Глава шестая

различные суждении учителя о любви

...Другой раз, в кафе, где мы сидели, явился мосье Бок, мелкий журналистик, целый день жадно выискивавший сенсацию строк на двадцать и принужденный довольствоваться трехстрочными известиями о кражах, которые ему давал чиновник префектуры, получавший за это право на не регулированные ничем визиты к мадам Бок. Журналист начал приставать к Хуренито, прося какой-нибудь, хоть небольшой, сенсации, ну что-нибудь о революции в Мексике или о новых изобретениях мистера Куля. Учитель вначале отнекивался, но потом, будучи очень отзывчивым, продиктовал Боку совершенно необычайную по предстоящему успеху заметку: "Исключительное злодеяние. Вчера вечером, в людном месте Парижа на рю СанОнорэ, известный парижский адвокат мосье Трик, вице-председатель "Лиги борьбы с уличной безнравственностью", совершил гнусное насилие над молоденькой девушкой Люси 3., шестнадцати лет. Самое ужасное в преступлении то, что оно было совершено с ведома родителей девушки, владельцев большого мыловаренного завода, которые находились в это время в той же квартире". Мосье Бок убежал в состоянии беспредельного энтузиазма. Заметка была напечатана, а через несколько дней журналист явился к Хуренито с забинтованной головой. "Вы меня подвели. Все оказалось выдумкой. Этот негодяй Трик просто женился на Люси 3., и они поселились у ее родителей на рю Сан-Онорэ. Меня уже три раза били и собираются еще бить. Я не ночую дома, не бываю больше в редакции. Кроме всего, я получил повестку из суда. Вы сделали меня самым несчастным человеком на свете..." Учитель возразил: "Друг мой, я глубоко скорблю о ваших несчастиях, но я не погрешил против истины. Шестнадцатилетняя Люси не могла дать никакого согласия на все над ней совершенное, ее ведь воспитывали в чистоте и неведении. Она не знала даже, почему люди целуются. Жениха своего она видела только два раза и сильно его боялась. Родители ее, разумеется, ведали о преступлении..." Бок застонал: "Но ведь, поймите же, они повенчались!.." -- "Только чтобы избавить вас от еще больших неприятностей, я не упомянул в заметке о том, что в преступление были замешаны и представители государства, то есть мэр, скрепивший брачный договор". Эти доводы не убедили Бока, и он ушел расстроенным, захватив с собой все содержимое кошелька Хуренито, дружески ему предложенное. Учитель был очень обрадован, узнав неделю спустя, что мосье Трак, конкурент и ярый враг мосье Трика, разыскав бедного журналиста, предложил ему наградные и возмещение за диффамацию.

...И он сказал Буллоку:

— С грустью замечаю, сын мой, что, с тех пор как жители острова превратились в людей, они стали вести себя менее разумно, чем прежде. Будучи птицами, они ссорились друг с другом только в пору любви. А теперь они враждуют во всякое время, готовые вступать в драку зимою и летом. Где то величавое спокойствие, которое некогда господствовало на собрании пингвинов, придавая ему сходство с сенатом мудро устроенного государства!

Взгляни, сын мой Буллок, в сторону Сюрели. Там, посреди свежей зелени долины, двенадцать пингвинов заняты тем, что убивают друг друга лопатами и мотыгами, вместо того чтобы обрабатывать ими землю.

А женщины, еще более жестокие, чем мужчины, ногтями раздирают лицо своим врагам. Увы, сын мой Буллок, почему они истребляют друг друга?

—   Из чувства общественности, отец мой, и в предусмотрении будущего, — отвечал Буллок. — Ибо человек по природе своей существо предусмотрительное и общественное. Таков его характер. Человек не представляет себе  существования  без  приобретения собственности. Эти пингвины, учитель, заняты тем, что приобретают землю.

—   Но разве нельзя приобретать ее без такого насилия? — спросил   старец. — Сражаясь  друг   с другом, они обмениваются бранью и угрозами. Я не разбираю слов, но в голосах слышен гнев.

—   Они обвиняют друг друга в воровстве и захватничестве, — отвечал   Буллок. — Таков   основной смысл их пререканий.

В это мгновение святой Маэль, всплеснув руками, испустил глубокий вздох.

—   Смотри,    сын    мой, — воскликнул  он, — смотри, как яростно вон тот пингвин впился зубами в нос своего поверженного противника, а другой мозжит голову женщине огромным камнем!

—  Вижу, — отвечал Буллок. — Они заняты тем, что создают право, устанавливают собственность,  утверждают основы цивилизации, устои общества и законы.

Морио, земледелец из Аниса-на-Кланже, один из самых богатых пингвинов, и сказал:
      — О отец мой Маэль! Я признаю, что совершенно справедливо брать с каждого на общественные расходы и церковные нужды. Уж я-то готов лишиться всего своего имущества ради братьев моих пингвинов, рубашку с себя и ту готов отдать. Все старейшины народные тоже согласны пожертвовать своими богатствами. Кто усомнится в их преданности своей стране и вере! Поэтому надо считаться только с общественной пользой и все подчинить ее требованиям. И вот, отец мой, общественная польза требует, она предписывает не брать много с тех, кто многим владеет, ибо тогда богатые станут менее богаты, а бедные — еще бедней. Ведь бедные питаются добром богатых, поэтому богатство священно. Не трогайте его, это бесполезная суровость! Отнимая у богатых, вы не получите никакой выгоды: ведь богатых немного; напротив, вы лишитесь последнего, так как страна впадет в нищету. Между тем если вы обратитесь за небольшой помощью к каждому из жителей острова, независимо от достатка, то собранного хватит на общественные нужды, и вы избавитесь от необходимости разузнавать о доходах граждан, которых подобного рода расследования способны глубоко задеть. А накладывая тяготы в небольших размерах на всех равномерно, вы пощадите неимущих, потому что оставите им такую подмогу, как богатство имущих. Да и возможно ли распределять налог в зависимости от достатка! Вчера у меня было двести быков, сегодня их шестьдесят, а завтра будет сто. Клюник владеет тремя коровами, но тощими; Никклю — только двумя, зато жирными. Кто же из них богаче — Клюник или Никклю? Признаки благосостояния очень обманчивы. Несомненно только одно: каждый ест и пьет. Вот и установите налог на еду и питье. Это будет мудро и справедливо.

Так сказал Морио, и старейшины рукоплескали ему.

  Съезд литераторов в Париже был организован под лозунгом защиты культуры от разрушительных посягательств на нее со стороны фашизма. Должно быть, предполагалось, что реальное, фактическое наполнение понятия "культура" современной буржуазии определяется всеми членами съезда однообразно и разноречий возбудить не может. Но -- так ли это?
       Фашизм есть порождение буржуазной культуры, находящейся уже в состоянии гниения и распада, ее раковая опухоль. Теоретики и практики фашизма -- авантюристы, выдвинутые буржуазией из своей среды. В Италии, Германии буржуазия передала политическую, физическую власть в руки фашистов, командуя ими почти с тою же макиавеллистической ловкостью, с какой средневековая буржуазия итальянских городов командовала кондотьерами. Она удовлетворенно наблюдает и поощряет не только гнуснейшее истребление фашистами пролетариев, но позволяет фашистам преследовать и выбрасывать за границы родины литераторов и работников науки, то есть представителей ее же интеллектуальной силы, которой она, еще недавно, гордилась и хвасталась.
       Удовлетворяя стремление хозяина-империалиста к новому "переделу мира" посредством новой всемирной бойни, фашизм выдвинул теорию права германской расы на власть во всем мире, над всеми расами. Эта давно забытая идея больного Фридриха Ницше о приоритете "белокурой бестии" исходит из факта порабощения рыжими и светловолосыми индусов, индокитайцев, мела- и полинезийцев, негров и т. д. Эта идея расцвела в годы, когда немецкая буржуазия, разгромив австрийскую и французскую, пожелала принять участие в колониальных грабежах английской, голландской и французской буржуазии. Эта теория права белой расы на единовластие в мире разрешает каждой национальной группе буржуазии рассматривать не только всех цветнокожих людей, но и белых своих соседей европейцев как варваров, подлежащих порабощению или уничтожению. Эта теория, уже воплощаемая в практику итальянской и японской буржуазией, является одним из реальных фактов, которые наполняют современное понятие -- "культура".
       Все более громко раздаются голоса именитых людей европейской буржуазии, они кричат о перепроизводстве интеллигенции, о необходимости сократить образование, поставить "преграды" развитию культуры, даже об избытке техники, о возвращении к ручному труду. Архиепископ Йоркский, выступая на открытии школы в Борнмуте, провозгласил: "Я хотел бы, чтобы всякое изобретательство прекратилось. Если бы я мог уничтожить двигатель внутреннего сгорания, я бы, конечно, сделал это".

    I
       "Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море.
       Высоко в небе сияло солнце, а горы зноем дышали в небо, и бились волны внизу о камень...
       А по ущелью, во тьме и брызгах, поток стремился навстречу морю, гремя камнями...
       Весь в белой пене, седой и сильный, он резал гору и падал в море, сердито воя.
       Вдруг в то ущелье, где Уж свернулся, пал с неба Сокол с разбитой грудью, в крови на перьях...
       С коротким криком он пал на землю и бился грудью в бессильном гневе о твердый камень...
       Уж испугался, отполз проворно, но скоро понял, что жизни птицы две-три минуты...
       Подполз он ближе к разбитой птице, и прошипел он ей прямо в очи:
       -- Что, умираешь?
       -- Да, умираю! -- ответил Сокол, вздохнув глубоко. -- Я славно пожил!.. Я знаю счастье!.. Я храбро бился!.. Я видел небо... Ты не увидишь его так близко!.. Эх ты, бедняга!
       -- Ну что же -- небо? -- пустое место... Как мне там ползать? Мне здесь прекрасно... тепло и сыро!
       Так Уж ответил свободной птице и усмехнулся в душе над нею за эти бредни.
       И так подумал: "Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет..."
       Но Сокол смелый вдруг встрепенулся, привстал немного и по ущелью повел очами...
       Сквозь серый камень вода сочилась, и было душно в ущелье темном и пахло гнилью.
       И крикнул Сокол с тоской и болью, собрав все силы:
       -- О, если б в небо хоть раз подняться!.. Врага прижал бы я... к ранам груди и... захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..
       А Уж подумал: "Должно быть, в небе и в самом деле пожить приятно, коль он так стонет!.."

О мещанстве

Мещанин — существо, ограниченное тесным кругом издавна выработанных навыков мысли и, в границах этого круга, мыслящее автоматически. Влияния семьи, школы, церкви, «гуманитарной» литературы, влияние всего, что есть «дух законов» и «традиции» буржуазии, создаёт в мозгах мещан несложный аппарат, подобный механизму часов. Пружину, которая приводит в движение колёсики мещанских идей, приводит в движение сила тяготения мещанина к покою. Все молитвы мещан могут быть сведены без ущерба их красноречию к двум словам: «Господи, помилуй!»

Как требование к государству, к обществу и в несколько развёрнутой форме молитва эта звучит так: «Оставьте меня в покое, дайте мне жить, как я хочу».

Пресса ежедневно напоминает и внушает мещанину, что если он — англичанин, так это значит, что он — лучший человек на земле, если — француз, то и в этом случае он — лучший человек, если он — немец, русский — всё равно: именно он — лучший человек мира.

А в общем этот лучший гражданин «культурного» мира совершенно похож на того дикаря, который, будучи спрошен миссионером: «Чего ты хочешь?» — ответил: «Очень мало работать, очень мало думать, очень много кушать». Мещанин — это патологический случай, когда крепко усвоенная человеком техника мышления прекращает рост его мысли. Бывают случаи, что мещанин, благодаря насилию событий, усваивает идеи, чуждые ему, но они становятся для него источником страданий, как, например, накожные болезни или же камни в почках, в печени. В этих случаях он весьма часто начинает лечиться «болеутоляющими» средствами: религией, пессимизмом, алкоголем, распутством, хулиганством и т. д.

Чтобы всё это не показалось голословным, возьмём пример. Одиннадцать лет тому назад, по воле возмутившихся русских рабочих и крестьян, было прекращено четырёхлетнее массовое истребление народа, устроенное владыками Европы для увеличения своих барышей. Мещане весьма серьёзно, и физически и хозяйственно, пострадали от преступной и кровавой игры банкиров и политических авантюристов. Что же внесли эти страдания в «духовную» жизнь мещан, как изменили они автоматизм мещанского мышления?

Заметки о мещанстве

I

Мещанство - это строй души современного представителя командующих классов. Основные ноты мещанства - уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх пред всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой, и настойчивое стремление скорее объяснить себе все, что колеблет установившееся равновесие души, что нарушает привычные взгляды на жизнь и на людей.

Но объясняет мещанин не для того, чтобы только понять новое и неизвестное, а лишь для того, чтобы оправдать себя, свою пассивную позицию в битве жизни.

Отвратительное развитие чувства собственности в обществе, построенном на порабощении человека, может быть, объясняется тем, что только деньги как будто дают личности некоторую возможность чувствовать себя свободной и сильной, только деньги могут иногда охранить личность от произвола всесильного чудовища - государства.

Но объяснение - не оправдание. Современное государство создано мещанами для защиты своего имущества - мещане же и дали государству развиться до полного порабощения и искажения личности. Не ищи защиты от силы, враждебной тебе, вне себя - умей в себе самом развить сопротивление насилию.

Жизнь, как это известно,- борьба господ за власть и рабов - за освобождение от гнета власти. Темп этой борьбы становится все быстрее по мере роста в народных массах чувства личного достоинства и сознания классового единства интересов.

Мещанство хотело бы жить спокойно и красиво, не принимая активного участия в этой борьбе, его любимая позиция - мирная жизнь в тылу наиболее сильной армии. Всегда внутренно бессильное, мещанство преклоняется пред грубой внешней силой своего правительства, но если - как мы это видели и видим - правительство дряхлеет, мещанство способно выпросить и даже вырвать у него долю власти над страной, причем оно делает это, опираясь на силу народа и его же рукой.

Исключительное значение в формировании замысла повести «Дело Артамоновых» сыграли встречи и беседы М. Горького с В.И. Лениным.

В 1908 и 1910 годах М. Горький встречался с В.И.Лениным на острове Капри (Италия).

В письме к Н.К. Крупской от 16 мая 1930 года М. Горький, вспоминая об этих встречах с Лениным, писал: «Беседуя со мной на Капри о литературе тех лет, замечательно метко характеризуя писателей моего поколения, беспощадно и легко обнажая их сущность, он указал и мне на некоторые существенные недостатки моих рассказов, а затем упрекнул: «Напрасно дробите опыт ваш на мелкие рассказы, вам пора уложить его в одну книгу, в какой-нибудь большой роман». Я сказал, что есть у меня мечта написать историю одной семьи на протяжении 100 лет, с 1813 г., с момента, когда отстраивалась Москва, и до наших дней. Родоначальник семьи – крестьянин, бурмистр, отпущенный на волю помещиком за его партизанские подвиги в 12 году, из этой семьи выходят: чиновники, попы, фабриканты, петрашевцы, нечаевцы, семи- и восьмидесятники. Он очень внимательно слушал, выспрашивал, потом сказал: «Отличная тема, конечно – трудная, потребует массу времени, я думаю, что вы бы с ней сладили, но – не вижу: чем вы её кончите. Конца-то действительность не даёт. Нет, это надо писать после революции, а теперь что-нибудь вроде «Матери» надо бы». Конца книги я, разумеется, и сам не видел.

Толстой, несомненно, любил природу. И даже очень! Гораздо больше, чем средний человек, — недаром он так чудесно умел входить в психологию животного. Всеми недрами своего существа, всеми органами ощущения, всеми порами кожи воспринимал он природу. Неутомимый пешеход, наездник до восьмидесяти лет, долгое время страстный охотник, житель по преимуществу деревни, Толстой в очень сильной мере — человек природы.

Только такой человек мог создать законченный образ Ерошки.⁴ И можно ли забыть образ маленького великого старика, колдующего у берега моря, каким нам написал его тот же Горький?⁵

К этому надо прибавить ненависть к городу. Сколько этой презрительной ненависти вложено в знаменитое начало одного из романов ⁶ о том, как люди булыжниками забили живую землю и как она все-таки сквозь камень дала зеленые ростки.

И все-таки Толстой-писатель, Толстой-идеолог не любит природу: он не только к ней своеобразно равнодушен, он ее боится, он ее почти ненавидит.

Он готов, на худой конец, признать мать-землю, поскольку ее можно пахать, а потом жать колосья, ради скудного хлеба насущного, но и только. Ведь что такое природа? Эта лучезарность дня и очарование ночи? Эти цветы, блещущие красками и одурманивающие ароматом? Эта игра стихийных сил, которая зовет жить, бороться, наслаждаться, плодиться, как живет, наслаждается, борется, плодится весь мир животный, только мудрее, то есть сильнее и сознательнее? Что такое эта природа? Это — соблазн! Это — мираж! Трудно поверить, чтоб это создал бог. Бог только по неисповедимым причинам бросил, как неисчислимый дождь искр, посев наших душ в этот пышный и злой мир и дал этим душам задачу: не соблазниться, пребыть в чистоте и вернуться к нему — первоочагу духовного пламени, очистившись от всей скверны соприкосновения с природой.

Таково даже не столько крестьянское, сколько азиатское, из Азии крестьянству навязанное отношение к природе, к которому Толстой, вопреки своей пламенной чувственности и своему восприимчивому гению, старался прильнуть, к которому он звал всех других.

Вот почему так скуп Толстой-пейзажист. Если вы и найдете у него несколько полотен природы, то они взяты как бы невзначай, нехотя.

Немногие исключения лишь подтверждают установленное нами правило.

Теперь припомните природу Горького!

Хоть она иногда и плачет, и злится, и кусает человека, но не это припомнится вам с первого же раза, а необычайная роскошь и огромное, несравненное, я думаю, даже несмотря на Тургенева, единственное в нашей литературе разнообразие пейзажа.

Горький поистине великий пейзажист, а главное, страстный любитель пейзажа. Он почти не может подойти к человеку, начать рассказ или главу романа без того, чтобы не глянуть на небо, не посмотреть, что делают солнце, луна и звезды и вся несказанная палитра небесного свода с изменчивым волшебством облаков.

Сколько у Горького моря, сколько у него гор, лесов, степей, сколько у него маленьких садиков, закоулков природы! Какие необыкновенные слова придумывает он для нее. Он работает над нею, как объективный живописец, то как какой-нибудь Монэ, разлагающий перед вами ее краски своим изумительным аналитическим глазом и своим, вероятно богатейшим в нашей литературе словарем, то, наоборот, как синтетик, который дает общие силуэты и одной кованой фразой определяет для вас целую панораму. Но он работает не только как живописец. Он работает над природой как поэт.

Социальный сдвиг, породивший Толстого и который можно определить как ломку старой Руси стремительным наступлением капиталистической промышленности, был сдвигом, так сказать, односторонним и безысходным.

Толстой идеологически бежал из своего осужденного историей класса к крестьянству. Но и у крестьянства не было никакого выхода. Только гораздо позднее мог быть найден выход для крестьянской бедноты, и указать ему этот выход мог только победоносный пролетариат.

Сам пролетариат для Толстого, можно сказать, не существовал. Революционно-демократические представители передового крестьянства с их великим вождем Чернышевским рисовались Толстому лишь где-то в туманной дали, как неясные, но крайне несимпатичные силуэты. Для него они были детьми того же дьявольского города, безумцами, которые хотят, отвечая насилием на насилие, еще более увеличить адову смуту наступающей лжецивилизации и которые тщатся соблазнять простой народ грубыми обещаниями грабежа, дележа и фальшивого плотского благополучия.

Сдвиг, породивший Максима Горького, был, напротив, двойственен и нес с собою выход.

Хотя капитал и навалился на страну чугунной тяжестью, но в то же время его глыба, как мы уже сказали, давала трещины, свидетельствовавшие о его недолговечности. Даже в литературе торжество капитализма отразилось не столько победными песнями, сколько каким-то оханьем и скрипеньем, а прямые бытописатели капитала, вроде небездарного и довольно зоркого Боборыкина, так сразу и начали описывать капиталистический инвентарь с изъянов, страхов и внутренних сомнений.

Разве не курьезно, что в русской литературе просто трудно найти писателя, сколько-нибудь именитого, которого можно было бы назвать бардом капитализма?

Зато капитализм имел свою пролетарскую подкладку, на которую история потом должна была перелицевать человеческое общество.