Глава первая.
Канун буржуазно-демократической революции.
5. Два заговора.
Разложение армии было лишь наиболее ярким показателем общего распада прогнившего полицейского строя. Царский двор, за всю историю Романовых бывший ареной интриг, подкупов, тайных убийств, открыто стал пристанищем проходимцев и темных дельцов. Огромную роль при дворе играл Григорий Распутин, переменивший свою настоящую фамилию на Новых. Крестьянин села Покровского, Тюменского уезда, он в молодости бродил по монастырям, вращался среди святош, странников, юродивых. Вскоре он и сам начал «пророчествовать», собирая вокруг себя кликуш. В деревне его прозвали «Гриша-провидец». Слухи о новом «святоше» дошли до Петрограда, где в ряде великосветских салонов широко распространено было религиозное мракобесие. Распутина вызвали в столицу. Не лишенный ума, хитрый мужик быстро приспособился к ханжеской обстановке сановных кружков.
Распутина наперебой приглашали в сиятельные дома. На истеричных старух и пресытившихся, скучающих барынь Григорий производил сильное впечатление. Начальник департамента полиции С. П. Белецкий, по должности своей наблюдавший за «старцем» и вместе с этим пользовавшийся его влиянием в интересах своей карьеры, признавался после революции, что Распутин брал уроки гипноза. В великосветских кругах из уст в уста передавали примеры «святости» Распутина, рассказывали о его чудесном даре — исцелять больных. Распутина пригласили ко двору. Наследник престола Алексей страдал гемофилией — постоянными кровотечениями — болезнью, против которой медицина покамест бессильна. Суеверная царица прибегала к помощи странников, гипнотизеров, возила сына прикладываться к мощам. На этой болезненной привязанности истеричной женщины играл Распутин, внушивший царице, что без его молитв наследник умрет. Распутин приобрел огромное влияние при дворе. Императрица писала о нем мужу:
«Милый, верь мне, тебе следует слушаться советов нашего друга. Он так горячо денно и нощно молится за тебя. Он охранял тебя там, где ты был... Только нужно слушаться, доверять и спрашивать совета — не думать, что он чего-нибудь не знает. Бог все ему открывает»{76}.
Квартира Распутина, ставшего своим человеком при дворе, была переполнена разными аферистами и темными дельцами. Распутин рассылал министрам просьбы о предоставлении концессии [71] или должности с безграмотной запиской: «Милай, сделай...» Ни одно новое назначение не обходилось без участия «царского лампадника», как прозвали «святого». Когда нужно было назначить министра внутренних дел, царица писала Николаю:
«Любимый мой, А. (Вырубова — приближенная царицы и одна из самых ярых последовательниц Распутина. - Ред.) только что видела Андроникова и Хвостова — последний произвел на нее прекрасное впечатление. (Я же его не знаю и потому не знаю, что сказать.) Он очень тебе предан, говорил с ней спокойно и хорошо о нашем друге»{77}.
Отозваться хорошо о «друге» было достаточно, чтобы попасть А. Н. Хвостову в министры внутренних дел.
Распутинщина, как дурная болезнь, разъедала царский режим, но Распутин при дворе был далеко не одинок. Буржуазные историки выдвинули его фигуру с целью скрыть, что вся придворная клика представляла собой гнусную, заживо разлагающуюся шайку. При дворе успешно подвизались такие типы, как князь М. М. Андроников, спекулянт, организатор всевозможных дутых предприятий и крупных прибыльных операций, вроде покупки при содействии военного министра Сухомлинова орошаемых земель в Средней Азии. Один из секретарей Распутина Манасевил-Мануйлов, секретный агент полиции, сотрудник реакционной газеты «Новое время», настолько беззастенчиво занимался аферами и взяточничеством, что даже полиция вынуждена была его арестовать. Но в дело вмешалась царица. 10 декабря 1916 года она писала Николаю:
«На деле Мануйлова прошу тебя написать «прекратить дело» и переслать его министру юстиции. Батюшин, в руках которого находилось все это дело, теперь сам явился к А. (Вырубовой. - Ред. ) и просил о прекращении этого дела, так как он, наконец, убедился, что это грязная история, поднятая с целью повредить нашему другу»{78}.
Не Распутин, а распутинщина — мракобесие, изуверство, умственное убожество и моральное гниение, нашедшие в Распутине только наиболее яркое выражение, — вот что характеризовало режим Романовых.
Растущей катастрофе царизм смог противопоставить, только новые репрессии и усиление и без того каторжных порядков. Разогнали последние остатки профессиональных союзов. Промышленные города беспощадно очищались от «подозрительных» по революционности элементов. Тюрьмы были переполнены. Но министры не справлялись с разрухой. Их стали смещать. Началась министерская чехарда. За два года войны сменилось четыре председателя Совета министров — И. Л. Горемыкин, В. В. Штюрмер, А. Ф. Трепов, Н. Д. Голицын, — шесть министров внутренних дел, три — военных, три — иностранных дел. Они появлялись, недолго маячили на поверхности и исчезали. Это называлось «министерской чехардой». Совет министров иронически именовали «кувырк-коллегией». Распределение портфелей зависело от рекомендаций темных проходимцев, от мнения «звездной палаты», как называли кружок Распутина. Часто играли роль и другие мотивы. Упрашивая Николая назначить Штюрмера председателем Совета министров, царица писала, что голова у нового кандидата «вполне свежа»{79}. Н. А. Маклакова назначили министром внутренних дел по следующему, как он сам признался, поводу: когда Николай после убийства Столыпина приехал из Киева в Чернигов, где Маклаков был губернатором, там была «отличная погода, хорошее, бодрое настроение»{80}. Губернатора отметили. Маклаков был очень необходим в дворцовом обиходе: умел петь петухом, подражал «влюбленной пантере» и другим животным. Этих шутовских свойств было достаточно, чтобы получить министерский портфель.
Ни частые сальто-мортале (смещения) министров, ни «денные и нощные» молитвы «друга» — ничто не помогало. Страна и армия все больше и больше революционизировались. Старые противоречия разгорались с новой силой, создавая и накапливая день за днем элементы революционной ситуации.
Общая разруха с особой силой отразилась в продовольственном кризисе осени 1916 года. Резко упал подвоз хлеба. Петроград ежедневно получал только треть следуемых ему вагонов. У продовольственных магазинов выросли огромные очереди. Собирались задолго до рассвета, простаивали целые ночи, а утром голодный паек доставался только части ожидающих. Бесконечные хвосты играли роль митингов и заменяли собой революционные прокламации. Тут же обменивались новостями. Нередко выступали агитаторы, разъясняя, кто создал продовольственные затруднения. Настроение широких масс быстро поднималось. Начальник пермской жандармерии сообщал 18 октября 1916 года:
«Умы встревожены; недостает лишь толчка, дабы возмущенное дороговизной население перешло к открытому возмущению»{81}.
Начальник московской охранки доносил 20 октября:
«В дни кризиса напряжение масс доходит в Москве до той степени, что приходится ожидать, что это напряжение может вылиться в ряд тяжелых эксцессов»{82}.
Правительство попыталось было внести успокоение в народ. Министр земледелия граф А. А. Бобринский выступил с разъяснениями, но его беседы с газетчиками дали только пищу для нового возбуждения. В массах стало известно, что продовольственную политику ведет крупный помещик, известный сахарозаводчик, миллионер, чуждый и враждебный народу.
Партия большевиков несмотря на ряд арестов, вырвавших из ее рядов видных руководителей, — совсем недавно, в ночь с 20 на 21 июля 1916 года, были арестованы 30 человек, среди них члены Петербургского комитета, — к осени восстановила свои [75] организации и широко развернула работу. На заводах ожили большевистские кружки. Отдельные кружки слились в районные организации. Усилилось распространение революционной литературы. В середине октября в сто лице вышел листок «К пролетариату Петербурга»; Петербургский комитет большевиков указывал:
«С каждым днем жизнь становится труднее... Война кроме миллионов убитых... несет в себе и другие беды: продовольственный кризис и связанную с ним дороговизну. Страшный призрак «царь-голод»... вновь угрожающе надвигается на Европу... Довольно терпеть и молчать! Чтобы устранить дороговизну и спастись от надвигающегося голода, вы должны бороться против войны, против всей системы насилия и хищничества»{83}.
Призыв партии упал на горячую почву. 17 октября забастовал завод «Рено» на Выборгской стороне. Рабочие двинулись и другим предприятиям. Скоро толпа демонстрантов залила Сампсониевский проспект. У казарм 181-го полка полиция хоте л а арестовать агитатора, но толпа его отстояла. Солдаты выбежали из казарм и стали забрасывать городовых камнями. Вызвали командира полка. Возбужденные рабочие и солдаты разбили автомобиль и ранили полковника. Поздно вечером офицеры вызвали учебную команду полка. Она отгородила казармы от демонстрантов, однако стрелять в толпу несмотря на троекратный приказ не стала. Прискакали казаки, но, видимо, побоялись вооруженных солдат. Рабочие пошли снимать с работы другие заводы. На следующий день забастовало большинство предприятий Выборгской стороны. Заводы не работали три-четыре дня.
Суд над матросами, арестованными за создание большевистской организации в Балтфлоте, должен был состояться 26 — 26 октября. Большевики призвали петроградских пролетариев протестовать против царского суда. 25 октября на улицы столицы вышло несколько десятков тысяч рабочих с песнями и плакатами: «Долой войну! Долой казнь!» Полиции не удалось смять демонстрацию. Весь день в разных районах города происходили выступления. Всего в октябре бастовало по всей стране около 187 тысяч — вчетверо больше, чем в предыдущем месяце (в сентябре 47 тысяч), и во много раз больше, чем за любой период войны. Но дело было не только в росте стачечной волны: октябрьские забастовки носили резко выраженный политический характер и шли под руководством той самой большевистской партии, которую полиция считала начисто ликвидированной. Директор департамента полиции хвастался этой ликвидацией в запоздалом донесении министру внутренних дел. 30 октября, когда министр читал [76] донесение о разгроме большевистской партии, в его руках были также сводки о новой стачке и демонстрации неслыханных с 1914 года размеров. Особенно тревожило господствующие классы то, что рабочие стали вовлекать в движение солдат.
Буржуазия, предчувствуя нарастающую грозу, постучалась в дверь к самодержавию. Теперь самодержавие нужно было буржуазии не только для продолжения войны до победы, но и для борьбы с революцией. Кадеты с тревогой отмечали быстрое нарастание революции. На заседании Московского комитета кадетской партии 23 сентября Кишкин, видный руководитель кадетов, доказывал, что страна доведена бездарным правительством до революции. Кишкин надеялся, что это бросит правительство в объятия кадетов, заставит самодержавие пойти на уступки. 23 — 24 октября 1916 года в Москве состоялась партийная конференция кадетской партии. Она обнаружила даже по признанию охранки, агенты которой присутствовали на конференции, «непомерный страх перед революцией». Милюков предостерегал против поощрения «революционных инстинктов»:
«Нашей задачей будет не добивать правительство, что значило бы поддерживать анархию, а влить в него совершенно новое содержание, т. е. прочно обосновать правовой конституционный строй. Вот почему в борьбе с правительством несмотря на все необходимо чувство меры »{84}.
Так говорили кадеты, и ту же позицию занял весь прогрессивный блок Думы. Недавние оппозиционеры говорили уже не о борьбе с правительством во имя войны, а о помощи ему в борьбе с революцией. Но монархия уже не справлялась ни с тем, ни с другим. Тяжелые поражения на фронте показали, что царизм не способен вести победоносную войну. Непрерывно растущая разруха говорила о его бессилии вывести страну из тупика. Как только выяснились размах и характер петроградской стачки 25 — 26 октября, буржуазия заговорила другим, более твердым языком. Правый депутат Шульгин выступил 3 ноября в Государственной думе с речью:
«Мы терпели бы, так сказать, до последнего предела. И если мы сейчас выступаем совершенно прямо и открыто с резким осуждением этой власти, если мы поднимаем против нее знамя борьбы, то это только потому, что действительно мы дошли до предела, потому что произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно»{85}.
В том же заседании выступил кадет Маклаков, заявивший: «Мы, господа, работать с этим правительством больше не можем, мы можем ему лишь помешать, как оно будет мешать [77] нам, но совместная работа стала совсем невозможна, и пусть выбирают: мы или это правительство»{86}. Несколько раньше — 1 ноября — в Думе выступил Милюков. Сообщив ряд конкретных фактов из неумелой, продажной практики правительства, Милюков каждый раз спрашивал: «Что это — глупость или измена?»{87} Лидер кадетов резко критиковал председателя Совета министров Штюрмера, обвиняя его в предательстве интересов России. Милюков говорил о «темных силах»{88}, окружающих трон. Он в очень осторожной форме говорил о предательстве на самом верху, намекая на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам. Центральный пункт речи Милюкова: правительство не в состоянии вести войну до победного конца. От имени всего прогрессивного блока выступил С. Шидлозский с официальным заявлением:
«Ныне мы вновь поднимаем свой голос уже не для того, чтобы предупредить о грозящей опасности, а для того, чтобы сказать, что правительство в настоящем своем составе не способно с этой опасностью справиться»... и должно «уступить место лицам, объединенным одинаковым пониманием задач переживаемого момента и готовым в своей деятельности опираться на большинство Государственной думы и провести в жизнь его программу»{89}.
Буржуазия требовала уже не «министерства доверия», а ответственного министерства, т. е. целиком отвечающего перед Думой. Такое правительство смогло бы. по мнению лидеров оппозиции подавить революцию и продолжить войну.
Как ни резко выступала буржуазия против самодержавия, но она всячески подчеркивала, что острота борьбы объясняется угрозой революции. Тот же Шульгин говорил в Думе:
«Такая борьба есть единственный способ предотвратить то, чего больше всего, может быть, следует бояться, — предотвратить анархию и безвластие»{90}.
Выступление прогрессивного блока встретило поддержку и среди крайних правых. Пуришкевич резко критиковал правительство и «темные силы», управлявшие страной{91}. Даже Государственный совет, в который подбирались наиболее преданные престолу люди, — даже эта палата сановных реакционеров приняла 22 ноября резолюцию о смене министерства{92}. Съезд объединенного дворянства — и тот заговорил о «темных силах» и создании нового правительства. Правда, дворянская резолюция указывала, что новое министерство должно быть ответственно только перед монархом{93},но и в таком виде выступление съезда говорило о разрыве между правящей верхушкой и известной частью ее классовых друзей. Осенью 1916 года прогрессивный блок был встречен чуть ли не в штыки теми, кто осенью 1916 года повторял его требования, — так колебалась почва под ногами у господствующих классов страны.
Самодержавие очутилось перед выбором: либо продолжать войну и столкнуться с восстанием рабочих и крестьян, либо пойти на мирную сделку с немцами и тем самым смягчить революционное недовольство. В этом последнем случае царизму пришлось бы встретиться с сопротивлением буржуазии, которой война была нужна как неиссякаемый источник прибыли, как путь к завоеванию новых рынков. Царь и его окружение решили покончить с войной, полагая, что с оппозицией буржуазии все же справиться будет легче, чем с восстанием масс.
Но открыто объявить о своем намерении было рискованно: слишком возбуждены были буржуазные круги, да и союзники давно уже с возрастающим недоверием следили за политикой самодержавия.
Русская буржуазия во время войны не раз пыталась обратиться к англо-французским империалистам с жалобой на стеснения в «патриотической» работе. Иностранных капиталистов интересовала не только царская армия, без которой нечего было и думать о победе над Германией. В ряде отраслей — металлургической, химической — большая часть российской промышленности принадлежала иностранному капиталу. Буржуазия Англии и Франции была заинтересована в бесперебойной прибыльной «работе на оборону». В конце марта 1916 года Родзянко получил приглашение от правительств Англии, Франции и Италии прислать делегацию Государственной думы для ознакомления с работой иностранной оборонной промышленности. Весной 1916 года ряд депутатов, в том числе Милюков, Протопопов, выехал за границу. Оттуда, в свою очередь, в апреле 1916 года приехали представители иностранных правительств. Прибыли Альбер Тома, видный деятель II Интернационала, и Вивиани — оба «социалисты», члены французского министерства. Николая тщательно подготовили к встрече с делегатами, заверив его, что хотя они и «социалисты», но все силы отдают делу обороны империалистского отечества. Вот какую характеристику одному из них дал французский президент Пуанкаре, прозванный «Пуанкаре-Война» за резко выраженную империалистскую политику:
«Альбер Тома, помощник государственного секретаря и министра военных снабжений, руководил во Франции с удивительным уменьем и неутомимым рвением производством артиллерийских орудий и снарядов... Он содействовал развитию [79] во Франции производства, которое, к сожалению, было весьма незначительно и остается таким до сих пор в союзных с нами странах. Он сумел объединить для этой цели в едином усилии инициативу государства и частной промышленности; он обеспечил себе верную помощь хозяев и рабочих, и вот уже много месяцев, как все производительные силы страны стремятся к увеличению нашего военного снаряжения...»{94}
Это был аттестат всему II Интернационалу за верную службу империализму.
Альбер Тома приехал в Россию, чтобы добиться улучшения работы на оборону и посылки 400 тысяч русских солдат во Францию. Тома и Вивиани пробыли в России до 17 мая 1916 года. Они посетили военные предприятия, беседовали с крупнейшими капиталистами, генералами, с императором, добиваясь устранения всех препятствий в работе оборонной промышленности. Французские «социалисты» пытались было уговаривать и рабочих, но встретили такой прием, что Тома счел нужным посоветовать самодержавию принять против них особые меры. Альбер Тома, как сообщает Палеолог, заявил председателю Совета министров Б.Штюрмеру:
«Заводы ваши работают недостаточно напряженно, они могли бы производить в десять раз больше. Нужно было бы милитаризировать рабочих»{95}.
Русскому царю, без того славившемуся дикой эксплуатацией пролетариата, лидеры II Интернационала предлагали превратить рабочих в военных рабов.
Английский посол Джордж Бьюкенен не раз указывал Николаю на тяжелое положение страны. Чем больше Россия терпела поражений, тем настойчивей становились «советы» английского посла. Бьюкенен буквально преследовал царя, сообщая о каждом мелком факте, который можно был о истолковать как неблагоприятный для Англии. Поведение английского посла в России мало чем отличалось от поведения его товарищей в каком-нибудь Сиаме. Николай, наконец, потерял равновесие от этих постоянных указаний. Он стал принимать посла не запросто, как обычно, а в полной парадной форме, намекая тем самым, что Бьюкенен должен держаться строго официально и воздержаться от «советов». Намек не достиг цели. Напротив, Бьюкенен перешел к прямым угрозам. Когда Николай сменил министра иностранных дел С. Д. Сазонова и посадил на его место Б. В. Штюрмера, слывшего сторонником мира с Германией, Бьюкенен телеграфировал в Лондон:
«Судя по всем данным, он (Штюрмер. - Ред. ) является германофилом в душе. К тому же, будучи отъявленным реакционером, [80] он заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности... Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советников, то революция, боюсь, является неизбежной»{96}.
Французский коллега Бьюкенена еще резче выразил свое отношение к политике Николая. Морис Палеолог в своих мемуарах очень часто сравнивал себя с французским послом Шетарди, как известно, помогавшим в XVIII веке Елизавете Петровне отнимать у правительницы Анны Леопольдовны престол. Смена Сазонова вызвала у Палеолога другое историческое сравнение. Французский посол записал в своем дневнике следующий разговор с великой княгиней Марией Павловной:
«Что делать?.. Вот уже 16 дней мы все силы тратим на то, чтобы попытаться доказать ему (Николаю II. - Ред. ), что он губит династию, губит Россию, что его царствование... скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия... Мы, однако, сделаем попытку коллективного обращения — выступления императорской фамилии... Ограничится ли дело платоническим обращением?.. Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:
— Боже мой! Что будет?..»{97}
Посол не останавливался перед цареубийством, когда ему казалось, что Николай недостаточно твердо соблюдает верность союзникам.
При таких условиях самодержавию приходилось сохранять крайнюю осторожность в своих планах. 10 ноября царь уволил Штюрмера, которого обвиняли в измене, и назначил председателем Совета министров А. Ф. Трепова, брата того самого петербургского генерал-губернатора, который в революцию 1905 года издал знаменитый приказ: «Патронов не жалеть». Трепов был сыном петербургского градоначальника, в которого стреляла 24 января 1878 года В. Засулич. Трепов, крупный землевладелец Полтавской губернии, был связан с некоторыми депутатами в Думе по своей прежней работе в правительстве. 19 ноября новый председатель представился Думе и сразу объявил, что Константинополь союзники отдадут России.
«Русский народ должен знать, за что он льет свою кровь»{98},
добавил Трепов, сообщая помещикам и буржуазии приятную новость.
Предполагалось, что эти уступки временно успокоят взволнованных депутатов, а в дальнейшем можно будет взять иной курс. [81] Николай, назначая Трепова, с недоверием принятого при дворе, успокаивал царицу:
«Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь... Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его после того, как он сделает грязную работу, — я подразумеваю — дать ему отставку, когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность и все затруднения падут на его плечи, а не на плечи того, который займет его место»{99}.
Заговор царской клики сводился к следующему. Предполагалось запретить «союзы», как называли в правительственных кругах буржуазные организации, разогнать Государственную думу, выбрать новую, вполне «ручную», сосредоточить в руках одного «полномочного лица» всю полноту власти, заключить сепаратный мир с Германией и обрушиться против революции.
Пути к миру с Германией нащупывались уже давно. Еще в 1915 году, в разгар бегства русской армии из Галиции, в Петроград пришли письма от фрейлины русской императрицы М. А. Васильчиковой из Австрии, где она постоянно жила в своем имении. Васильчикова, как это часто бывало в высших кругах, состояла в родстве с рядом немецких аристократов и русских сановников. Знали ее и при дворе. Фрейлина прислала три письма Николаю с предложением мира от имени Вильгельма, а потом, в декабре, и сама пробралась в столицу, пытаясь переговорить с царем. Слухи о сепаратном мире проникли в общество, и Васильчикову пришлось выслать из столицы. В апреле 1915 года царица получила письмо от своего брата герцога Гессенского, предлагавшего начать переговоры о мире. Герцог, не дожидаясь ответа, послал в Стокгольм доверенного человека для встречи с кем-либо из представителей самодержавия. Царица писала о брате Николаю:
«У него возник план послать частным образом доверенное лицо в Стокгольм, которое встретилось бы там с человеком, посланным от тебя (частным образом), и они могли бы помочь уладить многие временные затруднения... Эрни (так звали в домашнем кругу герцога. - Ред. ) послал уже туда к 28-му (два дня тому назад, а я узнала об этом только сегодня) одно лицо, которое может пробыть там только неделю, — я немедленно написала ответ и послала этому господину, сказав ему, что ты еще не возвращался и чтобы он не ждал, и что хотя все и жаждут мира, но время еще не настало»{100}.
Царственные родственники в семейном порядке решали судьбы народов. [82] В 1916 году снова было сделано несколько попыток начать переговоры о мире с Германией. В июле месяце в Стокгольме состоялось свидание германского представителя Варбурга с товарищем председателя Государственной думы Протопоповым, который ездил с делегацией Думы за границу. В беседе Варбург изложил условия, на которых Германия согласна заключить мир.
Вернувшись в Россию, Протопопов сделал сообщение о своей беседе в кругах Думы. Николай узнал о беседе Протопопова в Стокгольме и немедленно вызвал его во дворец. В Думе по признанию Милюкова испугались, «как бы это предложение (Варбурга. - Ред. ) не было принято серьезно». Милюков просил Протопопова смотреть на весь инцидент «как на случайный эпизод туриста и в этой форме изложить»{101} Николаю. Но Протопопов, видимо, знал, как угодить царю. «Я чувствовал, что он остался очень доволен моим докладом»{102}, рассказывал Протопопов на допросе после революции 1917 года. Он не ошибся: 18 сентября его по предложению Распутина назначили управляющим Министерством внутренних дел. У Николая при этом был двойной расчет. Протопопов, товарищ председателя Думы, числившийся октябристом, был председателем совета съездов металлургической промышленности, т. е. имел прочную связь с промышленными кругами и являлся крупным владельцем — около 5 тысяч десятин земли в Симбирской губернии. Царь полагал, что, назначая Протопопова министром, тем самым перебрасывал мостик к буржуазии. С другой стороны, Протопопов — ставленник Распутина — проявил себя сторонником сепаратного мира, что делало его удобным кандидатом для проведения политики царя.
Назначение Протопопова вызвало ненависть к нему со стороны прежних думских друзей. Протопопова травили, о нем сплетничали, говорили с большим презрением, чем о других министрах, но не из-за личных качеств, — Протопопов был не хуже любого из ставленников царской клики, — а потому, что он согласился пойти в министры в момент конфликта Думы с Николаем, и особенно за его взгляды по вопросу о мире.
Развязывая себе руки вовне, самодержавие быстро осуществляло свой план и внутри страны. 9 декабря были закрыты съезды Союза городов и земств. Запрещались абсолютно невинные по части политики собрания: 11 декабря были запрещены собрания общества деятелей периодической печати, а затем — общества детских врачей.
Буржуазные организации засыпали Думу протестами, но 17 декабря самодержавие прервало занятия Думы до 12 января. За это время надеялись закончить все мероприятия по выборам [83] в новую Думу. Детали плана были разработаны бывшим министром внутренних дел А. П. Хвостовым еще в октябре 1915 года. Хвостов был раньше губернатором в Вологде и в Нижнем Новгороде, где ему удалось провести в Думу правых. Этому «специалисту» по выборам и поручили подготовить проект. В распоряжение министра выдали 8 миллионов рублей для подкупа прессы, издания литературы, найма типографий, организации киосков и кино. Хвостов успел получить около полутора миллионов рублей, на которые после революции никаких расписок представить не мог — большая часть попала лично в руки министра. Хвостов составил сводку о возможном исходе выборов в каждой губернии. По поводу состава будущей Думы сводка говорила:
«Допустимы правые октябристы, и желательны более консервативные группы»{103}.
В новую Думу допускали только депутатов типа Родзянко, но желательными считали Маркова 2-го и ему подобных членов «союза русского народа». Надеялись достичь таких результатов, опираясь на крупных дворян-землевладельцев и духовенство. Так о Тверской губернии писалось:
«Противопоставить левым и октябристам нужно будет определенно правых в союзе с духовенством»{104}.
О Тамбовской губернии:
«Обезвредить левые группы можно только при помощи духовенства. Оно мало надежно, но может быть взято в руки архиереем, который должен поставить ему задачу — не пропускать левых»{105}.
Когда встал вопрос о практическом проведении проекта, вспомнили о Н. А. Маклакове, том самом, который так хорошо подражал «влюбленной пантере». Николай II поручил ему совместно с Протопоповым, которого в декабре утвердили министром внутренних дел, составить манифест о роспуске Думы. Обрадованный тем, что от подражания пантере он отозван для более «полезной» деятельности, Маклаков написал благодарственное письмо царю. Из письма можно узнать, какой широкий план намечало самодержавие. Маклаков писал:
«Это должно быть делом всего Совета министров, и министра внутренних дел нельзя оставить одного в единоборстве со всей той Россией, которая сбита с толку. Власть больше чем когда-либо должна быть сосредоточена, убеждена, скована единой целью — восстановить государственный порядок, чего бы то ни стоило, и быть уверенной в победе над внутренним врагом, который давно становится и опаснее, и ожесточеннее, и наглее врага внешнего»{106}. [84]
Эта мысль, что внутренний враг опаснее внешнего, что свои подданные вреднее неприятеля, руководила всей деятельностью придворной клики.
Заговор самодержавия был готов.
Важно отметить, что Маклаков написал свое письмо 9 февраля, а уже 13 февраля австрийский министр иностранных дел граф Чернин получил предложение из России о мире. Вот что он писал:
«26 февраля (по новому стилю. - Ред. ) ко мне явился один господин, представивший мне доказательство, свидетельствующее, что он является полноправным представителем одной нейтральной державы. Он сообщил мне, что ему поручено дать мне знать, что воюющие с нами державы или во всяком случае одна из них готовы заключить с нами мир и что условия этого мира будут для нас благоприятны... Я ни минуты не сомневался в том, что дело идет о России, и мой собеседник подкрепил мое предположение»{107}.
Самодержавие настойчиво держалось раз взятого курса. Первые же смутные сведения о новом повороте внешней политики царского двора подняли буржуазию на дыбы. Союзные империалисты целиком поддержали ее. Заключение Россией сепаратного мира ставило под вопрос возможность победы над Германией. Русская армия приковывала к себе огромные силы противника, и выход ее из игры грозил спутать все карты союзных империалистов.
Поддержанная союзниками буржуазия решается путем дворцового переворота омолодить дряхлеющее самодержавие — сменить бездарного царя и посадить другого — своего ставленника. Весь план был рассчитан на то, чтобы, не прекращая войны, усилить борьбу с нарастающей революцией. В столице образовалось два тайных кружка. В первый входили большей частью военные, офицеры гвардии. Видную роль играл там генерал Крымов, получивший известность уже после революции как соучастник выступления генерала Корнилова.
Будущий министр в первом правительстве после Февральской революции 1917 года Терещенко в своих воспоминаниях о генерале Крымове рассказывает:
«Он и его друзья сознавали, что если не взять на себя руководство государственным переворотом, его сделают народные массы, и прекрасно понимали, какими последствиями и какой гибельной анархией это может грозить.
Но более осторожные лица убеждали, что час еще не настал. Прошел январь, половина февраля. Наконец мудрые [85] слова искушенных политиков перестали нас убеждать, и тем условным языком, которым мы между собой сносились, генерал Крымов в первых числах марта был вызван в Петроград из Румынии,, но оказалось уже поздно»{108}.
По воспоминаниям Родзянко переговоры происходили на квартире Гучкова. Тузы финансового и промышленного мира знали, что заговор одобряют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов. Одновременно в том же самом направлении шла работа и среди офицерства петроградских гвардейских полков. С офицерами был связан и Пуришкевич. Второй кружок состоял из думских деятелей. Милюков признавался после Февральской революции 1917 года:
«Значительная часть членов первого состава Временного правительства участвовала в совещаниях этого второго кружка, некоторые же... знали и о существовании первого»{109}.
Заговорщики предполагали свергнуть Николая, царицу отправить в монастырь, императором сделать малолетнего Алексея, а до совершеннолетия назначить фактическим правителем, регентом, великого князя Михаила Александровича, брата царя. В качестве первого шага дворцового переворота намечалось убийство Распутина. В ночь с 17 на 18 декабря Распутина пригласили на квартиру к князю Феликсу Юсупову, где Пуришкевич вместе с хозяином квартиры и великим князем Дмитрием Павловичем шестью выстрелами покончили со «старцем».
У высокопоставленных заговорщиков, вышедших из той среды, которая создала и воспитала распутинщину, была тайная мысль, что двор после этого убийства одумается. К Николаю обращались его родные, указывая, что он ведет к гибели и себя и всех своих близких. Но царь бросил Ставку и примчался в столицу. Тут было решено продолжать выполнение плана. Внесли только по предложению Протопопова одно изменение: Думу пока не разгонять. 6 января был опубликован указ Николая об отсрочке до 14 февраля возобновления занятий Государственной думы и Государственного совета. Боялись не столько возбуждения буржуазных верхов, сколько быстрого назревания революции внизу: разгон Думы по мнению Протопопова мог стать легальным поводом для выступления масс.
Новую отсрочку депутаты приняли по словам центрального органа кадетской партии «Речь» как завершение похода правительства против Думы. Притихшие буржуазные заговорщики, в свою очередь, ускорили подготовку заговора. Родзянко из частной беседы с председателем Совета министров узнал, что Николай подписал уже три указа, не проставляя даты их обнародования: первый — о [86] полном роспуске Думы, второй — об отсрочке занятий до окончания войны и третий — о прекращении работ на неопределенное время. Председатель Думы телеграфно вызвал в Петроград московского губернского предводителя дворянства Базилевского, председателя съезда объединенного дворянства А. Д. Самарина, петроградского губернского предводителя Сомова. Из Москвы вызвали от земского союза князя Г. Е. Львова, которого чаще других прочили в премьеры нового правительства, М. В. Челнокова — от Союза городов и А. И. Коновалова — от съезда промышленников и фабрикантов. Было намечено, что Самарин от имени дворянства попросит аудиенции у царя и попытается открыть ему глаза на положение вещей. 19 января предполагали созвать съезд объединенного дворянства. Одновременно в тайном кружке решили в феврале 1917 года, как сообщал Гучков на допросе в следственной комиссии уже после Февральской революции,
«захватить по дороге между Ставкой и Царским селом императорский поезд, вынудить отречение, затем одновременно при посредстве воинских частей, на которые здесь, в Петрограде, можно было рассчитывать, арестовать существующее правительство и затем уже объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят собой правительство. Таким образом... дело пришлось бы иметь не со всей армией, а с очень небольшой ее частью»{110}.
Союзная дипломатия так же, как и вожди русской буржуазии, считала, что только государственный переворот может предупредить революцию и «спасти» Россию.
Английский посол Джордж Бьюкенен в своих воспоминаниях признается, что заговорщики обсуждали у него в посольстве вопрос о перевороте.
«Дворцовый переворот, — пишет он в своих мемуарах, — обсуждался открыто, и за обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты император и императрица или только последняя»{111}.
Так выглядел заговор дворянско-буржуазиых верхов. Достаточно этого признания Бьюкенена, чтобы считать доказанным не просто его осведомленность, но и участие в этом заговоре. Несомненно, что посол союзной державы, осведомленный о возможности убийства императора, при котором он представлял своего короля, и покрывающий заговорщиков, являлся участником заговора. Бьюкенен откровенно рассказывает, что [87] «русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил его о готовящемся перед пасхой перевороте»{112}.
Два заговора — оба с целью предупредить революцию — созрели; участники их спешили выполнить свои планы без помощи масс и до того, как разберется во всей этой политике народ. Но революция опередила и удар самодержавия и дворцовый переворот: пока буржуазия и самодержавие возились друг с другом, на улицу против них вышли рабочие и крестьяне, ненавидевшие и буржуазию и царизм.
После забастовочной волны октября 1916 года в рабочем движении наступило некоторое затишье, но ниже 40 тысяч бастующих стачка не спускалась ни в ноябре, ни в декабре. Резкий подъем начался в 1917 году. Суровая зима принесла рабочим и трудящимся новые лишения. Подвоз хлеба в Петроград и Москву почти совершенно прекратился. Цены на предметы широкого потребления быстро прыгнули вверх. В очередях участились выступления протеста. Уже не раз громили булочные. При этом особую активность проявляли женщины. Охранка отмечала в своих январских донесениях министру:
«Матери семей, изнуренные бесконечным стоянием в хвостах у лавок, исстрадавшиеся при виде своих полуголодных и больных детей, пожалуй, сейчас гораздо ближе к революции, чем господа Милюковы, Родичевы и К°, и, конечно, они гораздо опаснее, так как представляют собой тот склад горючего материала, для которого достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар»{113}.
В январе стачки начались 9-го, в день годовщины расстрела рабочей демонстрации в 1905 году. Накануне Петербургский комитет большевиков призывал рабочих выступить с антивоенными демонстрациями. Бюро Центрального комитета большевиков дало такую же директиву в Москву. 9 января на многих фабриках и заводах рабочие организовали митинги. На улицу вышли с красными флагами. В Выборгском и Нарвском районах в Петрограде не работали почти все предприятия. Демонстрации рабочих произошли кроме Петрограда в Москве, Баку, Нижнем Новгороде. В Москве бастовала треть рабочих. Московский комитет большевиков организовал двухтысячную демонстрацию на Тверском бульваре, но конная полиция разогнала собравшихся. К 3 часам дня группа рабочих появилась на Театральной площади с красными знаменами и лозунгами на них: «Долой войну!» Демонстрация вскоре разрослась до тысячи человек и двинулась к Охотному ряду. Прискакала конная полиция и врезалась в толпу с обнаженными саблями. Полиция всюду жестоко расправлялась с забастовщиками. Были произведены аресты. Много рабочих отправили к воинскому начальнику. Но через несколько дней стачки вновь вспыхнули. За январь месяц всего по всей стране бастовало свыше 200 тысяч рабочих — таких стачек не было за все время войны. В столицах создалось крайне напряженное положение. Города были полны слухов. Обыватели заготовляли продукты на случай прекращения движения.
«Идея всеобщей стачки, — доносила полиция, — со дня на день приобретает новых сторонников и становится популярной, какой она была и в 1905 году»{114}.
К движению в городе примкнула деревенская беднота. Непрерывные мобилизации и постоянные реквизиции скота вконец разорили хозяйство значительной части трудящихся крестьян. Промышленный кризис лишил деревню спичек, керосина, соли. Хлеба едва хватило до середины зимы. С новой силой вспыхнула ненависть к помещику и кулаку. Из ряда районов приходили известия о резком движении против войны.
«Правительство всех не перевешает, а немцы сумеют всех перебить или перекалечить»{115}.
говорили в деревнях, призывая отказаться от явки в армию. Сводки полиций о настроении в деревне все чаще сравнивают его с настроением 1905 — 1906 годов.
Царское правительство решительно отказалось пойти на уступки не только либеральной буржуазии, но и дворцовым кликам, готовым полиберальничать в минуту опасности. Царизм мобилизовал все силы. Полицейских вооружили пулеметами, взятыми в полках гарнизона, охранников бросили на изъятие «всех подозрительных». Стали хватать, часто не отличая своих от чужих. В ночь на 27 января арестовали членов рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете — меньшевиков Гвоздева, Бройдо и других, всего одиннадцать человек. Группу обвиняли в том, что она готовила демонстрацию рабочих 14 февраля, «поставив своей целью превращение России в социал-демократическую республику»{116}.
Пятого февраля издали приказ о выделении Петроградского военного округа из Северного фронта в особую единицу. Командующего округом генерал-лейтенанта С. С. Хабалова наделили самыми широкими полномочиями. Правительство заняло позицию беспощадной борьбы с революцией.
Среди либеральной буржуазии при первых признаках революционной бури началось полное смятение. Замолкли разговоры о [89] дворцовом перевороте. «Революционеры поневоле» готовы были идти на «комнатную» революцию без участия масс, а народные массы вдруг появились на улице. Ни о каком серьезном давлении на самодержавие думские болтуны не хотели больше и слушать. Недавние заговорщики предали даже своих ближайших союзников. На второй день после ареста рабочей группы состоялось заседание бюро Центрального военно-промышленного комитета, на котором поручено А. И. Гучкову и А. И. Коновалову просить правительство о смягчении участи арестованных. Меньшевикам выдали прекрасную аттестацию:
«Имеется целый ряд фактов, доказывающих, что благодаря воздействию рабочей группы на целый ряд заводов различных районов были предупреждены возникавшие острые конфликты между рабочими и администрацией»{117}.
Но никаких решительных шагов не предпринимали. Напротив, на следующем заседании бюро комитета 29 января, где присутствовали и вожди оппозиции из членов Думы, Милюков цинично отмежевался от деятельности рабочей группы и выступил против «развязывания народной стихии». Профессор Милюков умолял рабочих не выступать на улицу, не поддаваться «провокации», Он призывал воздержаться даже от демонстрации, которую собирались организовать меньшевики в день открытия Государственной думы — 14 февраля. Отговаривая рабочих от выступлений, буржуазия заклинала царя пойти навстречу Государственной думе: небольшими уступками хотели предупредить более решительные требования народа.
Маневры перепуганной буржуазии прикрывались мелкобуржуазными партиями. С точки зрения меньшевиков буржуазную революцию могла возглавить только буржуазия. Для этого последнюю нужно было легонько подталкивать вперед. Меньшевики звали рабочих выйти на улицу 14 февраля в защиту Думы. Демонстрантам рекомендовали собираться у Таврического дворца — места думских заседаний. На том самом совещании 29 января, где был Милюков, выступал и Чхеидзе. Лидер меньшевиков упрекал лидера буржуазии, что он плетется в хвосте событий.
«Это удар по рабочему классу, но помните, что вслед за гибелью рабочих последует и ваша гибель»{118}, пугал Чхеидзе буржуазию, подталкивая ее к более решительной борьбе с царем. Меньшевистский легальный центр в лице рабочей группы и меньшевистской фракции Государственной думы выступал в роли гасителей революционного пожара. Когда обнаружилось, что стачка превращается в вооруженное восстание, меньшевики [90] призвали рабочих отказаться не только от применения оружия, но и воздержаться от демонстраций.
Ту же роль предателей революции играли и эсеровские группы. Керенский уговаривал буржуазию быть смелее. После открытия Думы он говорил:
«Если вы со страной, если вы понимаете, что старая власть и ее слуги не могут вывести Россию из создавшегося кризиса, то вы должны определенно заявить себя не только на словах, но и на деле сторонниками немедленного освобождения государства и немедленно перейти от слов к делу»{119}.
Керенский, как и Чхеидзе, верил, что буржуазия способна на действительную борьбу с самодержавием. Эсеры вслед за меньшевиками умоляли буржуазию взять в свои руки руководство движением и тем предупредить революционную бурю.
Партию большевиков Февральская революция застала организационно ослабленной. Многие организации были разгромлены. [91]
Виднейшие работники находились в ссылке, на каторге, в эмиграции. Ленин томился в Швейцарии. Сталин сидел далеко в Сибири, в Туруханской ссылке Енисейского края. Туда же был сослан и Свердлов.
Но самодержавию не удалось сломить большевистскую партию, не удалось порвать ее связь с массами. Верные основному положению марксизма — всегда с массами, всегда во главе масс — большевики на фронте и в тылу, в центре и провинции самоотверженно шли во главе борющегося пролетариата. На место посаженных в тюрьму, отправленных на каторгу вставали новые товарищи, вливались новые пополнения. Большевикам удалось даже сохранить руководящий центр в России — бюро Центрального комитета, куда одним из руководителей входил В. М. Молотов. Героическая борьба большевистской партии дала свои результаты несмотря на неслыханный террор. Передовые рабочие, воспитанные в духе большевизма, вносили страстную революционность в повседневную политическую борьбу. Идеология большевиков жива была в рабочем классе, она двигала массы на непримиримую борьбу с их классовыми врагами. Лишь большевики звали массы к свержению царизма путем вооруженной борьбы.
В противовес меньшевикам, приглашавшим рабочих демонстрировать в защиту Думы в день ее открытия, большевики готовили демонстрацию на 10 февраля, в годовщину суда над большевистской фракцией Думы. Петербургский комитет партии еще 6 февраля распространил листовки с призывом к рабочим выступить. 10 февраля часть заводов стояла, другая работала только до обеда. Состоялись митинги, партия распространила 10 тысяч листовок. Большевики решили участвовать в стачке 14 февраля и провести ее под своими лозунгами. В этот день в Петрограде бастовали 60 предприятий с несколькими десятками тысяч рабочих. Путиловцы вышли с красными флагами: «Долой самодержавие! Долой войну!» Рабочие с Выборгского района двигались по Литейному проспекту с революционными песнями. Пытавшаяся помешать полиция получила отпор. На заводах шли митинги.
Лозунгов «в защиту Думы» не было. Стачка и демонстрация прошли под руководством большевиков.
Источник http://militera.lib.ru/h/hcw/01.html
Скачать (прямая ссылка): istoriyagragdanskoyvoyni1935.djvu
|
