ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

       Основная мысль этой повести явилась у меня впервые, когда я вместе с детьми и знакомыми участвовал в представлении драмы Уилки Коллинза "Оледенелая пучина". Стремясь к воплощению своей роли, я с особенной вдумчивостью и интересом нарисовал в своем воображении картину того душевного состояния, которое мне предстояло воспроизвести перед наблюдательным зрителем.

       Когда эта мысль стала выясняться, она мало-помалу приняла ту форму, в которую вылилась окончательно. Я всецело находился во власти своего замысла, пока приводил его в исполнение. Все, что выстрадано и пережито на этих страницах, было прочувствовано мной: все это пережил и перестрадал я сам.

       Все приводимые мной подробности, не исключая и самых мелких, о состоянии французского народа до и во время революции вполне достоверны, ибо основаны на свидетельстве очевидцев, заслуживающих безусловного доверия. Я, между прочим, льстил себя надеждой, что эта книга поможет широкому кругу читателей составить себе картину внешней стороны того страшного времени; что же касается до внутреннего его понимания, то после удивительной книги господина Карлейля вряд ли кто может надеяться сказать в этой области новое слово. Читать далее...

Предисловие автора

Я работал над этой книгой в течение двух лет, отдавая ей много времени и труда. И если ее достоинства и недостатки не говорят сами за себя при чтении, значит моя работа пошла впустую.

Если бы я мог выступить с оправданиями того неумеренного вымысла, каким являются Полипы и Министерство Волокиты, я стал бы искать этих оправданий в повседневной жизни рядового англичанина, не говоря уже о том незначительном обстоятельстве, что столь бесцеремонное нарушение приличий было допущено мною в дни войны с Россией и судебного разбирательства в Челси. [1] Если бы я решился отстаивать право на существование столь экстравагантного персонажа, как мистер Мердл, я бы намекнул, что он был задуман после эпопеи с железнодорожными акциями, в пору деятельности некоего Ирландского банка и еще одного-двух столь же почтенных учреждений. [2] Если бы мне понадобились смягчающие обстоятельства для фантастического утверждения, будто дурной замысел иногда прикидывается замыслом добрым и сугубо благочестивым, я сослался бы на ту любопытную случайность, что это утверждение, выраженное в крайней форме на страницах данной книги, совпало по времени с публичным допросом директоров Королевского британского банка.[3] Но я готов, если потребуется, подчиниться заочному приговору по всем этим пунктам, и признать мнение авторитетов, что ничего подобного никогда не имело места в нашей стране.

Некоторые из моих читателей, быть может, пожелают узнать, сохранилась ли тюрьма Маршалси, хотя бы частью, до нашего времени. Я сам этого не знал, пока писал свою книгу, и только когда работа уже близилась к концу, отправился взглянуть. Я увидел, что на месте наружного дворика, так часто упоминающегося на этих страницах, красуется бакалейная лавка; и это заставило меня предположить, что от старой тюрьмы камня на камне не осталось. Однако, бродя по одной из близлежащих улиц, обозначенной как «Энджел-Корт, ведущая к Бермондси», я вдруг очутился на «Маршалси-Плейс» и не только признал в стоящих там домах большую часть строений старой тюрьмы, но даже убедился, что целы те помещения, которые я мысленно видел перед собой, когда работал над жизнеописанием Крошки Доррит. Какой-то неправдоподобно крошечный мальчуган, державший на руках неправдоподобно громадного младенца, с почти сверхъестественной точностью рассказал мне о прошлом этих мест. Откуда у этого юного Ньютона (ибо я считаю его вполне достойным такого наименования) подобная осведомленность — мне неизвестно; чтобы почерпнуть ее из личного опыта, он должен был родиться на четверть века раньше. Указав на окно комнаты, где появилась на свет Крошка Доррит и где столько лет прожил ее отец, я спросил, кто там живет теперь. Мой собеседник ответил: «Том Питик». Я спросил, кто такой Том Питик, и услышал в ответ: «Джека Питика дядя».

     Я не могу упустить удобного случая и попрощаюсь со своими читателями на этом месте, предназначенном для разного рода  приветствий,  хотя  мне  нужно только одно - засвидетельствовать  безграничную  теплоту  и  искренность  их чувств на всех стадиях путешествия, которое мы только что завершили.

     Если кто-либо из них испытал скорбь, знакомясь с некоторыми из  главных эпизодов этой вымышленной истории, я надеюсь, что такая скорбь сближает друг с другом тех, кто ее  разделяет.  Это  не  бескорыстно  с  моей  стороны.  Я претендую на то, что и я ее испытывал, по крайней мере так же, как и  всякий другой, и мне хотелось бы, чтобы обо  мне  благосклонно  вспоминали  за  мое участие в этом переживании.      Девоншир. Марта 24, 1848 Читать далее...

...Такие крупные забастовки невозможно провести без грамотных лидеров. Взять хотя бы одного из организаторов стачки Петра Моисеенко. Родился в деревне Обыденной, Смоленской губерни. В четыре года стал сиротой. Застав крепостное право, ещё ребенком испытал произвол помещика; следы избиения остались у него на всю жизнь. Самостоятельно выучился грамоте. В тринадцать лет поступил на ткацкую фабрику. В 1873 г. брат товарища привез из Нижнего нелегальные книги: «Сказку о четырех братьях», «Хитрую механику», «Сказку о копейке» и проч. «О, что такое было! – вспоминает революционер – Мы с товарищем зачитывались, не верили себе и удивлялись тому, что читали. Мысль заработала: мы стали доискиваться правды и решили проверить то, что открывали нам книги». «Мы мучились, искали выхода и нам казалось, что выход может быть только один: уехать в Питер, где мы можем все узнать». В 1874 г. он уезжает в Петербург, поступает на фабрику Шау, вступает в артель молодежи, которая ходила на вечерние курсы, а затем после их закрытия на квартиры студентов. Жадно читает книги. Там знакомится с Пресняковым, Дейчем, Чубаровым, Лизогубом и другими, вступает в народнические кружки. Особенно сильное влияние на него оказали Плеханов и С. Халтурин. «Первый научил меня мыслить, второй действовать», – писал после Петр Моисеенко. В 1875 году вместе с Александровым проводит первую экономическую стачку на фабрике Шау, в 1876 г. участвует на Казанской площади в известной демонстрации, организованной при участии рабочих, и в тот же день отбивал от полиции оратора, выступившего в трактире «Каре» за Нарвской заставой с рассказом о демонстрации. Четырехлетняя работа в революционных кружках, усиленное чтение и общение с революционной средой оформили революционное сознание рабочего, создали из него борца и дали ему необходимый для борьбы опыт. В 1878 г. участвовал вместе с Халтуриным и Обнорским в организации «Северо-русского рабочего союза», а затем поступил на Ново-Бумагопрядильную фабрику, где организовал забастовку, которая окончилась успехом. Но самого Моисеенко арестовывают и отправляют на родину под надзор полиции. Сбежав из деревни в Петербург, он переходит на нелегальное положение, становится профессиональным революционером, организовывает кружки, тройки и пятерки. В 1879 году на новой Бумагопрядильне опять вспыхнула забастовка, которая захватила и другие фабрики, и опять Пётр Моисеенко является одним из руководителей. Его арестовывают, и в тюрьме он организует голодовку политических заключенных как протест против сурового режима и добивается ряда уступок. В тюрьме много читает. После полуторагодичного тюремного заключения Моисеенко ссылают в Сибирь, откуда он вернулся в 1883 г. и поступил на Орехово-Зуевскую фабрику Саввы Морозова.

    ПРЕДИСЛОВИЕ

     Как-то раз  в  моем  присутствии  один  из  канцлерских  судей  любезно объяснил обществу примерно в полтораста человек, которых никто не подозревал в слабоумии, что хотя предубеждения против Канцлерского суда  распространены очень широко (тут судья, кажется, покосился в мою сторону), но суд  этот  на самом деле почти безупречен. Правда, он признал,  что  у  Канцлерского  суда случались кое-какие незначительные промахи - один-два на протяжении всей его деятельности, но они были не так велики, как говорят, а если и произошли, то только лишь из-за "скаредности общества": ибо  это  зловредное  общество  до самого последнего времени решительно отказывалось увеличить количество судей в Канцлерском суде *, установленное - если не ошибаюсь - Ричардом Вторым  *, а впрочем, неважно, каким именно королем.

     Эти слова показались мне шуткой, и, не будь она столь  тяжеловесной,  я решился бы включить ее в эту книгу и вложил бы ее в уста Велеречивого Кенджа или мистера Воулса, так как ее, вероятно, придумал либо  тот,  либо  другой. Они могли бы даже присовокупить к ней подходящую  цитату  из  шекспировского сонета:

     Красильщик скрыть не может ремесло,
     Так на меня проклятое занятье
     Печатью несмываемой легло.
     О, помоги мне смыть мое проклятье! * Читать далее...

       ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА*

     В предисловии к первому изданию этой  книги  я  говорил,  что  чувства, которые я испытываю,  закончив  работу,  мешают  мне  отступить  от  нее  на достаточно большое расстояние и отнестись к своему  труду  с  хладнокровием, какого требуют подобные официальные  предварения.  Мой  интерес  к  ней  был настолько свеж и силен,  а  сердце  настолько  разрывалось  меж  радостью  и скорбью - радостью достижения давно  намеченной  цели,  скорбью  разлуки  со многими спутниками и товарищами, - что я  опасался,  как  бы  не  обременить читателя слишком доверительными сообщениями и касающимися только меня одного эмоциями.

     Все, что я мог бы  сказать  о  данном  повествовании  помимо  этого,  я попытался сказать в нем самом.

     Возможно, читателю не  слишком  любопытно  будет  узнать,  как  грустно откладывать перо, когда двухлетняя работа  воображения  завершена;  или  что автору чудится, будто он отпускает в  сумрачный  мир  частицу  самого  себя, когда толпа живых существ, созданных силою его ума, навеки уходит  прочь.  И тем не менее мне нечего к этому прибавить; разве  только  следовало  бы  еще признаться (хотя, пожалуй, это и не  столь  уж  существенно),  что  ни  один человек неспособен, читая эту историю, верить в нее  больше,  чем  верил  я, когда писал ее. Читать далее...

    ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

 Эта повесть была начата через несколько месяцев после выхода отдельным изданием "Записок Пиквикского клуба". Тогда было очень много дешевых йоркширских школ. Теперь их очень мало.

 Частные школы долгое время являлись знаменательным примером того, сколь чудовищно пренебрегают в Англии воспитанием и как небрежно относится к воспитанию государство,- к выращиванию добрых или плохих граждан, несчастных или счастливых людей. Любой человек, доказавший свою непригодность к какой-либо другой профессии, имел право без экзамена и без проверки знаний открыть школу в любом месте, тогда как к врачу предъявлялись требования пройти необходимую подготовку, чтобы оказывать помощь ребенку при появлении на свет или способствовать уходу его из этого мира; подобные требования предъявлялись к аптекарю, к адвокату, к мяснику, булочнику, свечному мастеру - к представителям всех профессий и ремесел, за исключением школьных учителей, а школьные учителя, как правило, были болванами и мошенниками, которые, натурально, должны были множиться и процветать при таких обстоятельствах, причем йоркширские учителя занимали самую низшую и самую гнилую перекладину лестницы. Люди, промышлявшие скупостью, равнодушием или тупостью родителей и беспомощностью детей, люди невежественные, корыстные, жестокие, которым вряд ли хоть один рассудительный человек поручил бы уход за лошадью или собакой,эти люди послужили достойным краеугольным камнем сооружения, которое при всей существующей нелепице и великолепном высокомерном laissez-aller {Равнодушии (франц.).} вряд ли имело себе подобное в мире. Читать далее...

В свое время сочли грубым и непристойным, что я выбрал некоторых героев этого повествования из среды самых преступных и деградировавших представителей лондонского населения.

Но одна из задач этой книги - показать суровую правду, даже когда она выступает в обличье тех людей, которые столь превознесены в романах, а посему я не утаил от своих читателей ни одной дырки в сюртуке Плута, ни одной папильотки в растрепанных волосах Нэнси. Я совсем не верил в деликатность тех, которым не под силу их созерцать. У меня не было ни малей- шего желания завоевывать сторонников среди подобных людей. Я не питал уважения к их мнению, хорошему или плохому, не добивался их одобрения и не для их развлечения писал.

 О Нэнси говорили, что ее преданная любовь к свирепому грабителю кажется неестественной. И в то же время возражали против Сайкса, - довольно непоследовательно, как смею я думать, - утверждая, будто краски сгущены, ибо в нем нет и следа тех искупающих качеств, против которых возражали, находя их неестественными в его любовнице. В ответ на последнее возражение замечу только, что, как я опасаюсь, на свете все же есть такие бесчувственные и бессердечные натуры, которые окончательно и безнадежно испорчены. Как бы там ни было, я уверен в одном: такие люди, как Сайкс, существуют, и если пристально следить за ними на протяжении того же периода времени и при тех же обстоятельствах, что изображены в романе, они не обнаружат ни в одном своем поступке ни малейшего признака добрых чувств. То ли всякое, более мягкое человеческое чувство в них умерло, то ли заржавела струна, которой следовало коснуться, и трудно ее найти - об этом я не берусь судить, но я уверен, что дело обстоит именно так. Читать далее...

И потому велико было удивление толпы, в несметном числе наполнявшей зал в ожидании вердикта суда, когда председатель прочел приговор, которым Тапиока присуждался к шести годам тюремного заключения.

– На сколько? – переспросил Тапиока, плохо расслышавший.

– На шесть лет, – грустно повторил ему начальник карабинеров.

Тогда Тапиока со своеобразной торжественностью поднял руку по направлению к судьям и возгласил несколько приподнятым взволнованным голосом.

– Я не крал ничего… Но если за кражу трех мильонов полагается всего шесть лет отсидки, – ладно же!…

Все замерли в ожидании.

– Ладно! Тогда даю слово, что как только выйду на волю, все сделаю, чтобы и впрямь их украсть!

Среди оглушительного шума публика поднялась уже, чтобы направиться к выходу, как вдруг громкий, звучный и властный голос, заставивший вздрогнуть синьору Орнано, покрыл собою весь этот гвалт.

– Маленькое заявление, господин председатель! – крикнул этот голос.

1. Ягода

В мае 1934 г., за полгода до убийства Сергея Мироновича Кирова, скончался от сердечного припадка долго хворавший председатель ОГПУ В.Р.Менжинский, На его место был назначен заместитель председателя ОГПУ Г.Г.Ягода, сорокатрехлетний человек среднего роста, на вид уравновешенный, деловитый, с убегающим подбородком и подстриженными усиками.

Генрих Ягода был тайным членом право-троцкистского блока. Как участник правой оппозиции, он примкнул к заговору в 1929 г. не потому, что был солидарен с программой Бухарина и Троцкого, а просто в расчете на то, что оппозиционеры придут к власти в России. Ягода хотел быть на стороне победителей. Он сам говорил:

Я очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе... Когда начались репрессии против троцкистов, вопрос о том, кто победит — троцкисты или ЦК ВКП(б), — окончательно еще не был решен. Во всяком случае, так думал я. Поэтому я как заместитель председателя ОГПУ в карательной политике исходил из того, чтобы не озлоблять против себя троцкистов, Направляя троцкистов в ссылку, я создавал им там такие условия, при которых они могли продолжать свою деятельность.

Об участии Ягоды в заговоре сначала было известно только трем главарям правых: Бухарину, Рыкову и Томскому. В 1932 г., когда образовался право-троцкистский блок, об участии Ягоды узнали Пятаков и Крестинский.

Как заместитель председателя ОГПУ Ягода имел возможность ограждать заговорщиков от провала и ареста: «Я на протяжении ряда лет принимал все меры к тому, чтобы оградить организацию, в особенности ее центр, от провала»,