Фридрих Энгельс

Происхождение семьи, частной собственности и государства

В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана

II

Семья

продолжение

Мы подходим здесь к четвёртому великому открытию Бахофена, к открытию широко распространённой переходной формы от группового брака к парному. То, что Бахофен изображает как искупление за нарушение древних заповедей богов, — искупление, ценой которого женщина приобретает право на целомудрие, — в действительности только мистическое выражение выкупа, которым женщина откупается от существовавшей в древние времена общности мужей и приобретает право принадлежать только одному мужчине. Этот выкуп состоит в ограниченном определёнными рамками обычае отдаваться посторонним: вавилонские женщины должны были раз в год отдаваться мужчинам в храме Милитты; другие народы Передней Азии посылали своих девушек на целые годы в храм Анаитис, где они должны были предаваться свободной любви со своими избранниками, прежде чем получить право на вступление в брак; подобные обычаи, облечённые в религиозную оболочку, свойственны почти всем азиатским народам, живущим между Средиземным морем и Гангом. Искупительная жертва, играющая роль выкупа, становится с течением времени всё легче, как это уже заметил Бахофен:

«Ежегодно повторявшееся принесение этой жертвы уступает место однократной повинности, гетеризм матрон уступает место гетеризму девушек; вместо того, чтобы практиковать его во время брака, им занимаются до брака; вместо того чтобы отдаваться без разбора всякому, отдаются только определённым лицам» («Материнское право», стр. XIX).

У других народов религиозная оболочка отсутствует: у некоторых — в древности у фракийцев, кельтов и др., в настоящее время ещё у многих коренных обитателей Индии, у малайских народов, у тихоокеанских островитян и у многих американских индейцев — девушки пользуются до своего замужества полнейшей половой свободой. Это особенно распространено почти всюду в Южной Америке, что может засвидетельствовать каждый, кто проникал хоть немного в глубь этого материка. Так Агассис («Путешествие в Бразилию», Бостон и Нью-Йорк, 1886, стр. 266⁴⁸) рассказывает следующее об одной богатой семье индейского происхождения. Когда он познакомился с дочерью, он спросил об её отце, полагая, что это муж её матери, который участвовал в это время в качестве офицера в войне с Парагваем, но мать с улыбкой ответила: naõ tem pai, é filha da fortuna — у неё нет отца, она — дитя случая.

«Так всегда говорят индейские женщины и метиски без стыда и стеснения о своих внебрачных детях; и это вовсе не исключение, исключением, по-видимому, является скорее обратное. Дети… часто знают только свою мать, потому что все заботы и ответственность падают на неё; о своём отце они ничего не знают, да и женщине, по-видимому, никогда не приходит в голову, что она или её дети могут иметь к нему какие-либо претензии».

То, что здесь цивилизованному человеку представляется странным, согласно материнскому праву и в условиях группового брака является попросту правилом.

У одних народов друзья и родные жениха или приглашённые на свадьбу гости предъявляют во время самой свадьбы унаследованное от древних времён право на невесту, причём жених оказывается последним в очереди; так было в древности на Балеарских островах и у африканских авгилов, а у бареа в Абиссинии имеет место и в настоящее время. У других народов какое-нибудь должностное лицо, предводитель племени или рода, касик, шаман, жрец, князь, или как бы он ни назывался, является представителем общины и пользуется по отношению к невесте правом первой ночи. Вопреки всем усилиям неоромантиков смягчить этот факт, это jus primae noctis  ( — право первой ночи. Ред.) существует ещё и поныне как пережиток группового брака у большинства обитателей Аляски (Банкрофт, «Туземные племена», I, 81), у таху в Северной Мексике (там же, стр. 584) и у других народов; и оно существовало в течение всего средневековья — по крайней море в странах, которые были первоначально кельтскими, например, в Арагоне, и где оно произошло непосредственно от группового брака. В то время как в Кастилии крестьянин никогда не был крепостным, в Арагоне царило крепостничество в самых гнусных формах вплоть до третейского решения Фердинанда Католика от 1486 года⁴⁹. В этом документе сказано:

«Мы постановляем и объявляем, что вышеупомянутые господа» (senyors, бароны) «…не имеют также права, когда крестьянин берёт себе жену, спать с ней первую ночь, или, в знак своего владычества в свадебную ночь, когда жена ляжет в постель, переступить через эту постель и упомянутую женщину; вышеупомянутые господа не имеют также права требовать услуг от дочери или сына крестьянина против их воли, будь то за плату или без платы». (Оригинальный текст на каталонском языке цитируется у Зугенхейма, «Крепостное право», Петербург, 1861, стр. 355⁵⁰.)

Бахофен, далее, безусловно нрав, когда настойчиво утверждает, что переход от того, что он называет «гетеризмом», или «греховным зачатием», к единобрачию совершился главным образом благодаря женщинам. Чем больше с развитием экономических условий жизни, следовательно, с разложением древнего коммунизма и увеличением плотности населения унаследованные издревле отношения между полами утрачивали свой наивный первобытный характер, тем больше они должны были казаться женщинам унизительными и тягостными; тем настойчивее должны были женщины добиваться, как избавления, права на целомудрие, на временный или постоянный брак лишь с одним мужчиной. От мужчин этот шаг вперёд не мог исходить помимо прочего уже потому, что им вообще никогда, даже вплоть до настоящего времени, не приходило в голову отказываться от удобств фактического группового брака. Только после того как женщинами был осуществлён переход к парному браку, мужчины смогли ввести строгую моногамию, — разумеется, только для женщин.

Парная семья возникла на рубеже между дикостью и варварством, большей частью уже на высшей ступени дикости, кое-где лишь на низшей ступени варварства. Это — характерная форма семьи для эпохи варварства, так же как групповой брак — для дикости, а моногамия — для цивилизации. Для дальнейшего развития парной семьи в прочную моногамию нужны были иные причины, чем те, которые, как мы видели, действовали до сих пор. Уже в парном сожительстве группа была сведена к своей последней единице, своей двухатомной молекуле, — к одному мужчине и одной женщине. Естественный отбор завершил своё дело путём проводимых всё дальше изъятий из брачного общения; в этом направлении ему уже ничего не оставалось делать. И если бы, следовательно, не начали действовать новые, общественные движущие силы, то не было бы никакого основания для возникновения из парного сожительства новой формы семьи. Но такие движущие силы вступили в действие.

Мы покидаем теперь Америку, эту классическую почву парной семьи. Нет никаких признаков, которые позволяли бы заключить, что здесь развилась более высокая форма семьи, что здесь до открытия и завоевания когда-либо существовала где-нибудь прочная моногамия. Иначе обстояло дело в Старом свете.

Здесь приручение домашних животных и разведение стад создали неслыханные до того источники богатства и породили совершенно новые общественные отношения. Вплоть до низшей ступени варварства постоянное богатство состояло почти только из жилища, одежды, грубых украшений и орудий для добывания и приготовления пищи: лодки, оружия, домашней утвари простейшего вида. Пищу приходилось изо дня в день добывать вновь. Теперь же прогрессировавшие пастушеские народы — арийцы в индийском Пятиречье и в области Ганга, как и в ещё гораздо более богатых в ту пору водой степях бассейнов рек Оксуса и Яксарта, семиты по Евфрату и Тигру — приобрели в стадах лошадей, верблюдов, ослов, крупного рогатого скота, овец, коз и свиней имущество, которое требовало только надзора и самого примитивного ухода, чтобы размножаться всё в большем и большем количестве и доставлять обильнейшую молочную и мясную пищу. Все прежние способы добывания пищи отступили теперь на задний план; охота, бывшая раньше необходимостью, стала теперь роскошью.

Но кому принадлежало это новое богатство? Первоначально, безусловно, роду. Однако уже рано должна была развиться частная собственность на стада. Трудно сказать, являлся ли в глазах автора так называемой Первой книги Моисея патриарх Авраам владельцем своих стад в силу собственного права как глава семейной общины или же в силу своего положения фактически наследственного старейшины рода. Несомненно лишь то, что мы не должны представлять его себе собственником в современном смысле этого слова. И несомненно, далее, что на пороге достоверной истории мы уже всюду находим стада как обособленную собственность глав семей совершенно так же, как и произведения искусства варварской эпохи, металлическую утварь, предметы роскоши и, наконец, людской скот — рабов.

Ибо теперь изобретено было также и рабство. Для человека низшей ступени варварства раб был бесполезен. Поэтому американские индейцы обращались с побеждёнными врагами совсем не так, как с ними поступали на более высокой ступени развития. Мужчин они убивали или же принимали как братьев в племя победителей; женщин они брали в жёны или иным способом также принимали вместе с их уцелевшими детьми в состав своего племени. Рабочая сила человека на этой ступени не даёт ещё сколько-нибудь заметного избытка над расходами по её содержанию. С введением скотоводства, обработки металлов, ткачества и, наконец, полеводства положение изменилось. С рабочей силой, в особенности после того как стада окончательно перешли во владение семей, произошло то же, что с жёнами, которых раньше добывать было так легко и которые приобрели теперь меновую стоимость и стали покупаться. Семья увеличивалась не так быстро, как скот. Для надзора за скотом требовалось теперь больше людей; для этой цели можно было воспользоваться взятым в плен врагом, который к тому же мог так же легко размножаться, как и скот.

Такие богатства, поскольку они однажды перешли в частное владение отдельных семей и быстро возрастали, нанесли сильный удар обществу, основанному на парном браке и на материнском роде. Парный брак ввёл в семью новый элемент. Рядом с родной матерью он поставил достоверного родного отца, который, к тому же, вероятно, был даже более достоверен, чем иные современные «отцы». Согласно существовавшему тогда разделению труда в семье, на долю мужа выпадало добывание пищи и необходимых для этого орудий труда, следовательно, и право собственности на последние; в случае расторжения брака он забирал их с собой, а за женой оставалась её домашняя утварь. По обычаю тогдашнего общества муж был поэтому также собственником нового источника пищи — скота, а впоследствии и нового орудия труда — рабов. Но по обычаю того же общества его дети не могли ему наследовать, так как с наследованием дело обстояло следующим образом.

Согласно материнскому праву, следовательно, до тех пор, пока происхождение считалось только по женской линии, а также в соответствии с первоначальным порядком наследования в роде, умершему члену рода наследовали его сородичи. Имущество должно было оставаться внутри рода. Ввиду того, что составлявшие его предметы были незначительны, оно на практике, вероятно, искони переходило к ближайшим сородичам, следовательно — к кровным родственникам со стороны матери. Но дети умершего мужчины принадлежали не к его роду, а к роду своей матери; они наследовали матери первоначально вместе с остальными её кровными родственниками, позднее, возможно, — в первую очередь; но своему отцу они не могли наследовать, так как не принадлежали к его роду, имущество же отца должно было оставаться в этом последнем. Следовательно, после смерти владельца стад его стада должны были переходить прежде всего к его братьям и сёстрам и к детям его сестёр или же к потомкам сестёр его матери. Его же собственные дети оказывались лишёнными наследства.

Таким образом, по мере того как богатства росли, они, с одной стороны, давали мужу более влиятельное положение в семье, чем жене, и, с другой стороны, порождали стремление использовать это упрочившееся положение для того, чтобы изменить традиционный порядок наследования в пользу детей. Но это не могло иметь места, пока происхождение велось в соответствии с материнским правом. Поэтому последнее должно было быть отменено, и оно было отменено. Это было совсем не так трудно, как нам теперь представляется. Ведь этой революции — одной из самых радикальных, пережитых человечеством, — не было надобности затрагивать ни одного из живущих членов рода. Все они могли оставаться и далее тем, чем были раньше. Достаточно было простого решения, что на будущее время потомство членов рода мужчин должно оставаться внутри него, тогда как потомство женщин должно исключаться из него и переходить в род своего отца. Этим отменялось определение происхождения по женской и право наследования по материнской линии и вводилось определение происхождения по мужской и право наследования по отцовской линии. Мы ничего не знаем о том, как и когда эта революция произошла у культурных народов. Она целиком относится к доисторической эпохе. Но что такая революция произошла, более чем достаточно доказано сведениями о многочисленных следах материнского права, в особенности собранными Бахофеном; как легко она совершается, мы видим на примере целого ряда индейских племён, где она произошла только недавно и ещё происходит отчасти под влиянием растущего богатства и изменившегося образа жизни (переселение из лесов в прерии), отчасти под моральным воздействием цивилизации и миссионеров. Из восьми племён бассейна Миссури шесть ведут происхождение и признают наследование по мужской линии, а два ещё по женской линии. У племён шауни, майями и делаваров укоренился обычай: называя детей одним из родовых имён отцовского рода, приобщать их таким путём к этому роду, чтобы они могли наследовать своему отцу. «Свойственная человеку казуистика — изменять вещи, меняя их названия, и находить лазейки для того, чтобы в рамках традиции ломать традицию, когда непосредственный интерес служит для этого достаточным побуждением!» (Маркс)⁵¹ Из-за этого происходила безнадёжная путаница, которая могла быть устранена и отчасти действительно была устранена переходом к отцовскому праву. «Этот переход кажется вообще самым естественным» (Маркс)⁵². — О том, что могут сказать нам юристы, пользующиеся сравнительным методом, относительно того, как совершался этот переход у культурных народов Старого света, — почти всё это, конечно, только гипотезы, — см. М. Ковалевский, «Очерк происхождения и развития семьи и собственности», Стокгольм, 1890⁵³.

Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почётного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения. Это приниженное положение женщины, особенно неприкрыто проявившееся у греков героической и — ещё более — классической эпохи, постепенно было лицемерно прикрашено, местами также облечено в более мягкую форму, но отнюдь не устранено.

Первый результат установившегося таким образом единовластия мужчин обнаруживается в возникающей теперь промежуточной форме — патриархальной семье. Её главная характерная черта — не многожёнство, о котором речь будет ниже, а

«организация известного числа лиц, свободных и несвободных, в семью, подчинённую отцовской власти главы семьи. В семье семитского типа этот глава семьи живёт в многожёнстве, несвободные имеют жену и детей, а цель всей организации состоит в уходе за стадами в пределах определённой территории»⁵⁴.

Существенными признаками такой семьи являются включение в её состав несвободных и отцовская власть; поэтому законченным типом этой формы семьи является римская семья. Слово familia первоначально означает не идеал современного филистера, представляющий собой сочетание сентиментальности и домашней грызни; у римлян оно первоначально даже не относится к супругам и их детям, а только к рабам. Famulus значит домашний раб, a familia — это совокупность принадлежащих одному человеку рабов. Ещё во времена Гая familia, id est patrimonium (то есть наследство), передавалось по завещанию. Выражение это было придумано римлянами для обозначения нового общественного организма, глава которого был господином жены и детей и некоторого числа рабов, обладая в силу римской отцовской власти правом распоряжаться жизнью и смертью всех этих подчинённых ему лиц.

«Это выражение, таким образом, не древне́е одетой в железную броню семейной системы латинских племён, возникшей после введения полеводства и узаконения рабства и после отделения арийских италиков от греков»⁵⁵.

Маркс к этому добавляет:

«Современная семья содержит в зародыше не только рабство (servitus), но и крепостничество, так как она с самого начала связана с земледельческими повинностями. Она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве»⁵⁶.

Такая форма семьи означает переход от парного брака к моногамии. Чтобы обеспечить верность жены, а следовательно, и происхождение детей от определённого отца, жена отдаётся под безусловную власть мужа; если он её убивает, он только осуществляет своё право.

С появлением патриархальной семьи мы вступаем в область писаной истории и вместе с тем в ту область, где сравнительное правоведение может оказать нам значительную помощь. И действительно, благодаря ему мы сделали здесь существенный шаг вперёд. Мы обязаны Максиму Ковалевскому («Очерк происхождения и развития семьи и собственности», Стокгольм, 1890, стр. 60–100) доказательством того, что патриархальная домашняя община, встречающаяся теперь ещё у сербов и болгар под названием Zádruga (примерно означает содружество) или Bratstvo (братство) и в видоизменённой форме у восточных народов, образовала переходную ступень от семьи, возникшей из группового брака и основанной на материнском праве, к индивидуальной семье современного мира. Это, по-видимому, действительно доказано, во всяком случае для культурных народов Старого света, для арийцев и семитов.

Южнославянская задруга представляет собой наилучший ещё существующий образец такой семейной общины. Она охватывает несколько поколений потомков одного отца вместе с их жёнами, причём все они живут вместе одним двором, сообща обрабатывают свои поля, питаются и одеваются из общих запасов и сообща владеют излишком дохода. Община находится под высшим управлением домохозяина (domàćin), который представляет её перед внешним миром, имеет право продавать мелкие предметы, ведает кассой, неся ответственность как за неё, так и за правильное ведение всего хозяйства. Он избирается и отнюдь не обязательно должен быть старшим по возрасту. Женщины и выполняемые ими работы подчинены руководству домохозяйки (domàćica), которой обыкновенно бывает жена домачина. Она играет также важную, часто решающую роль при выборе мужей для девушек общины. Но высшая власть сосредоточена в семейном совете, в собрании всех взрослых членов общины, как женщин, так и мужчин. Перед этим собранием отчитывается домохозяин; оно принимает окончательные решения, вершит суд над членами общины, выносит постановления о более значительных покупках и продажах — особенно когда дело касается земельных владений — и т. д.

Только приблизительно десять лет тому назад было доказано, что такие большие семейные общины продолжают существовать и в России⁵⁷; теперь общепризнано, что они столь же глубоко коренятся в русских народных обычаях, как и сельская община. Они фигурируют в древнейшем русском сборнике законов, в «Правде» Ярослава⁵⁸, под тем же самым названием (vervj — вервь. Ред), как и в далматинских законах⁵⁹; и указания на них можно найти также в польских и чешских исторических источниках.

У германцев также, согласно Хёйслеру («Основные начала германского права»⁶⁰), хозяйственной единицей первоначально являлась не индивидуальная семья в современном смысле, а «домашняя община», состоящая из нескольких поколений со своими семьями и притом довольно часто охватывающая и несвободных. Римскую семью также относят к этому типу, и в соответствии с этим в последнее время подвергают весьма большому сомнению как абсолютную власть домохозяина, так и бесправие по отношению к нему остальных членов семьи. У кельтов также, по-видимому, существовали подобные семейные общины в Ирландии; во Франции они сохранились в Ниверне вплоть до французской революции под названием parçonneries, а во Франш-Конте они и до настоящего времени ещё не совсем исчезли. В районе Луана (департамент Соны и Луары) встречаются большие крестьянские дома с общим высоким, доходящим до самой крыши центральным залом и расположенными вокруг него спальнями, в которые поднимаются по лестницам в 6–8 ступенек и где живёт несколько поколений одной и той же семьи.

В Индии домашняя община с совместной обработкой земли упоминается уже Неархом⁶¹ в эпоху Александра Великого и она существует ещё и теперь в той же местности, в Пенджабе, и на всём северо-западе страны. На Кавказе Ковалевский сам смог доказать её существование. В Алжире она ещё существует у кабилов. Она встречалась, по-видимому, даже в Америке; её предполагают найти в «calpullis» древней Мексики, которые описывает Сурита⁶²; напротив, Кунов («Ausland» № 42–44, 1890)⁶³  довольно ясно доказал, что в Перу ко времени его завоевания существовало нечто вроде маркового строя (причём удивительно, что эта марка также называлась marca), с периодическими переделами обработанной земли, следовательно, с индивидуальной обработкой земли.

Во всяком случае патриархальная домашняя община с общим землевладением и совместной обработкой земли приобретает теперь совсем иное значение, чем раньше. Мы уже не можем подвергать сомнению ту важную роль, которую она играла у культурных и некоторых других народов Старого света при переходе от семьи, основанной на материнском праве, к индивидуальной семье. В последующем изложении мы ещё вернёмся к сделанному Ковалевским дальнейшему выводу, что она была также переходной ступенью, из которой развилась сельская община, или община-марка, с индивидуальной обработкой земли отдельными семьями и с первоначально периодическим, а затем окончательным разделом пахотной земли и лугов.

Относительно семейной жизни внутри этих домашних общин следует заметить, что по крайней мере в России о главах семей известно, что они сильно злоупотребляют своим положением по отношению к молодым женщинам общины, особенно к своим снохам, и часто образуют из них для себя гарем; русские народные песни весьма красноречивы на этот счёт.

Прежде чем перейти к моногамии, быстро развивающейся с падением материнского права, скажем ещё несколько слов о многожёнстве и многомужестве. Обе эти формы брака могут быть только исключениями, — так сказать, историческими предметами роскоши, — не считая разве только одновременного существования их обоих в какой-либо стране, чего, как известно, не бывает. Так как, следовательно, оказавшиеся вне многожёнства мужчины не могли находить утешения у женщин, ставших излишними вследствие многомужества, число же мужчин и женщин, независимо от социальных учреждений, до сих пор было почти одинаковым, то ни та, ни другая форма брака сама по себе не могла стать общепринятой. В действительности, многожёнство одного мужчины было, очевидно, результатом рабства и было доступно только лицам, занимавшим исключительное положение. В патриархальной семье семитского типа в многожёнстве живёт только сам патриарх и, самое большее, несколько его сыновей, остальные должны довольствоваться одной женой. Так обстоит дело ещё в настоящее время на всём Востоке; многожёнство — привилегия богатых и знатных и осуществляется главным образом путём покупки рабынь; масса народа живёт в моногамии. Такое же исключение представляет многомужество в Индии и Тибете; небезынтересный, без сомнения, вопрос о его происхождении из группового брака  подлежит ещё дальнейшему изучению. Впрочем, в своей практике многомужество, по-видимому, отличается гораздо большей терпимостью, чем ревнивый режим магометанских гаремов. Так по крайней мере у наиров в Индии, хотя каждые трое, четверо и более мужчин имеют одну общую жену, однако каждый из них может наряду с этим иметь совместно с другими тремя и более мужчинами вторую жену, равно как и третью, четвёртую и т. д. Удивительно, что Мак-Леннан, описывая эти брачные клубы, члены которых могут одновременно состоять в нескольких клубах, не открыл новой категории клубного брака. Этот обычай брачных клубов, впрочем, отнюдь не является действительным многомужеством; напротив, как уже заметил Жиро-Тёлон, это просто особая форма группового брака; мужчины живут в многожёнстве, женщины — в многомужестве

4. Моногамная семья.

Она возникает из парной семьи, как показано выше, на рубеже между средней и высшей ступенью варварства; её окончательная победа — один из признаков наступления эпохи цивилизации. Она основана на господстве мужа с определённо выраженной целью рождения детей, происхождение которых от определённого отца не подлежит сомнению, а эта бесспорность происхождения необходима потому, что дети со временем в качестве прямых наследников должны вступить во владение отцовским имуществом. Она отличается от парного брака гораздо большей прочностью брачных уз, которые теперь уже не расторгаются по желанию любой из сторон. Теперь уже, как правило, только муж может их расторгнуть и отвергнуть свою жену. Право на супружескую неверность остаётся обеспеченным за ним и теперь, во всяком случае, в силу обычая (Code Napoléon — Кодекс Наполеона. Ред.  определённо предоставляет такое право мужу, если только он не вводит сожительницу под семейный кров⁶⁴), и по мере дальнейшего общественного развития оно осуществляется всё шире; если же жена вспомнит о былой практике половых отношений и захочет возобновить её, то подвергается более строгой каре, чем когда-либо прежде.

Во всей своей суровости новая форма семьи выступает перед нами у греков. В то время, замечает Маркс⁶⁵, как положение богинь в мифологии рисует нам более ранний период, когда женщины занимали ещё более свободное и почётное положение, в героическую эпоху мы застаём женщину уже приниженной господством мужчины и конкуренцией рабынь. Достаточно прочесть в «Одиссее», как Телемах обрывает свою мать и заставляет её замолчать⁶⁶. Захваченные в плен молодые женщины становятся у Гомера жертвой плотской страсти победителей: военачальники по очереди и в соответствии со своим рангом выбирают себе самых красивых из них; всё действие «Илиады», как известно, развёртывается вокруг спора между Ахиллесом и Агамемноном из-за такой рабыни. При каждом сколько-нибудь значительном гомеровском герое упоминается пленная девушка, с которой он делит палатку и ложе. Этих девушек берут также с собой на родину и в супружеский дом, как, например, у Эсхила Агамемнон поступает с Кассандрой⁶⁷; рождённые от таких рабынь сыновья получают небольшую долю отцовского наследства и считаются свободными гражданами; Тевкр является таким внебрачным сыном Теламона и может называть себя по отцу. От законной жены требуется, чтобы она мирилась со всем этим, сама же строго соблюдала целомудрие и супружескую верность. Хотя греческая женщина героической эпохи пользуется бо́льшим уважением, чем женщина эпохи цивилизации, всё же она в конце концов является для мужчины только матерью его рождённых в браке законных наследников, его главной домоправительницей и надсмотрщицей над рабынями, которых он по своему усмотрению может делать, и фактически делает, своими наложницами. Именно существование рабства рядом с моногамией, наличие молодых красивых рабынь, находящихся в полном распоряжении мужчины, придало моногамии с самого начала её специфический характер, сделав её моногамией только для женщины, но не для мужчины. Такой характер она сохраняет и в настоящее время.

У греков более позднего периода следует проводить различие между дорийцами и ионийцами. У первых, классическим образцом которых служит Спарта, брачные отношения во многом ещё более архаичны, чем даже те, которые изображены Гомером. В Спарте существует парный брак, видоизменённый в соответствии с принятыми там воззрениями на государство и во многих отношениях ещё напоминающий групповой брак. Бездетные браки расторгаются: царь Анаксандрид (за 560 лет до н. э.), имевший бездетную жену, взял вторую и вёл два хозяйства; около того же времени царь Аристон, у которого были две бесплодные жены, взял третью, но зато отпустил одну из первых. С другой стороны, несколько братьев могли иметь общую жену; человек, которому нравилась жена его друга, мог делить её с ним, и признавалось приличным предоставлять свою жену в распоряжение, как выразился бы Бисмарк, здорового «жеребца», даже если тот не принадлежал к числу сограждан. Из одного места у Плутарха, где спартанка направляет к своему мужу поклонника, который домогается её любви, можно заключить, согласно Шёману, даже о ещё большей свободе нравов⁶⁸. Действительное нарушение супружеской верности — измена жены за спиной мужа — было поэтому неслыханным делом. С другой стороны, Спарта, по крайней мере в лучшую свою эпоху, не знала домашнего рабства, крепостные илоты жили обособленно в имениях, поэтому у спартиатов⁶⁹ было меньше соблазна пользоваться их жёнами. Естественно, что в силу всех этих условий женщины в Спарте занимали гораздо более почётное положение, чем у остальных греков. Спартанские женщины и лучшая часть афинских гетер были в Греции единственными женщинами, о которых древние говорят с уважением и высказывания которых они признают заслуживающими упоминания.

Совершенно иное положение мы находим у ионийцев, для которых характерны Афины. Девушки учились лишь прясть, ткать и шить, самое большее — немного читать и писать. Они жили почти затворницами, пользовались обществом лишь других женщин. Женский покой находился в обособленной части дома, в верхнем этаже или в глубине, куда мужчинам, в особенности чужим, нелегко было проникнуть и куда женщины удалялись при посещении дома мужчинами. Женщины не выходили без сопровождения рабыни; дома они буквально находились под стражей; Аристофан упоминает о молосских собаках, которых держали для устрашения нарушителей супружеской верности⁷⁰, а, по крайней мере в азиатских городах, для надзора за женщинами держали евнухов, которые уже во время Геродота фабриковались на острове Хиос для продажи и, согласно Ваксмуту, не для одних только варваров⁷¹. У Еврипида жена обозначается словом oikurema⁷², как вещь для присмотра за хозяйством (слово это среднего рода), и для афинянина она действительно была, помимо деторождения, не чем иным, как старшей служанкой. Муж занимался своими гимнастическими упражнениями, своими общественными делами, от участия в которых жена была отстранена; он, кроме того, имел ещё часто к своим услугам рабынь, а в период расцвета Афин — широко распространённую и во всяком случае находившуюся под покровительством государства проституцию. Именно на почве этой проституции выработались единственные яркие типы греческих женщин, которые так же возвышались над общим уровнем женщин античности своим умом и художественным вкусом, как спартанки своим характером. Но то обстоятельство, что нужно было сначала сделаться гетерой, чтобы стать подлинной женщиной, служит самым суровым осуждением афинской семьи.

Эта афинская семья с течением времени сделалась образцом, по которому устраивали свои домашние порядки не только остальные ионийцы, но постепенно и все греки как внутри страны, так и в колониях. Однако, вопреки всему этому затворничеству и надзору, гречанки довольно часто находили возможность обманывать своих мужей, а последние, стыдившиеся обнаружить хотя бы какое-нибудь чувство любви к своим жёнам, развлекались всяческими любовными похождениями с гетерами; но унижение женщин мстило за себя и унижало самих мужчин, вплоть до того, что в конце концов они погрязли в противоестественной любви к мальчикам и лишили достоинства своих богов, как и самих себя, мифом о Ганимеде.

Таково было происхождение моногамии, насколько мы можем проследить его у самого цивилизованного и наиболее развитого народа древности. Она отнюдь не была плодом индивидуальной половой любви, с которой она не имела абсолютно ничего общего, так как браки по-прежнему оставались браками по расчёту. Она была первой формой семьи, в основе которой лежали не естественные, а экономические условия — именно победа частной собственности над первоначальной, стихийно сложившейся общей собственностью. Господство мужа в семье и рождение детей, которые были бы только от него и должны были наследовать его богатство, — такова была исключительная цель единобрачия, откровенно провозглашённая греками. В остальном же оно было для них бременем, обязанностью по отношению к богам, государству и собственным предкам, которую приходилось выполнять. В Афинах закон предписывал не только вступление в брак, но и выполнение мужем определённого минимума так называемых супружеских обязанностей.

Таким образом, единобрачие появляется в истории отнюдь не в качестве основанного на согласии союза между мужчиной и женщиной и ещё меньше в качестве высшей формы этого союза. Напротив. Оно появляется как порабощение одного пола другим, как провозглашение неведомого до тех пор во всей предшествующей истории противоречия между полами. В одной старой ненапечатанной рукописи 1846 г., принадлежащей Марксу и мне, я нахожу следующее:

«Первое разделение труда было между мужчиной и женщиной для производства детей»⁷³.

К этому я могу теперь добавить: первая появляющаяся в истории противоположность классов совпадает с развитием антагонизма между мужем и женой при единобрачии, и первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским. Единобрачие было великим историческим прогрессом, но вместе с тем оно открывает, наряду с рабством и частным богатством, ту продолжающуюся до сих пор эпоху, когда всякий прогресс в то же время означает и относительный регресс, когда благосостояние и развитие одних осуществляется ценой страданий и подавления других. Единобрачие — это та клеточка цивилизованного общества, по которой мы уже можем изучать природу вполне развившихся внутри последнего противоположностей и противоречий.

Старая относительная свобода половых связей отнюдь не исчезла с победой парного брака или даже единобрачия.

«Старая система брака, введённая в более тесные границы в результате постепенного вымирания пуналуальных групп, всё ещё служила той средой, в которой развивалась семья, и тормозила её развитие вплоть до первых проблесков цивилизации… она исчезла, наконец, перейдя в новую форму гетеризма, которая и в период цивилизации следует за людьми, точно мрачная тень, лежащая на семье»⁷⁴.

Под гетеризмом Морган понимает существующие наряду с единобрачием внебрачные половые связи мужчин с незамужними женщинами, что, как известно, процветает в самых различных формах на протяжении всего периода цивилизации и всё более и более превращается в неприкрытую проституцию. Этот гетеризм ведёт своё происхождение непосредственно от группового брака, от той жертвы, ценой которой женщины, отдаваясь посторонним, покупали себе право на целомудрие. Отдаваться за деньги было первоначально религиозным актом; это происходило в храме богини любви, и деньги шли в первое время в сокровищницу храма. Гиеродулы⁷⁵  Анаитис в Армении, Афродиты в Коринфе, а также состоящие при храмах религиозные танцовщицы Индии, так называемые баядерки (искажённое португальское bailadeira — танцовщица), были первыми проститутками. Отдаваться посторонним мужчинам — первоначально обязанность каждой женщины — стало впоследствии уделом только этих жриц, как бы замещавших всех остальных. У других народов гетеризм ведёт своё происхождение от предоставлявшейся девушкам до брака половой свободы и, следовательно, также является пережитком группового брака, только дошедшим до нас другим путём. С возникновением имущественного неравенства, то есть уже на высшей ступени варварства, наряду с рабским трудом спорадически появляется и наёмный труд и одновременно как необходимый его спутник профессиональная проституция свободных женщин наряду с принуждением рабынь отдаваться мужчинам. Таким образом, наследство, завещанное групповым браком цивилизации, двойственно, как двойственно, двулико, внутренне раздвоенно, противоречиво и всё, что порождено цивилизацией: с одной стороны — моногамия, а с другой — гетеризм вместе с его самой крайней формой — проституцией. Гетеризм — это такой же общественный институт, как и всякий другой; он обеспечивает дальнейшее существование старой половой свободы — в пользу мужчин. На деле не только терпимый, но и широко практикуемый, особенно же используемый господствующими классами, гетеризм на словах подвергается осуждению. Но это осуждение в действительности направляется не против причастных к этому мужчин, а только против женщин; их презирают и выбрасывают из общества, чтобы, таким образом, снова провозгласить, как основной общественный закон, неограниченное господство мужчин над женским полом.

Но вместе с этим развивается второе противоречие внутри самой моногамии. Рядом с мужем, скрашивающим своё существование гетеризмом, стоит покинутая супруга. Одна сторона противоречия так же немыслима без другой, как невозможно иметь в руке целое яблоко после того, как съедена его половина. Однако не таково, по-видимому, было мнение мужчин, пока жёны не вразумили их. Вместе с единобрачием появляются два неизменных, ранее неизвестных характерных общественных типа: постоянный любовник жены и муж-рогоносец. Мужчины одержали победу над женщинами, но увенчать победителей великодушно взялись побеждённые. Рядом с единобрачием и гетеризмом неустранимым общественным явлением сделалось и прелюбодеяние, запрещённое, строго наказуемое, но неискоренимое. Достоверность происхождения детей от законного отца продолжала, как и раньше, основываться самое большее на нравственном убеждении, и, чтобы разрешить неразрешимое противоречие, Code Napoléon ввёл статью 312:

«L'enfant conçu pendant le mariage a pour père le mari» — «отцом ребёнка, зачатого во время брака, является муж».

Таков конечный результат трёхтысячелетнего существования единобрачия.

Таким образом, в тех случаях, когда индивидуальная семья остаётся верна своему историческому происхождению и когда в ней в силу исключительного господства мужа противоречие между мужчиной и женщиной приобретает ясно выраженный характер, эта семья даёт нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество, разделённое на классы со времени наступления эпохи цивилизации, и которые оно не способно ни разрешить, ни преодолеть. Я говорю здесь, разумеется, лишь о тех случаях единобрачия, когда супружеская жизнь действительно соответствует установлениям, вытекающим из первоначального характера этого института, но жена при этом восстаёт против господства мужа. Что далеко не все браки протекают так, об этом лучше всех знает немецкий филистер, который так же не умеет быть господином в своём доме, как и в государстве; его жена поэтому с полным правом присваивает себе мужскую власть, которой он не достоин. Зато он воображает, что стоит гораздо выше своего французского товарища по несчастью, которому чаще, чем ему самому, приходится куда хуже.

Впрочем, индивидуальная семья отнюдь не везде и не во всякое время принимала такую классически суровую форму, какую она имела у греков. У римлян, которые в качестве будущих завоевателей мира обладали более широким, хотя и менее утончённым взглядом на вещи, чем греки, жена пользовалась большей свободой и бо́льшим уважением. Римлянин считал, что супружеская верность достаточно обеспечена предоставленной ему властью над жизнью и смертью его жены. Кроме того, жена могла здесь наравне с мужем при желании расторгнуть брак. Но наибольший прогресс в развитии единобрачия был достигнут, несомненно, с вступлением на историческую арену германцев и достигнут потому, что у них, вероятно ввиду их бедности, моногамия, по-видимому, в то время ещё не вполне развилась из парного брака. Мы приходим к этому заключению на основании следующих трёх обстоятельств, упоминаемых Тацитом. Во-первых, при всей святости брака, — «они довольствуются одной женой, женщины живут ограждённые целомудрием»⁷⁶, — у них всё же было распространено многожёнство среди знати и вождей племён, подобно тому, что мы встречали у американцев, у которых существовал парный брак. Во-вторых, переход от материнского права к отцовскому мог совершиться у них только незадолго перед этим, так как брат матери — ближайший сородич мужского пола согласно материнскому праву — ещё признавался у них чуть ли не более близким родственником, чем собственный отец, что также соответствует точке зрения американских индейцев, у которых Маркс, как он часто говорил, нашёл ключ к пониманию нашего собственного прошлого. И, в-третьих, женщины у германцев пользовались большим уважением и значительным влиянием на общественные дела, что стоит в прямом противоречии со свойственным моногамии господством мужчин. Почти во всём этом германцы не отличаются от спартанцев, у которых, как мы видели, парный брак также не был ещё полностью изжит. Таким образом, и в этом отношении вместе с германцами приобрёл мировое господство совершенно новый элемент. Новая моногамия, развившаяся на развалинах римского мира в процессе смешения народов, облекла владычество мужчин в более мягкие формы и дала женщинам, по крайней мере с внешней стороны, более почётное и свободное положение, чем когда-либо знала классическая древность. Тем самым впервые была создана предпосылка, на основе которой из моногамии, — внутри неё, наряду с ней и вопреки ей, смотря по обстоятельствам, — мог развиться величайший нравственный прогресс, которым мы ей обязаны: современная индивидуальная половая любовь, которая была неизвестна всему прежнему миру.

Этот прогресс, однако, был вызван именно тем обстоятельством, что германцы переживали ещё период парной семьи и перенесли в моногамию, насколько это представлялось возможным, положение женщины, соответствующее парной семье; он был вызван отнюдь не каким-то легендарным, чудесным природным предрасположением германцев к чистоте нравов, которое в сущности сводится к тому, что парный брак действительно свободен от резких нравственных противоречий, присущих моногамии. Напротив, германцы в период их переселений, в особенности на юго-восток, к степным кочевникам Причерноморья, глубоко пали в нравственном отношении и восприняли у последних, кроме их искусства верховой езды, также и гнусные противоестественные пороки, о чём определённо свидетельствует Аммиан относительно тайфалов и Прокопий относительно герулов⁷⁷.

Но если из всех известных форм семьи моногамия была единственной формой, при которой могла развиться современная половая любовь, то это не значит, что последняя развилась в ней исключительно или хотя бы преимущественно как любовь супругов друг к другу. Самая природа прочного единобрачия при господстве мужа исключала это. У всех исторически активных, то есть у всех господствующих классов, заключение брака оставалось тем, чем оно было со времени парного брака, — сделкой, которую устраивают родители. И первая появившаяся в истории форма половой любви, как страсть, и притом доступная каждому человеку (по крайней мере из господствующих классов) страсть, как высшая форма полового влечения, — что и составляет её специфический характер, — эта первая её форма, рыцарская любовь средних веков, отнюдь не была супружеской любовью. Наоборот. В своём классическом виде, у провансальцев, рыцарская любовь устремляется на всех парусах к нарушению супружеской верности, и её поэты воспевают это. Цвет провансальской любовной поэзии⁷⁸  составляют «альбы» (albas), по-немецки песни рассвета. Яркими красками изображают они, как рыцарь лежит в постели у своей красотки, чужой жены, а снаружи стоит страж, который возвещает ему о первых признаках наступающего рассвета (alba), чтобы он мог ускользнуть незамеченным; затем следует сцена расставания — кульминационный пункт песни. Жители Северной Франции, а равным образом и бравые немцы тоже усвоили этот род поэзии вместе с соответствующей ему манерой рыцарской любви, и наш старый Вольфрам фон Эшенбах оставил на ту же щекотливую тему три чудесные песни, которые мне нравятся больше, чем его три длинные героические поэмы.

Примечания