Трубка коммунара

 Я часто прикасаюсь к ней сухими от злобы губами. 
В ней след дыхания нежного и еще невинного, 
может быть, след лопнувших давно мыльных пузырей.
Но эта игрушка маленького Поля Ру, убитого прекраснейшей 
из женщин, Габриелью де Бонивэ, прекраснейшего из городов, 
Парижа, - говорит мне о великой ненависти. 
Припадая к ней, я молюсь об одном - увидев белый 
флаг, не опустить ружья, как это сделал бедный Луи Ру, 
и ради всей радости жизни не предать форта Святого Винценсия,
на котором еще держатся три блузника и пускающий мыльные 
пузыри младенец.

Илья
 Эренбург. Тринадцать 
трубок

Есть много прекрасных городов - всех прекрасней Париж, в нем смеются
беспечные женщины, под каштанами франты пьют рубиновые настойки, и 
тысячи огней роятся на зеркальном аспиде просторных площадей.
 Каменщик Луи Ру родился в Париже. Он помнил "июньские дни" 1848 года.
Ему тогда было семь лет, и он хотел есть. Как вороненок, он молча 
раскрывал рот и ждал, напрасно ждал, - у его отца Жана Ру не было хлеба. У него 
было только ружье, а ружье нельзя было есть. Луи помнил летнее утро, когда 
отец чистил свое ружье, а мать плакала, вытирая лицо передником. Луи побежал
вслед за отцом - он думал, что отец с вычищенным ружьем застрелит 
булочника и возьмет себе самый большой хлеб, больше Луи, хлеб с дом. Но отец
встретился с другими людьми, у которых тоже были ружья. Они начали 
вместе петь и кричать: "Хлеба!"
 Луи ждал, что в ответ на такие чудесные песни из окон посыпятся булки,
рогалики, лепешки. Но вместо этого раздался сильный шум, и посыпались 
пули. Один из людей, кричавший "хлеба!", крикнул: "Больно!" - и упал. Тогда 
отец и другие люди стали делать непонятные вещи - они повалили две скамейки,
притащили из соседнего двора бочонок, сломанный стол и даже большой
курятник. Все это они положили посередине улицы, а сами легли на землю. 
Луи понял, что взрослые люди играют в прятки. Потом они стреляли из ружей, и
 в них тоже стреляли. А потом пришли другие люди. У них также были ружья, 
но они весело улыбались, на их шапках блестели красивые кокарды, и все 
называли их "гвардейцами". Эти люди взяли отца и повели его по бульвару Святого
Мартына. Луи думал, что веселые гвардейцы накормят отца, и пошел за 
ними, хотя было уже поздно. На бульваре смеялись женщины, под каштанами франты
пили рубиновые настойки, и тысячи людей роились на аспиде зеркального
тротуара. Возле ворот Святого Мартына одна из беспечных женщин, сидевшая
 в кофейной, закричала гвардейцам:
 - Зачем вы ведете его так далеко? Он может и здесь получить свою
порцию...
 Луи подбежал к смеявшейся женщине и молча, как вороненок, раскрыл свой
рот. Один из гвардейцев взял ружье и снова выстрелил. Отец закричал и 
упал, а женщина смеялась. Луи подбежал к отцу, вцепился в его ноги, еще
подскакивавшие, как будто отец лежа хотел идти, и начал визжать.
 Тогда женщина сказала:
 - Застрелите и щенка!..
 Но франт, пивший за соседним столиком рубиновую настойку, возразил:
 - Кто же тогда будет работать?
 И Луи остался. За грозным июнем пришел тихий июль, больше никто не пел
и не стрелял. Луи вырос и оправдал доверие доброго франта. Отец Жан Ру 
был каменщиком, и каменщиком стал Ру Луи. В широких бархатных штанах и синей
блузе он строил дома, строил летом и зимой. Прекрасный Париж хотел стать
 еще прекрасней, и Луи был там, где прокладывались новые улицы, - площадь
лучистой Звезды, широкие бульвары Османа и Малерба, обсаженные 
каштанами, парадный проспект Оперы со строениями, еще покрытыми лесами, куда
нетерпеливые торговцы уже свозили свои диковинны - меха, кружева и 
ценные каменья. Он строил театры и лавки, кофейни и банки, строил прекрасные 
дома, чтобы беспечные женщины, когда на улице дует ветер с Ла-Манша и в 
рабочих мансардах тело цепенеет от ноябрьских туманов, могли беспечно улыбаться,
строил бары, чтобы франты не переставали в темные беззвездные ночи пить 
свои рубиновые настойки. Подымая тяжелые камни, он строил легчайший покров
города, прекраснейшего из всех городов - Парижа.
 Среди тысяч блузников был один по имени Луи Ру, в бархатных штанах,
припудренных известкой, в широкой плоской шляпе, с глиняной трубкой в 
зубах, и, как тысячи других, он честно трудился над благолепием Второй империи.
 Он строил чудесные дома, а сам днем стоял на лесах, ночью же лежал в
зловонной каморке на улице Черной вдовы, в предместье Святого Антония.
Каморка пахла известкой, потом, дешевым табаком, дом пах кошками и
нестираным бельем, а улица Черной вдовы, как все улицы предместья 
Святого Антония, пахла салом жаровен, на которых торговцы жарили картошку, 
пресным запахом мясных, с лиловыми тушами конины, селедками, отбросами выгребных
 ям и дымом печурок. Но ведь не за улицу Черной вдовы, а за широкие 
бульвары, благоухающие ландышами, мандаринами и парфюмерными сокровищами улицы 
Мира, за эти бульвары и за лучистую Звезду, где днем на лесах качались 
блузники, прозван Париж прекраснейшим из всех городов.
 Луи Ру строил кофейни и бары, он носил камни для "Кофейни регентства",
излюбленной шахматными игроками, для "Английской кофейни", где 
встречались снобы, владельцы скаковых рысаков и знатные иностранцы, для "Таверны
Мадрид", собиравшей в своих стенах актеров двадцати различных театров, и
 для многих других достойных сооружений. Но никогда Луи Ру, со дня смерти 
своего отца, не подходил близко к уже достроенным кофейням и ни разу не 
пробовал рубиновых настоек. Когда он получал от подрядчика несколько маленьких 
белых монет, эти монеты брал старый кабатчик на улице Черной вдовы, вместо них
 он давал Луи несколько больших черных монет и наливал в бокал мутную 
жидкость.
Луи залпом выпивал абсент и шел спать в свою каморку.
 Когда же не было ни белых, ни темных монет, ни абсента, ни хлеба, ни
работы, Луи, набрав в кармане щепотку табаку или отыскав на улице
недокуренную сигарету, набивал свою глиняную трубку и с ней шагал по 
улицам предместья Святого Антония. Он не пел и не кричал "хлеба!", как это 
сделал однажды его отец Жан Ру, потому что у него не было ни ружья, чтобы 
стрелять, ни сына, раскрывающего рот, подобно вороненку.
 Луи Ру строил дома, чтобы женщины Парижа могли беспечно смеяться, но,
слыша их смех, он испуганно сторонился - так смеялась однажды женщина в
кофейне на бульваре Святого Мартына, когда Жан Ру лежал на мостовой, еще
пытаясь лежа идти. До двадцати пяти лет Луи не видал вблизи себя молодой
женщины. Когда же ему исполнилось двадцать пять лет и он переехал из 
одной мансарды улицы Черной вдовы в другую, с ним случилось то, что случается 
рано или поздно со всеми людьми. В соседней мансарде жила молодая поденщица
Жюльетта. Луи встретился вечером с Жюльеттой на узкой винтовой лестнице,
зашел к ней, чтобы взять спички, так как его кремень стерся и не давал 
огня, а зайдя - вышел лишь под утро. На следующий день Жюльетта перенесла две
рубашки, чашку и щетку в мансарду Луи и стала его женой, а год спустя в
тесной мансарде появился новый жилец, которого записали в мэрии 
Полем-Марией Ру.
 Так узнал Луи женщину, но в отличие от многих других, которыми
справедливо гордится прекрасный Париж, Жюльетта никогда не смеялась
беспечно, хотя Луи Ру ее крепко любил, как может любить каменщик, 
подымающий тяжелые камни и строящий прекрасные дома. Вероятно, она никогда не 
смеялась потому, что жила на улице Черной вдовы, где только однажды беспечно 
смеялась старая прачка Мари, когда ее везли в больницу для умалишенных. Вероятно,
 она не смеялась еще потому, что у нее были только две рубашки и Луи, у 
которого часто не было ни белых, ни темных монет, угрюмо бродивший с трубкой по
улицам предместья Святого Антония, не мог ей дать хотя бы одну желтую 
монету на новое платье.
 Весной 1869 года, когда Луи Ру было двадцать восемь лет, а сыну его
Полю два года, Жюльетта взяла две рубашки, чашку и щетку и переехала в
квартиру мясника, торговавшего конским мясом на улице Черной вдовы. Она
оставила мужу Поля, так как мясник был человеком нервным и, любя молодых
женщин не любил детей. Луи взял сына, покачал его, чтоб он не плакал,
покачал неумело, - умел подымать камни, но не детей, и пошел с трубкой в
зубах по улицам предместья Святого Антония. Он крепко любил Жюльетту, но
понимал, что она поступила правильно, - у мясника много желтых монет, он
может даже переехать на другую улицу, и с ним Жюльетта начнет беспечно
смеяться. Он вспомнил, что отец его Жан, уйдя в июньское утро с 
начищенным ружьем, сказал матери Луи, которая плакала:
 - Я должен идти, а ты должна меня удерживать. Петух ищет высокого
шестка, корабль открытого моря, женщина - спокойной жизни.
 Вспомнив слова отца, Луи еще раз подумал, что он был прав, удерживая
Жюльетту, но и Жюльетта была права, уходя от него к богатому мяснику.
 Потом Луи снова строил дома и нянчил сына. Но вскоре настала война, и
злые пруссаки окружили Париж. Больше никто не хотел строить домов, и 
леса неоконченных построек пустовали. Ядра прусских пушек, падая, разрушили
многие здания прекрасного Парижа, над которыми трудились Луи Ру и другие
каменщики. У Луи не было работы, не было хлеба, а трехгодовалый Поль уже
умел молча раскрывать свой рот, как вороненок. Тогда Луи дали ружье. 
Взяв его, он не пошел петь и кричать "хлеба!", но стал, как многие тысячи
каменщиков, плотников и кузнецов, защищать прекраснейший из всех 
городов, Париж, от злых пруссаков. Маленького Поля приютила добрая женщина, 
владелица зеленной лавки, госпожа Моно. Луи Ру вместе с другими блузниками, в 
зимнюю стужу, босой, у форта Святого Винценсия подкатывал ядра к пушке, и пушка
стреляла в злых пруссаков. Он долгие дни ничего не ел - в Париже был 
голод.
Он отморозил себе ноги, - в зиму осады стояли невиданные холода. 
Прусские ядра падали на форт Святого Винценсия, и блузников становилось все 
меньше, но Луи не покидал своего места возле маленькой пушки: он защищал Париж. И
прекраснейший из городов стоил такой защиты. Несмотря на голод и стужу,
роились огни бульваров Итальянского и Капуцинов, хватало рубиновых 
настоек для франтов, и не сходила беспечная улыбка с женских лиц.
 Луи Ру знал, что больше нет императора и что теперь в Париже
Республика. Подкатывая ядра к пушке, он не мог задуматься над тем, что 
такое "республика", но блузники, приходившие из Парижа, говорили, что кофейни
бульваров, как прежде, полны франтами и беспечными женщинами. Луи Ру, 
слушая их злобное бормотание, соображал, что в Париже ничего не изменилось, что
Республика находится не на улице Черной вдовы, а на широких проспектах
лучистой Звезды, и что, когда каменщик отгонит пруссаков, маленький Поль
будет снова открывать свой рот. Луи Ру знал это, но он не покидал своего
места у пушки, и пруссаки не моли войти в город Париж.
 Но в одно утро ему приказали покинуть пушку и вернуться на улицу Черной
вдовы. Люди, которых звали "Республика" и которые, наверное, были 
франтами или беспечными женщинами, впустили злых пруссаков в прекрасный Париж. С
трубкой в зубах угрюмый Луи Ру ходил по улицам предместья Святого 
Антония.
 Пруссаки пришли и ушли, но никто не строил домов. Поль, как вороненок,
раскрывал свой рот, и Луи Ру начал чистить ружье. Тогда на стенах был
расклеен грозный приказ, чтобы блузники отдали свои ружья - франты и
беспечные женщины, которых звали "Республика", помнили июньские дни года
48-го.
 Луи Ру не хотел отдать свое ружье, а с ним вместе все блузники
предместья Святого Антония и многих других предместий. Они вышли на 
улицы с ружьями и стреляли. Это было в теплый вечер, когда в Париже едва 
начиналась весна.
 На следующий день Луи Ру увидел, как по улицам тянулись нарядные
кареты, развалистые экипажи, фургоны и телеги. На телегах лежало всякое
добро, а в каретах сидели люди, которых Луи привык видеть в кофейнях 
Больших бульваров или в Булонском лесу. Здесь были крохотный генералы в 
малиновых кепи с грозно свисающими усами, молодые женщины в широких юбках, 
обрамленных кружевами, обрюзгшие аббаты в фиолетовых сутанах, старые франты, 
блиставшие вороньими, песочными и рыжими цилиндрами, молодые офицеры, никогда не 
бывшие ни у форта Святого Винценсия, ни у других фортов, важные и лысые лакеи,
собачки с бантиками на гладко причесанной, шелковистой шерсти и даже
крикливые попугаи. Все они спешили к Версальской заставе. И когда Луи Ру
вечером пошел на площадь Оперы, он увидел опустевшие кофейни, где франты
 не пили больше рубиновых настоек, и заколоченные магазины, возле которых 
уже не смеялись беспечные женщины. Люди из кварталов Елисейских полей, Оперы и
Святого Жермена, раздосадованные блузниками, не хотевшими отдать своих
ружей, покинули прекрасный Париж, и аспидные зеркала тротуаров, не 
отражая погасших огней, грустно чернели.
 Луи Ру увидел, что "Республика" уехала в каретах и в фургонах. Он
спросил других блузников, кто остался вместо нее, - ему ответили: 
"Парижская коммуна", и Луи понял что Парижская коммуна живет где-то недалеко от 
улицы Черной вдовы.
 Но франты и женщины, покинувшие Париж, не хотели забыть прекраснейший
из всех городов. Они не хотели отдать его каменщикам, плотникам и 
кузнецам.
Снова ядра пушек стали разрушать дома, теперь их слали не злые пруссаки,
 а добрые завсегдатаи кофеен "Английская" и других. И Луи понял, что ему 
надо вернуться на свое старое место у форта Святого Винценсия. Но владелица
зеленной лавки, госпожа Моно, была не только доброй женщиной, а и доброй
католичкой. Она отказалась пустить в свой дом сына одного из 
безбожников, убивших епископа Парижского. Тогда Луи Ру взял трубку в зубы, а своего 
сына Поля на плечи и пошел к форту Святого Винценсия. Он подкатывал ядра к 
пушке, а Поль играл пустыми гильзами. Ночью мальчик спал в доме сторожа 
водокачки при форте Святого Винценсия. Сторож подарил Полю новенькую глиняную 
трубку, точь-в-точь такую же, какую курил Луи Ру, и кусочек мыла. Теперь Поль, 
когда ему надоедало слушать выстрелы и глядеть на плюющуюся ядрами пушку, мог
пускать мыльные пузыри. Пузыри были разных цветов - голубые, розовые и
лиловые. Они походили на шарики, которые покупали нарядным мальчикам в
Тюильрийском саду франты и беспечные женщины. Правда, пузыри сына 
блузника жили одно мгновение, а шарики детей из квартала Елисейских полей 
держались целый день, крепко привязанные, но и те другие были прекрасны, но и те и
другие быстро умирали. Пуская из глиняной трубки мыльные пузыри, Поль
забывал раскрывать свой рот и ждать кусок хлеба. Подходя к людям, 
которых все называли "коммунарами" и среди которых находился Луи Ру, он важно 
сжимал в зубах пустую трубку, подражая своему отцу. И люди, на минуту забывая о
пушке, ласково говорили Полю:
 - Ты настоящий коммунар.
 Но у блузников было мало пушек и мало ядер, и самих блузников было
мало. А люди, покинувшие Париж и жившие теперь в бывшей резиденции 
королей - в Версале, подвозили каждый день новых солдат - сыновей скудоумных 
крестьян Франции и новые пушки, подаренные им злыми пруссаками. Они все ближе и 
ближе подходили к валам, окружившим город Париж. Уже многие форты были в их 
руках, и больше никто не приходил на смену убитым пушкарям, вместе с Луи Ру
защищавшим форт Святого Винценсия. Каменщик теперь сам подкатывал ядра, 
сам заряжал пушку, сам стрелял, и ему помогали только два уцелевших 
блузника.
 В бывшей резиденции королей Франции царило веселье. Открытые наспех
дощатые кофейни не могли вместить всех желавших рубиновых настоек. 
Аббаты в фиолетовых сутанах служили пышные молебствия. Поглаживая грозно 
свисающие усы, генералы весело беседовали с наезжавшими прусскими офицерами. И 
лысые лакеи уже возились над господскими чемоданами, готовясь к возвращению в
прекраснейший из всех городов. Великолепный парк, построенный на костях
двадцати тысяч работников, день и ночь копавших землю, рубивших просеки,
осушавших болота, чтобы не опоздать к сроку, назначенному 
Королем-Солнцем, был украшен флагами в честь победы. Днем медные трубачи надували свои 
щеки, каменные тритоны девяти больших и сорока малых фонтанов проливали слезы
лицемерия, а ночью, когда в обескровленном Париже притушенные огни не
роились на аспиде площадей, сверкали среди листвы торжествующие вензеля
плошек.
 Лейтенант национальной армии Франсуа д'Эмоньян привез своей невесте
Габриель де Бонивэ букет из нежных лилий, свидетельствовавший о 
благородстве и невинности его чувств. Лилии были вставлены в золотой портбукет,
украшенный сапфирами и купленный в Версале у ювелира с улицы Мира, 
успевшего в первый день мятежа вывезти свои драгоценности. Букет был поднесен 
также в ознаменование победы - Франсуа д'Эмоньян приехал на день с парижского
фронта. Он рассказал невесте, что инсургенты разбиты. Завтра его солдаты
возьмут форт Святого Винценсия и вступят в Париж.
 - Когда начнется сезон в Опере? - спросила Габриэль.
 После этого они предались любовному щебетанью, вполне естественному
между героем-женихом, прибывшим с фронта, и невестой, вышивавшей для 
него атласный кисет. В минуту особой нежности, сжимая рукой участника 
трудного похода лиф Габриэли цвета абрикоса, Франсуа сказал:
 - Моя милая, ты не знаешь, до чего жестоки эти коммунары! Я в бинокль
видел, как у форта Святого Винценсия маленький мальчик стреляет из 
пушки. И представь себе, этот крохотный Нерон уже курит трубку!..
 - Но вы ведь их всех убьете, вместе с детьми, - прощебетала Габриель, и
грудь ее сильнее заходила под рукой участника похода.
 Франсуа д'Эмоньян знал, что он говорил. На следующее утро солдаты его
полка получили приказ занять форт Святого Винценсия. Луи Ру с двумя
уцелевшими блузниками стрелял в солдат. Тогда Франсуа д'Эмоньян велел
выкинуть белый флаг, и Луи Ру, который слыхал о том, что белый флаг 
означает мир, перестал стрелять. Он подумал, что солдаты пожалели прекраснейший 
из городов и хотят наконец помириться с Парижской коммуной. Три блузника,
улыбаясь и куря трубки, ждали солдат, а маленький Поль, у которого 
больше не было мыла, чтобы пускать пузыри, подражая отцу, держал во рту трубку и 
тоже улыбался. А когда солдаты подошли вплотную к форту Святого Винценсия,
Франсуа д'Эмоньян велел трем из них, лучшим стрелкам горной Савойи, 
убить трех мятежников. Маленького коммунара он хотел взять живьем, чтобы 
показать своей невесте.
 Горцы Савойи умели стрелять, и, войдя наконец в форт Святого Винценсия,
солдаты увидели трех людей с трубками, лежавшими возле пушки. Солдаты 
видали много убитых людей и не удивились. Но, увидя на пушке маленького 
мальчика с трубкой, они растерялись и помянули - один святого Иисуса, другие - 
тысячу чертей.
 - Ты откуда взялся, мерзкий клоп? - спросил один из савойцев.
 - Я настоящий коммунар, - улыбаясь, ответил Поль Ру.
 Солдаты хотели приколоть его штыками, но капрал сказал, что капитан
Франсуа д'Эмоньян приказал доставить маленького коммунара в один из
одиннадцати пунктов, куда сгоняли всех взятых в плен.
 - Сколько он наших убил, этакий ангелочек! - ворчали солдаты
подталкивая Поля прикладами. А маленький Поль, который никогда не 
убивал, а только пускал из трубки мыльные пузыри, не понимал отчего это люди 
бранят и обижают его.
 Пленника-инсургента Поля Ру, которому было четыре года от роду, солдаты
национальной армии повели в завоеванный Париж. Еще в северных 
предместьях отстреливались, погибая, блузники, а в кварталах Елисейских полей, Оперы
 и в новом квартале лучистой Звезды люди уже веселились. Был лучший месяц - 
май, цвели каштаны широких бульваров. а под ними, вкруг мраморных столиков
кофеен, франты пили рубиновые настойки и женщины беспечно улыбались. 
Когда мимо них проводили крохотного коммунара, они кричали, чтобы им выдали 
его.
Но капрал помнил приказ капитана и охранял Поля. Зато им отдавали других
пленных - мужчин и женщин. Они плевали в них, били их изящными 
палочками, а утомившись, закалывали инсургентов штыком, взятым для этого у 
проходившего мимо солдата.
 Поля Ру привели в Люксембургский сад. Там, перед дворцом, был отгорожен
большой участок, куда загоняли пленных коммунаров. Поль важно ходил меж 
ними со своей трубкой и, желая утешить некоторых женщин, горько плакавших,
говорил:
 - Я умею пускать мыльные пузыри. Мой отец Луи Ру курил трубку и стрелял
из пушки. Я настоящий коммунар.
 Но женщины, у которых остались где-то в предместье Святого Антония
дети, может быть тоже любившие пускать пузыри, слушая Поля, еще горше
плакали.
 Тогда Поль сел на траву и начал думать о пузырях, какие они были
красивые - голубые, розовые и лиловые. А так как он не умел долго и так 
как путь из форта Святого Винценсия до Люксембургского сада был длинным, 
Поль скоро уснул, не выпуская из руки своей трубки.
 Пока он спал, два рысака везли по Версальскому шоссе легкое ландо. Это
Франсуа д'Эмоньян вез свою невесту Габриель де Бонивэ в прекрасный 
Париж. И никогда Габриель де Бонивэ не была столь прекрасна, как в этот день. 
Тонкий овал ее лица напоминал портреты старых флорентийских мастеров. На ней 
было платье лимонного цвета с кружевами, сплетенными в монастыре Малин. 
Крохотный зонтик охранял ее матовую кожу цвета лепестков яблони от прямых лучей
майского солнца. Воистину она была прекраснейшей женщиной Парижа, и, 
зная это, она беспечно улыбалась.
 Въехав в город, Франсуа д'Эмоньян подозвал солдата своего полка и
спросил его, где помещается маленький пленник из форта Святого 
Винценсия. Когда же влюбленные вошли в Люксембургский сад и увидели старые каштаны в
цвету, плющ над фонтаном Медичи и черных дроздов, прыгавших по аллеям,
сердце Габриели де Бонивэ переполнилось нежностью, и, сжимая руку 
жениха, она пролепетала:
 - Мой милый, как прекрасно жить!..
 Пленные, из числа которых каждый час кого-нибудь уводили на расстрел,
встретили галуны капитана с ужасом - всякий думал, что наступил его 
черед.
Но Франсуа д'Эмоньян не обратил на них внимания, он искал маленького
коммунара. Найдя его спящим, он легким пинком его разбудил. Мальчик,
проснувшись, сначала расплакался, но потом, увидев веселое лицо 
Габриели, непохожее на грустные лица других женщин, окружавших его, взял в рот 
свою трубку, улыбнулся и сказал:
 - Я - настоящий коммунар.
 Габриель, удовлетворенная, промолвила:
 - Действительно, такой маленький!.. Я думаю, что они рождаются
убийцами, надо истребить всех, даже только что родившихся...
 - Теперь ты поглядела, можно его прикончить, - сказал Франсуа и
подозвал солдата.
 Но Габриель попросила его немножко подождать. Ей хотелось продлить
усладу этого легкого и беспечного дня. Она вспомнила, что, гуляя однажды
 во время ярмарки в Булонском лесу, видела барак с подвешенными глиняными
трубками; некоторые из быстро вертелись. Молодые люди стреляли из ружей в
глиняные трубки.
 Хотя Габриель де Бонивэ была из хорошего дворянского рода, она любила
простонародные развлечения и, вспомнив о ярмарочной, попросила жениха:
 - Я хочу научится стрелять. Жена боевого офицера национальной армии
должна уметь держать в руках ружье. Позволь мне попытаться попасть в 
трубку этого маленького палача.
 Франсуа д'Эмоньян никогда не отказывал ни в чем своей невесте. Он
недавно подарил ей жемчужное ожерелье, стоившее тридцать тысяч франков. 
Мог ли он отказать ей в этом невинном развлечении? Он взял у солдата ружье и
подал его невесте.
 Увидев девушку с ружьем, пленные разбежались и столпились в дальнем
углу отгороженного участка. Только Поль спокойно стоял с трубкой и 
улыбался.
Габриель хотела попасть в двигающуюся трубку, и, целясь, она сказала
мальчику:
 - Беги же! Я буду стрелять!..
 Но Поль часто видел, как люди стреляли из ружей, и поэтому продолжал
спокойно стоять на месте. Тогда Габриель в нетерпении выстрелила, и так 
как она стреляла впервые, вполне простителен ее промах.
 - Моя милая, - сказал Франсуа д'Эмоньян, - вы гораздо лучше пронзаете
сердца стрелами, нежели глиняные трубки пулями. Глядите, вы убили этого
гаденыша, а трубка осталась невредимой.
 Габриель де Бонивэ ничего не ответила. Глядя на небольшое красное
пятнышко, она чаще задышала и, прижавшись крепче к Франсуа, предложила
вернуться домой, чувствуя, что ей необходимы томные ласки жениха.
 Поль Ру, живший на земле четыре года и больше всего на свете любивший
пускать из глиняной трубки мыльные пузыри, лежал неподвижный.
 Недавно я встретился в Брюсселе со старым коммунаром Пьером Лотреком. Я
подружился с ним, и одинокий старик подарил мне свое единственное 
достояние - глиняную трубку, из которой пятьдесят лет тому назад маленький Поль Ру
пускал мыльные пузыри. В майский день, когда четырехлетний инсургент был
убит Габриелью де Бонивэ, Пьер Лотрек находился в загоне Люксембургского
сада. Почти всех из числа бывших там версальцы расстреляли. Пьер Лотрек
уцелел потому, что какие-то франты сообразили, что прекрасному Парижу,
который захочет стать еще прекрасней, понадобятся каменщики, плотники и
кузнецы. Пьер Лотрек был сослан на пять лет, он бежал из Кайенны в 
Бельгию и через все мытарства пронес трубку, подобранную у трупа Поля Ру. Он дал 
ее мне и рассказал все, написанное мною.
 Я часто прикасаюсь к ней сухими от злобы губами. В ней след дыхания
нежного и еще невинного, может быть, след лопнувших давно мыльных 
пузырей.
Но эта игрушка маленького Поля Ру, убитого прекраснейшей из женщин,
Габриелью де Бонивэ, прекраснейшего из городов, Парижа, - говорит мне о
великой ненависти. Припадая к ней, я молюсь об одном - увидев белый 
флаг, не опустить ружья, как это сделал бедный Луи Ру, и ради всей радости жизни 
не предать форта Святого Винценсия, на котором еще держатся три блузника и
пускающий мыльные пузыри младенец.