не зазря он, видно,
жил) Стенька голову на плаху положил, подбородок в
край изрубленный упер и затылком
приказал:
"Давай, топор..." Покатилась
голова,
в крови горя, прохрипела
голова:
"Не зазря..." И уже по топору не струги
- струйки,
струйки... Что, народ, стоишь, не празднуя? Шапки в
небо - и пляши! Но застыла площадь Красная, чуть
колыша бердыши. Стихли даже скоморохи. Среди мертвой
тишины перескакивали блохи с
армяков на
шушуны. Площадь что-то поняла, площадь шапки
сняла, и ударили три
раза, клокоча,
колокола. А от крови и чуба тяжела, голова еще
ворочалась,
жила. С места Лобного
подмоклого туда, где
голытьба, взгляды
письмами подметными швыряла
голова... Суетясь,
дрожащий попик подлетел, веки Стенькины закрыть он
хотел. Но,
напружившись, по-зверьи
страшны, оттолкнули его руку зрачки. На
царе от этих чертовых
глаз зябко шапка
Мономаха затряслась, и,
жестоко, не скрывая
торжества, над царем
захохотала
голова!..
