Товарищ Сталин рассказал нам о причинах и о смысле стахановского движения. Стахановское движение явилось результатом культурного роста рабочих и колхозников, результатом сознания ими победоносной силы и государственного значения социалистического труда, результатом освоения техники и роста в людях чувства ответственности пред родиной за свою работу, за свое поведение.
       По некоторым признакам можно думать, что мудрая речь товарища Сталина понята не во всей ее глубине. Понято развернутое товарищем Сталиным значение стахановского движения в производстве, но не делается выводов в наш быт, не совсем понятна социальная педагогика этой замечательной речи. А непонятна педагогика эта потому, что для большинства молодежи нашей неясно коренное различие понятий: конкуренция и соревнование. В этом указании нет упрека, ибо оно не имеет в виду чьей-либо вины, нельзя упрекать людей за то, что им трудно понять жизнь, тяжесть которой они не испытали.
       Тут дело в том, что дореволюционная классовая жизнь людей вся, целиком сводилась к насилию, к непрерывной, напряженной конкуренции в деле эксплуатации человека человеком. Эксплуататорами человеческой энергии были не только помещики, фабриканты, лавочники, кулаки деревень, управляющие поместьями, директора фабрик, приказчики лавочников тоже в свою очередь являлись кровососами людей, подчиненных им людей -- конторщиков, техников, младших приказчиков, батраков. Кучер эксплуатировал конюха, мельник -- "подсыпку", десятник -- плотника, поп -- дьячка, интеллигент -- домашнюю прислугу -- горничных, нянек, кухарок и т. д. Не было человека, который так или иначе, в той или иной форме не подвергался бы насилию над ним; все люди "низшего класса" принуждены были продавать свою силу. Все люди, всем строем жизни, начиная от семьи, от школы, воспитывались насильниками, и каждый, кого эксплуатировали, видел, что насилие -- закон жизни и что для того, чтоб жить легче, сытнее, надобно пользоваться чьей-либо чужой силой, платя за нее как можно дешевле. В конечном счете конкуренция сводилась именно к эксплуатации человека человеком, класса классом. К этому она сводится и в наши дни в буржуазных, классового строя государствах.

Максим Горький
 Детство


    Сыну моему посвящаю


I

В полутёмной тесной комнате, на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный; пальцы его босых ног странно растопырены, пальцы ласковых рук, смирно положенных на грудь, тоже кривые; его весёлые глаза плотно прикрыты чёрными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.

Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачёсывая длинные, мягкие волосы отца со лба на затылок чёрной гребёнкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, её серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слёз.

Мы, марксисты, знаем, что всякий писатель является политиком. Мы знаем, что искусство есть могущественная форма идеологии, которая отражает бытие отдельных классов и в то же время служит им орудием самоорганизации, организации других подчиненных классов или таких, которых они хотят подчинить, и дезорганизации враждебных. Мы, марксисты, знаем, что даже те писатели, в произведениях которых на первый взгляд и в лупу не найдешь политики, на самом деле являются политиками. Иногда они это прекрасно и сами сознают. Сознают они, что надо развлекать публику пустяками, разноцветным хламом, смешной забавой как раз для того, чтобы отвлечь их от серьезной политики, от постановки серьезных проблем, на которые толкает сама жизнь.

Искусство развлекающее, искусство отвлекающее всегда было крупным политическим оружием для карнавального утешения толпы, которой, быть может, очень и очень не хватает хлеба. Или возьмите другую разновидность писателей-политиков, отрицающих всякую политику. Возьмем романтиков. Романтики искреннейшим образом уверены, что они презирают действительность и презирают борьбу за изменение этой действительности. В глубине этого явления лежит описанное в известной басне суждение о винограде, что он-де кисел, вызванное только тем, что его все равно не достанешь. Романтик, как об этом еще писал Плеханов, знает, что быть активным ему не дано. Тогда он провозглашает пассивность самой высшей мудростью и благороднейшей чертой духовной аристократии. Он призывает к отказу от борьбы и строительства, он зовет уйти в мечту и насладиться вместе с ним безграничностью сил человеческого воображения.

Но разве это не политика? И разве эта политика, в большинстве случаев проводимая слабохарактерными представителями мелкой буржуазии, может не найти себе снисходительного одобрения со стороны господствующих классов, которые крепко держатся за действительность?

Да, одни ведут политику, отрицая ее на словах, потому что так оно хитрее, так легче добиться своих целей. Другие ведут политику, не подозревая этого, искреннейшим образом считая себя далекими от всякой политики.

Всякий класс защищает свои интересы, но не всякому классу выгодно в этом сознаться. Классы, интересы которых явно противоречат интересам огромного большинства, стараются защищаться, пользуясь всяким прикрытием, и искусство является для них хорошим политическим оружием именно постольку, поскольку им можно прикрыть свои хищные намерения.