Толстой, несомненно, любил природу. И даже очень! Гораздо больше, чем средний человек, — недаром он так чудесно умел входить в психологию животного. Всеми недрами своего существа, всеми органами ощущения, всеми порами кожи воспринимал он природу. Неутомимый пешеход, наездник до восьмидесяти лет, долгое время страстный охотник, житель по преимуществу деревни, Толстой в очень сильной мере — человек природы.

Только такой человек мог создать законченный образ Ерошки.⁴ И можно ли забыть образ маленького великого старика, колдующего у берега моря, каким нам написал его тот же Горький?⁵

К этому надо прибавить ненависть к городу. Сколько этой презрительной ненависти вложено в знаменитое начало одного из романов ⁶ о том, как люди булыжниками забили живую землю и как она все-таки сквозь камень дала зеленые ростки.

И все-таки Толстой-писатель, Толстой-идеолог не любит природу: он не только к ней своеобразно равнодушен, он ее боится, он ее почти ненавидит.

Он готов, на худой конец, признать мать-землю, поскольку ее можно пахать, а потом жать колосья, ради скудного хлеба насущного, но и только. Ведь что такое природа? Эта лучезарность дня и очарование ночи? Эти цветы, блещущие красками и одурманивающие ароматом? Эта игра стихийных сил, которая зовет жить, бороться, наслаждаться, плодиться, как живет, наслаждается, борется, плодится весь мир животный, только мудрее, то есть сильнее и сознательнее? Что такое эта природа? Это — соблазн! Это — мираж! Трудно поверить, чтоб это создал бог. Бог только по неисповедимым причинам бросил, как неисчислимый дождь искр, посев наших душ в этот пышный и злой мир и дал этим душам задачу: не соблазниться, пребыть в чистоте и вернуться к нему — первоочагу духовного пламени, очистившись от всей скверны соприкосновения с природой.

Таково даже не столько крестьянское, сколько азиатское, из Азии крестьянству навязанное отношение к природе, к которому Толстой, вопреки своей пламенной чувственности и своему восприимчивому гению, старался прильнуть, к которому он звал всех других.

Вот почему так скуп Толстой-пейзажист. Если вы и найдете у него несколько полотен природы, то они взяты как бы невзначай, нехотя.

Немногие исключения лишь подтверждают установленное нами правило.

Теперь припомните природу Горького!

Хоть она иногда и плачет, и злится, и кусает человека, но не это припомнится вам с первого же раза, а необычайная роскошь и огромное, несравненное, я думаю, даже несмотря на Тургенева, единственное в нашей литературе разнообразие пейзажа.

Горький поистине великий пейзажист, а главное, страстный любитель пейзажа. Он почти не может подойти к человеку, начать рассказ или главу романа без того, чтобы не глянуть на небо, не посмотреть, что делают солнце, луна и звезды и вся несказанная палитра небесного свода с изменчивым волшебством облаков.

Сколько у Горького моря, сколько у него гор, лесов, степей, сколько у него маленьких садиков, закоулков природы! Какие необыкновенные слова придумывает он для нее. Он работает над нею, как объективный живописец, то как какой-нибудь Монэ, разлагающий перед вами ее краски своим изумительным аналитическим глазом и своим, вероятно богатейшим в нашей литературе словарем, то, наоборот, как синтетик, который дает общие силуэты и одной кованой фразой определяет для вас целую панораму. Но он работает не только как живописец. Он работает над природой как поэт.

Социальный сдвиг, породивший Толстого и который можно определить как ломку старой Руси стремительным наступлением капиталистической промышленности, был сдвигом, так сказать, односторонним и безысходным.

Толстой идеологически бежал из своего осужденного историей класса к крестьянству. Но и у крестьянства не было никакого выхода. Только гораздо позднее мог быть найден выход для крестьянской бедноты, и указать ему этот выход мог только победоносный пролетариат.

Сам пролетариат для Толстого, можно сказать, не существовал. Революционно-демократические представители передового крестьянства с их великим вождем Чернышевским рисовались Толстому лишь где-то в туманной дали, как неясные, но крайне несимпатичные силуэты. Для него они были детьми того же дьявольского города, безумцами, которые хотят, отвечая насилием на насилие, еще более увеличить адову смуту наступающей лжецивилизации и которые тщатся соблазнять простой народ грубыми обещаниями грабежа, дележа и фальшивого плотского благополучия.

Сдвиг, породивший Максима Горького, был, напротив, двойственен и нес с собою выход.

Хотя капитал и навалился на страну чугунной тяжестью, но в то же время его глыба, как мы уже сказали, давала трещины, свидетельствовавшие о его недолговечности. Даже в литературе торжество капитализма отразилось не столько победными песнями, сколько каким-то оханьем и скрипеньем, а прямые бытописатели капитала, вроде небездарного и довольно зоркого Боборыкина, так сразу и начали описывать капиталистический инвентарь с изъянов, страхов и внутренних сомнений.

Разве не курьезно, что в русской литературе просто трудно найти писателя, сколько-нибудь именитого, которого можно было бы назвать бардом капитализма?

Зато капитализм имел свою пролетарскую подкладку, на которую история потом должна была перелицевать человеческое общество.

Касаясь трех великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке
И в краткий миг припомнить разом надо
Все, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину - такую,
Какой ее ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трем березам,
Далекую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком.

Вот где нам посчастливилось родиться,
Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
Ту горсть земли, которая годится,
Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
Да, можно голодать и холодать,
Идти на смерть... Но эти три березы
При жизни никому нельзя отдать.

1941

Да я б на месте на твоем,
Товарищ Моргунок, —
Да отпусти меня райком —
Я б целый свет прошел пешком,

По всей Европе прямиком,
Прополз бы я, проник тайком,
Без тропок и дорог.
И правду всю рабочий класс
С моих узнал бы слов:

Какая жизнь теперь у нас,
Как я живу, Фролов.
И где б не мог сказать речей,
Я стал бы песню петь:
«Душите, братья, палачей,
Довольно вам терпеть!»

И шел бы я, и делал я
Великие дела.
И эта проповедь моя
Людей бы в бой вела.

И если будет суждено
На баррикадах пасть,
В какой земле — мне все равно, —
За нашу б только власть.

И где б я, мертвый, ни лежал,
Товарищ Моргунок,
Родному сыну завещал:
Иди вперед, сынок.

Иди, сынок. Расти большой.
Живи, сынок, учись.
И стой, родной, как батька твой,
За нашу власть и жизнь!

Читать далее...

Антонио Масео - один из руководителей революционного движения за независимость Кубы. В 23 года с началом 10-летней войны вступил в Повстанческую армию, где благодаря своей силе и смелости дослужился от рядового до генерала. Именно ему принадлежат слова "Свободу не выпрашивают, а завоевывают лезвием мачете". После окончания войны Масео уехал с Кубы, чтобы в 1895 году вместе с Хосе Марти и Максимо Гомесом вновь начать борьбу против Испании. Как известно, в эту войну вмешались США, что способствовало разгрому испанцев в 1898 году, но Куба так и не получила независимость.

И только спустя почти 60 лет и проамериканский режим на Кубе рухнул. Да так, что США теперь не имеют там собственного посольства. Есть что-то типа "Представительства интересов США" Читать далее...

«Человек способен сделать путь великим, но великим человека делает путь». Конфуций сказал, а Сталин через две с половиной тысячи лет подтвердил эту мудрость.

Он знал толк не только в марксизме и ленинизме. Сталин до тонкостей разбирался в философии, начиная с аристотелевой метафизики и кончая гегельянской диалектикой. Смолоду был сведущ в истории и литературе, в психологии и религиозном мировоззрении. Ведь он окончил духовное училище в родном Гори, а потом прошёл полный курс обучения в Тифлисской духовной семинарии. Не закончил её и не был рукоположен в священники из-за того, что в 1899-м незадолго до выпускных экзаменов был исключён по политическим мотивам.

К тому времени он уже два года, как занимался революционно-пропагандистской работой и год, как состоял в грузинской организации социал-демократов. Выходит, что будущий Сталин совсем юным, в 15-летнем возрасте, находился у истоков коммунистического движения, зарождавшегося на одной шестой части суши. Ступени ученика, подмастерья и мастера революции  он преодолевал быстро, но основательно. Революционная борьба превратила его в атеиста. Однако он остался эрудированным богословом, познавшим азы работы с людьми, обретшим способность вникать в их нужды, помогать найти ответы на мучившие вопросы.

Это умение было отшлифовано им в нелегальных марксистских кружках Тифлиса и Баку. Позже – в царских застенках. Пройденные им тюремно-ссыльные «университеты» по ряду преподанных там знаний были посолиднее некоторых высших учебных заведений.  В течение всей своей жизни он осваивал премудрости бытия в общении со старшими и младшими, с соотечественниками и иностранцами. Он встречался с ними в цехах и мастерских, в казармах и окопах, на съездах и конференциях. В разное время ему стали хорошо знакомы и его хорошо узнали деревенская изба и лекционная аудитория, горный перевал и стокгольмский проспект, кремлёвские коридоры и ямщицкий тракт, перебежки под жандармскими пулями и жаркая дискуссия в Политбюро…

Нравственные нормы

Развитие рабочего класса, его революционной борьбы породили и новую, революционную мораль: нельзя использовать чужой труд, надо уважать человека и его достоинство, все люди должны быть равны...

Нравственные нормы зависят от условий жизни общества, определяются этими условиями. Но и нужно уметь воспитать их в человеке. В СССР остро стоял вопрос о воспитании человека нового коммунистического общества. Многое сделано. Наша задача не растерять достигнутое.

Проблему поднимает фильм.
«Про злую мачеху» — советский мультфильм 1966 года.  Автор сценария Лазарь Лагин. Снят режиссёрами Валентиной и Зинаидой Брумберг. Музыкальный парафраз на тему сказок о мачехе и падчерице. Авторами назван душераздирающей комедией.

Еще в раннем детстве каждый из нас узнает и навсегда безоговорочно принимает целый ряд законов и правил: нельзя красть, нехорошо  обманывать, нужно трудиться, нельзя обижать маленьких, надо заботиться о старых, любить родителей, быть преданным делу коммунизма, помогать людям... Мы становимся старше — и в наше сознание входят все новые и новые нормы поведения человека. Мы размышляем и спорим о доброте и жестокости, совести п чести, порядочности и бесчестии, благородстве и подлости, мужестве и равнодушии... Мы учимся не только говорить и думать, но, главное, действовать в соответствии с этими понятиями — так создается наше представление о нравственности.

А теперь представьте себе, что изобретена машина времени и мы с вами можем совершить путешествие в любую эпоху — прошедшую или будущую. Мы выбрали для начала Россию прошлого века. Вот мы идем по воспетой Гоголем русской степной дороге. Навстречу движется странная для нашего глаза группа людей: впереди две молоденькие девушки в белых платьях — налегке, только с маленькими корзинками. А за ними пожилая женщина с трудом тащит тяжелую ношу: корзину с едой, саквояж с одеждой... Мы возмущенно восклицаем: «Как это вы заставляете старого человека носить тяжести!» — и хотим помочь старой женщине, но она не отдает корзины. Девушки останавливаются. Они не понимают, что нас возмутило. Ведь эта женщина — крепостная служанка! И то, что кажется нам безнравственным н безобразным, воспринимается и девушками и женщиной как нечто естественное — такова мораль крепостнического века! Читать далее...

В октябре 1844 года в третьем часу дня по Итальянскому бульвару шел господин примерно лет шестидесяти, хотя всякий дал бы ему больше. Он шел, задрав нос, сложив губы в сладенькую улыбочку, словно коммерсант, заключивший выгодную сделку, или тщеславный юнец, только что покинувший гостеприимный будуар, — для парижанина такое выражение самый характерный признак довольства собой. При виде старика на лицах зевак, просиживающих целыми днями на бульварах, ради невиннейшего злословия по адресу близких, появлялась улыбка, весьма свойственная жителям Парижа и весьма выразительная в своей иронии, подчас язвительной, подчас сочувствующей, но неизменно оживляющая лица парижан (ведь им приелось все на свете) только при виде особо любопытных экземпляров человеческого рода. Одна ставшая знаменитой острота объяснит читателю и то, какую археологическую ценность представлял из себя этот чудак и те улыбки, которые вспыхивали во всех глазах и как эхо передавались от соседа к соседу.

Нарождающаяся буржуазная мораль выступила с признанием равенства всех людей (см. Ф. Энгельс, т. 20, с. 106—07), но лишь в качестве «равенства возможностей» для индивидов как потенциальных свободных предпринимателей. По существу это означало равенство лишь частных собственников.

В борьбе с феодально-христианской моралью буржуазная мораль первоначально выступила под знаком «разумного эгоизма» и «взаимного использования», т. е. основывалась на той иллюзии, что любой человек, добиваясь только собственных «разумных» целей, тем самым способствует благу других и общества в целом.

В классическом буржуазном представлении мораль в целом сводилась к способу достижения индивидом жизненного успеха и счастья. Особенно это характерно для морали эпохи первоначального накопления, где принципом добродетели считался аскетизм усердия и скопидомства и откладывание на будущее наслаждений и наград. Впоследствии этот принцип воздержания проповедовался рабочему классу как путь обретения жизненного благополучия. Однако для рабочего, по словам Ф. Энгельса, «...честность, трудолюбие, бережливость и все прочие добродетели, рекомендуемые ему мудрой буржуазией...», вовсе не являются гарантией того, что они «...действительно приведут его к счастью» (там же, т. 2, с. 265).

Более 300 лет назад, 25 апреля 1719 года, увидела свет книга, хорошо известная, наверное, каждому человеку: «Жизнь, необыкновенные и удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, прожившего двадцать восемь лет в полном одиночестве на необитаемом острове...», - дальше продолжать не будем, так как полное название книги Даниеля Дефо (1660-1731) займёт весьма объёмистый абзац.

То был дебют Дефо-романиста - это почти в 60-то лет, когда жизнь вроде как уже прожита, - ведь до этого возраста У. Шекспир даже не дожил! Правда, к тому моменту Дефо уже состоялся как публицист, перу которого принадлежат то ли две-три, то ли все пять сотен (!) сочинений по самым разным вопросам. Вдохновившись успехом «Робинзона Крузо» и сделавшись, наконец, профессиональным писателем, поставив это дело на поток, Дефо написал затем ещё целую серию романов, включая два тома продолжения «Робинзона», - романов, большей частью вполне добротных, - однако имя своё плодовитый автор обессмертил всего одним лишь творением.

Самое интересное то, что поначалу ни один лондонский издатель не хотел печатать сей шедевр. Зато когда книга была издана, успех её был скорый и просто-таки головокружительный. Её не только сотни раз переиздавали и перевели на все языки; как отмечал один из биографов Дефо: «Типографская краска на страницах "Робинзона" ещё не успела просохнуть, а уже стали писать подражания ему». Целая огромнейшая библиотека посвящена всестороннему толкованию этой книги.

На русский язык роман впервые перевели не с английского, а с французского. А о том, какая в России возникла мода на Робинзона, свидетельствует такой факт: Лермонтов в «Герое нашего времени» вложил в руку одного из персонажей трость, «как у Робинзона Крузоэ». Для Льва Толстого роман Дефо стал вообще чуть ли не настольной книгой - он, беря пример с его героя, старался «робинзонить» (слово, придуманное Жан-Жаком Руссо, одним из первых указавшим на педагогическое значение книги Дефо), в смысле - жить простым и непритязательным трудом.

Перевод на украинский язык появился в 1891 году, но ещё задолго до этого Тарас Шевченко выполнил по мотивам произведения рисунок «Робинзон Крузо».

Обычный человек прочитывает «Робинзона Крузо» в детстве, и книгу эту часто воспринимают как этакое увлекательное чтиво для детей и юношества (кстати, одну из лучших адаптаций романа под маленького читателя подготовил Корней Иванович Чуковский). Хотя на самом деле «Робинзон Крузо» - это очень глубокое произведение, поднимающее серьёзнейшие проблемы философии, политэкономии, психологии и социологии. Однако в детстве они, ясное дело, остаются читателем незамеченными и непонятыми, «прошедшими мимо сознания», и запоминаются нам только лишь занимательные подробности того, как моряк из Йорка выживал после кораблекрушения, обустраивал своё бытие, как он сумел остаться человеком и сделать свою жизнь настолько комфортной, настолько это было вообще возможно в его экстремальных условиях. Мы, конечно, не можем не восхищаться трудолюбием и практичностью этого человека; мы пытаемся поставить себя на его место, задавая себе вопрос: а смог бы я выжить, окажись я вдруг в ситуации Робинзона Крузо?