Памяти Беляева Владимира Павловича, знаменитого советского писателя, коммуниста. Старая крепость (1973)

Книга "Старая крепость"

 (Трилогия)

КНИГА ПЕРВАЯ
 
              СТАРАЯ КРЕПОСТЬ


                                 УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ


     Гимназистами мы стали совсем недавно.
     Раньше все наши хлопцы учились в городском высшеначальном училище.
     Желтые его стены и зеленый забор хорошо видны с Заречья.
     Если на училищном дворе звонили,  мы слышали звонок у себя, на Заречье. Схватишь книжки,  пенал с карандашами - и айда бежать, чтобы вовремя поспеть на уроки.
     И поспевали.
     Мчишься по Крутому переулку, пролетаешь деревянный мост, потом вверх по скалистой тропинке -  на  Старый бульвар,  и  вот  уже перед тобой училищные ворота.
     Только-только успеешь вбежать в класс и сесть за парту - входит учитель с журналом.
     Класс у  нас  был небольшой,  но  очень светлый,  проходы между партами узкие, а потолки невысокие.
     Три окна в нашем классе выходили к Старой крепости и два - на Заречье.
     Надоест слушать учителя - можно в окна глядеть.
     Взглянул направо -  возвышается над скалами Старая крепость со всеми ее девятью башнями.
     А  налево посмотришь -  там наше родное Заречье.  Из окон училища можно разглядеть каждую его улочку, каждый дом.
     Вот в Старой усадьбе мать Петьки вышла белье вешать:  видно,  как ветер пузырями надувает большие рубахи Петькиного отца - сапожника Маремухи.
     А вот из Крутого переулка выехал ловить собак отец моего приятеля Юзика - кривоногий Стародомский.  Видно,  как  подпрыгивает на  камнях его  черный продолговатый фургон -  собачья тюрьма. Стародомский поворачивает свою тощую клячу вправо и  едет мимо моего дома.  Из  нашей кухонной трубы вьется синий дымок. Это значит - тетка Марья Афанасьевна уже растопила плиту.
     Интересно,  что  сегодня  будет  на  обед?  Молодая  картошка с  кислым молоком, мамалыга с узваром или сваренная в початках кукуруза?
     "Вот  если  бы  жареные  вареники!"  -  мечтаю  я.  Жареные  вареники с потрохами я  люблю  больше всего.  Да  разве можно сравнить с  ними  молодую картошку или гречневую кашу с молоком? Никогда!
     Замечтался я  как-то на уроке,  глядя в  окна на Заречье,  и  вдруг над самым ухом голос учителя:
     - А ну, Манджура! Поди к доске - помоги Бобырю...
     Медленно выхожу из-за  парты,  посматриваю на ребят,  а  что помогать - хоть убей не знаю.
     Конопатый Сашка Бобырь,  переминаясь с ноги на ногу, ждет меня у доски. Он даже нос выпачкал мелом.
     Я  подхожу к  нему,  беру мел и так,  чтобы не заметил учитель,  моргаю своему приятелю Юзику Стародомскому, по прозвищу Куница.
     Куница, следя за учителем, складывает руки лодочкой и шепчет:
     - Биссектриса! Биссектриса!
     А что это за птица такая, биссектриса? Тоже, называется, подсказал!
     Математик ровными, спокойными шагами уже подошел к доске.
     - Ну что, юноша, задумался?
     Но вдруг в эту самую минуту во дворе раздается звонок.
     - Биссектриса, Аркадий Леонидович, это... - бойко начинаю я, но учитель уже не слушает меня и идет к двери.
     "Ловко вывернулся, - думаю, - а то влепил бы единицу..."
     Больше  всех  учителей в  высшеначальном мы  любили  историка Валериана Дмитриевича Лазарева.
     Был он невысокого роста,  беловолосый, всегда ходил в зеленой толстовке с  заплатанными на  локтях рукавами,  -  нам он показался с  первого взгляда самым обычным учителем, так себе - ни рыба ни мясо.
     Когда Лазарев впервые пришел в класс, он, прежде чем заговорить с нами, долго кашлял, рылся в классном журнале и протирал свое пенсне.
     - Ну, принес леший еще одного четырехглазого... - зашептал мне Юзик.
     Мы уж и  прозвище Лазареву собирались выдумать,  но когда поближе с ним познакомились,  сразу признали его и полюбили крепко,  по-настоящему, как не любили до сих пор ни одного из учителей.
     Где было видано раньше, чтобы учитель запросто гулял вместе с учениками по городу?
     А Валериан Дмитриевич гулял.
     Часто после уроков истории он собирал нас и, хитро щурясь, предлагал:
     - Я сегодня в крепость после уроков иду. Кто хочет со мной?
     Охотников находилось много. Кто откажется с Лазаревым туда пойти?
     Валериан Дмитриевич знал в Старой крепости каждый камешек.
     Однажды целое воскресенье,  до самого вечера,  провели мы с  Валерианом Дмитриевичем в  крепости.  Много интересного порассказал он нам в этот день.
От него мы тогда узнали, что самая маленькая башня называется Ружанка, а та, полуразрушенная,  что стоит возле крепостных ворот, прозвана странным именем - Донна.  А  возле Донны над  крепостью возвышается самая высокая из  всех - Папская башня.  Она стоит на широком четырехугольном фундаменте,  в середине восьмигранная, а вверху, под крышей, круглая. Восемь темных бойниц глядят за город, на Заречье, и в глубь крепостного двора.
     - Уже  в  далекой древности,  -  рассказывал нам  Лазарев,  -  наш край славился своим богатством.  Земля здесь очень хорошо родила,  в степях росла такая высокая трава,  что  рога  самого большого вола были незаметны издали.
Часто забытая на  поле  соха в  три-четыре дня  закрывалась поростом густой, сочной травы.  Пчел было столько, что все они не могли разместиться в дуплах деревьев и потому роились прямо в земле. Случалось, что из-под ног прохожего брызгали струи  отличного меда.  По  всему  побережью Днестра  безо  всякого присмотра  рос  вкусный  дикий  виноград,   созревали  самородные  абрикосы, персики.
     Особенно сладким казался наш край турецким султанам и соседним польским помещикам.  Они рвались сюда изо всех сил,  заводили тут свои угодья, хотели огнем и мечом покорить украинский народ.
     Лазарев рассказал,  что всего каких-нибудь сто лет назад в нашей Старой крепости была  пересыльная тюрьма.  В  стенах  разрушенного белого здания на крепостном дворе еще сохранились решетки.  За ними сидели арестанты, которых по  приказу царя отправляли в  Сибирь на каторгу.  В  Папской башне при царе Николае  Первом  томился известный украинский повстанец Устин  Кармелюк.  Со своими  побратимами  он  ловил  проезжавших  через  Калиновский  лес  панов, исправников,   попов,  архиереев,  отбирал  у  них  деньги,  лошадей  и  все отобранное  раздавал  бедным  крестьянам.   Крестьяне  прятали  Кармелюка  в погребах,  в копнах на поле,  и никто из царских сыщиков долгое время не мог словить храброго повстанца. Он трижды убегал с далекой каторги. Его били, да как били! Спина Кармелюка выдержала больше четырех тысяч ударов шпицрутенами и  батогами.  Голодный,  израненный,  он каждый раз вырывался из тюрьмы и по морозной глухой тайге,  неделями не видя куска черствого хлеба, пробирался к себе на родину - на Подолию.
     - По  одним  только  дорогам в  Сибирь  и  обратно,  -  рассказывал нам Валериан Дмитриевич,  -  Кармелюк прошел около  двадцати тысяч верст пешком. Недаром крестьяне верили,  что Кармелюк свободно переплывет любое море,  что он может разорвать любые кандалы,  что нет на свете тюрьмы, из которой он не смог бы уйти.
     Его  посадил  в  Старую  крепость здешний  магнат,  помещик  Янчевский. Кармелюк бежал из  этой мрачной каменной крепости среди бела дня.  Он  хотел поднять восстание против подольских магнатов,  но в  темную октябрьскую ночь 1835 года был убит одним из них - Рутковским.
     Этот   помещик  Рутковский  побоялся  даже  при   последней  встрече  с Кармелюком посмотреть ему в глаза. Он стрелял из-за угла в спину Кармелюку.
     - Когда отважный Кармелюк сидел в Папской башне, - рассказывал Валериан Дмитриевич, - он сочинил песню:

                За Сибирью солнце всходит...
                Хлопцы, не зевайте:
                Кармелюк панов не любит -
                В лес за мной ступайте!..

                Асессоры, исправники
                В погоне за мною...
                Что грехи мои в сравненье
                С ихнею виною!

                Зовут меня разбойником,
                Ведь я убиваю.
                Я ж богатых убиваю,
                Бедных награждаю.

                Отнимаю у богатых -
                Бедных наделяю;
                А как деньги разделю я -
                И греха не знаю.

     Круглая  камера,  в  которой сидел  когда-то  Кармелюк,  была  засыпана мусором.  Одно  ее  окно выходило во  двор крепости,  а  другое,  наполовину закрытое изогнутой решеткой, - на улицу.
     Осмотрев оба  этажа  Папской  башни,  мы  направились к  широкой Черной башне.  Когда  мы  вошли  в  нее,  наш  учитель велел  нам  лечь  ничком  на заплесневелые балки,  а  сам осторожно перебрался по  перекладине в  дальний темный угол.
     - Считайте,  -  сказал  он  и  поднял  над  вырубленным  между  балками отверстием голыш.
     Не  успел  этот  беленький круглый  камешек промелькнуть перед  нами  и скрыться под деревянным настилом, как все шепотом забормотали:
     - Один, два, три, четыре...
     Было лишь слышно,  как далеко внизу, под заплесневелыми балками, журчит ручей.
     - Двенадцать! - едва успел прошептать я, как из глубины темного колодца донесся всплеск воды.
     Эхо от него пролетело мимо нас вверх, под каменный свод башни.
     - Так  и  есть,  тридцать шесть  аршин,  -  сказал  Лазарев,  осторожно пробираясь к нам по гнилой перекладине.
     Когда  мы  вышли  из  затхлого  полумрака на  крепостной двор,  Лазарев объяснил, откуда взялся в Черной башне этот глубокий колодец.
     Его выкопали осажденные запорожцами турки.
     В  это  же  воскресенье возле  самой Донны Куница под  кустом шиповника нашел ржавый турецкий ятаган.  Он  и  по сей день лежит в  городском музее с выцветшей   надписью:    "Дар    ученика   высшеначального   училища   Юзефа Стародомского".
     В  одну из  наших прогулок по крепости мы помогли Валериану Дмитриевичу выковырять из стены Папской башни круглое чугунное ядро.  Оно гулко упало на землю и разломило пополам валявшуюся сосновую щепку.
     На  брезентовой курточке Сашки Бобыря мы  донесли это  чугунное ядро до самого дома Лазарева.
     Вот тогда-то мы и узнали,  что Валериан Дмитриевич живет по соседству с доктором Григоренко, в проулочке напротив докторской усадьбы.
     В  глубине небольшого дворика примостился его обмазанный глиной домик с деревянным крылечком.  На крылечке,  словно часовые, стояли, прислонившись к перилам,  две  безносые  каменные бабы.  Валериан Дмитриевич выкопал  их  за городом, на кургане около Нагорян.
     По   всему  двору  были   разбросаны  покрытые  мхом  могильные  плиты, надтреснутые  глиняные  кувшины,   бронзовые  кресты  и   осколки  камней  с отпечатками листьев.  С  проулочка дворик  Лазарева,  похожий  на  старинное
маленькое кладбище, был огорожен невысоким глиняным забором.
     Мы  бросили чугунное ядро  наземь  у  самого  крыльца,  и  когда  стали прощаться с нашим учителем, он пообещал сводить нас в подземный ход, который начинается около крепости.
     Мы  условились пойти в  подземный ход в  следующее воскресенье.  Куница взялся  отыскать фонари,  а  Сашка  Бобырь  пообещал принести целую  катушку телефонного провода.
     Очень заманчива была для нас эта прогулка!
     Об этом подземном ходе я впервые услышал от Куницы.  Куница уверял, что подземный ход  соединяет нашу  крепость со  старинным замком князя Сангушко, который раньше владел этим краем.
     Тридцать верст  тянется  подземный ход  в  скалах,  проходит под  двумя быстрыми  речками  и  кончается  в  не  известной  никому  потайной  комнате княжеского замка.  А  этот  княжеский замок  сюит  в  густом  сосновом лесу, скрытый от людских глаз,  на берегу широкого озера, в котором водятся жирные зеркальные карпы и золотые рыбки.
     Я верил Кунице и представлял себе княжеский замок мрачным,  загадочным, с тяжелыми решетками на окнах.
     "Должно быть,  -  думал я,  -  в ясные, светлые ночи его зубчатые башни отражаются в голубом от лунного света озере,  и, наверное, очень страшно, да и, пожалуй, невозможно купаться в этом озере по ночам".
     Я с нетерпением ждал воскресенья.
     Но пойти в подземный ход вместе с Лазаревым нам не удалось.


    НОЧНОЙ ГОСТЬ



     По городу прошел слух,  что красные отступают и  Петлюра с пилсудчиками подходит уже  к  Збручу.  А  потом на  заборах забелели приказы,  в  которых говорилось,  что  Красная Армия временно оставляет город,  перебрасывая свои части на деникинский фронт.
     Накануне отступления,  поздно вечером,  к  моему отцу пришел наш  сосед Омелюстый. С ним был еще один человек, которого я не знал.
     Я  уже лежал в  постели,  закутанный до подбородка в байковое отцовское одеяло.
     Отец  сидел  за  столом и  хорошо наточенным ножом  резал "самкроше" из пачки прессованного желтого табака - бакуна.
     На  плечах у  Омелюстого болтался рваный казацкий башлык,  на  лобастой голове  чернела круглая барашковая кубанка,  а  карманы его  зеленого френча были туго набиты бумагами. Спутник его, невысокий человек в пушистом заячьем треухе, шел сзади, медленно переставляя ноги, словно боялся оступиться.
     Был он очень бледен,  небрит, и на остром его подбородке и впалых щеках пробивались черные жесткие волосы. Перешагнув вслед за Омелюстым порог нашей спальни, незнакомец снял свою меховую шапку, тихо, чуть слышно поздоровался, сел на стул и расстегнул ватную солдатскую телогрейку.
     - Поганое дело,  Манджура, выручай, - сказал Омелюстый, снимая башлык и здороваясь с  отцом.  -  Наши ночью отступают,  а вот товарищ расхворался не вовремя.  Нельзя ему ехать... Где б его тут пристроить в городе? Только так, чтобы никто не потревожил. А, Мирон?