К дню рождения Владимира Ильича Ленина - вождя мирового пролетариата

Владимир Маяковский, отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин»

Семья Ульяновых

Режиссер: Валентин Невзоров
Оператор: Эра Савельева
Композитор: Александра Пахмутова
Художник: Семен Ушаков

Производство: Мосфильм
Год: 1957

Актеры: Софья Гиацинтова, Владимир Коровин (II), Феликс Яворский, Любовь Соколова, Нина Крачковская, Борис Бурляев, Ира Калягина, Афанасий Кочетков, Елена Кузьмина, Владимир Гуляев, Иван Кузнецов, Николай Прокопович, Николай Свободин, Владимир Муравьёв, Александр Шатов, Владимир Марута, Александр Пелевин


По пьесе Ивана Попова «Семья».

О юношеских годах В. И. Ульянова (Ленина), прожитых в Симбирске до отъезда в Казань.

Это фильм о юности Владимира Ильича Ленина. На конкретных, исторически верных фактах из жизни семьи Ульяновых он показывает революционную борьбу нашего народа конца 80-х - начала 90-х годов, показывает формирование революционного сознания Ленина-юноши, отношение матери и сына, брата и сестер, воссоздает атмосферу умной, честной и трудовой жизни семьи Ульяновых.
В пьесе мы видим, как жизнь выковывает характер Владимира, как зреют его мысли, закаляется воля. $CUT$

Читать далее...

Надежда Константиновна Крупская

Владимир Ильич Ленин

РАССКАЗ

В комнате на стене висит портрет. Вася сказал отцу:

- Папа, расскажи мне про него.

- А ты знаешь, кто это?

- Знаю. Это Ленин.

- Да, это Владимир Ильич Ленин. Наш любимый, родной, наш вождь.

Ну, слушай. Был я молод. Плохо жилось тогда нам, рабочим. Работа была тяжёлая. Работали мы с утра до поздней ночи, а жили впроголодь. Много нас на заводе работало. Хозяин завода был Данилов. Он не работал. Спины не гнул, а жил он ох как богато!

Откуда всё было у него? Мы на него работали. Он нам за работу платил мало - прямо сказать, грабил нас. На нашем труде наживался. У него завод был, деньги, машины, а у нас ничего, кроме наших рабочих рук, не было.

Читать далее...

ВОСПИТАНИЕ КОММУНИСТА

1

Чем бы ни был занят коммунист, какой бы специальностью ни обладал, он прежде всего должен иметь дело с людьми, знать и понимать человека, как говорится, «уметь подойти к человеку». А это вовсе не так легко, как оно кажется, и от природы такое умение дается так же редко, как талант или гений. У нас нет, к сожалению, обычая рассказывать об этом умении по-настоящему, от глубины сердца, когда вручаешь партбилет новому члену партии. Обычно больше спрашивают, с чем он идет в партию, а напутствие делают более или менее одинаковое и часто очень формальное. Между тем тот, кто принял в свои руки впервые книжечку, знаменующую его принадлежность к самой передовой части человечества, должен непременно задуматься о своем новом положении в обществе и о том, какие новые качества в общем понятии «человечность», какие новые задачи в воспитании его собственного характера и какие усилия работы над собой входят отныне в сумму того, что он привык считать своим обычным нравственным долгом.

Помню, как я вступала в партию в первые дни отступления наших войск осенью 1941 года. Вся обстановка тех дней была особая, тревожная и приподнятая. Война охватила людей сразу, как пожар в доме, душевное состояние каждого как бы обнажилось и высветлилось, характеры стали сразу видны, как скелет на рентгеновском снимке, разница между ними сделалась резче и отчетливей. Нашим руководителям было очень некогда, и все же они сделали нам напутствие. Получая свою кандидатскую книжку, я услышала общие фразы о войне, патриотизме, долге члена партии. Последний как бы понимался сам собой и не был разъяснен конкретно, в условиях войны он похож был на долг каждого честного человека и сына своей родины вообще. Но когда я вышла на улицу, спрятав свою драгоценную книжку в мешочек на груди, жизнь тотчас же сама стала конкретизировать этот долг, вернее, поставила меня лицом к лицу с новой обязанностью.

Тому, что такое агитация и как надо агитировать, я никогда не училась, хоть и была в общении с людьми великой спорщицей, когда нужно было что-то защитить или опровергнуть. А тут первая задача, поставленная передо мной, как перед кандидатом партии, была стать агитатором, выступать перед людьми.

Москва лежала испещренная, как спинка марала, защитными пятнами красок на стенах, обложенная мешками с песком, исполосованная белыми бумажными лентами по стеклам окон. Небо над ней стояло дымное, окутанное пеленой взрывов. Завывали сирены, сгоняя людей в убежища. Утром, на позднем рассвете, как кусок льда в холодном сумраке неба, качался над площадями распластанный серебристо-голубой аэростат. Все повседневное отошло куда-то, сменилось огромнейшим биваком, чем-то временным, непрочным, исчезающим. А мы, часть писателей, должны были тотчас вмешаться в этот зыбкий мир неустойчивости, дав почувствовать людям, что вещи крепко стоят на земле, привычные формы советской власти были и остались гранитно-прочными, и душевная жизнь человека должна войти в берега незыблемо-твердого, незыблемо-стойкого мира, — мы были назначены агитаторами.

Выступать приходилось очень часто: и в полупустых аудиториях Политехнического, и в кинотеатрах перед экраном до начала сеанса, и в набитых до отказа мраморных коридорах и площадках метро после того, как завыла сирена... Но когда наступала передышка между профессиональной работой — писанием для газет, для тогдашнего Совинформбюро, для многотиражек — и выступлениями с агитационными речами — а такая передышка чаще всего бывала во время ночных тревог, — я жадно вчитывалась в книжки, которые нашлись у меня под рукой. То были книжки издания тридцатых годов — воспоминания о Ленине работников Коминтерна и воспоминания о Ленине Надежды Константиновны Крупской. Мне страстно хотелось узнать и почувствовать по этим книжкам, какие качества коммуниста сделали Ленина вождем международного рабочего движения, почему и за что он стал так любим человечеством, каким свойствам его характера нужно научиться Подражать, и вообще, чем отличается настоящий коммунист от обыкновенного человека за вычетом его убеждений.

Читать далее...

Это очень важный вопрос. Прежде чем говорить и думать о духовном богатстве человека, мы должны разрешить для себя эту основную, главную проблему, а сформулировать ее можно по-разному: для кого живет человек? Или: что такое счастье? Или: что значит уметь жить? Ведь все эти вопросы сводятся к одному и тому же!

Вспомним горьковского Ларру. Вы помните: гордый и холодный Ларра считал, «что таких, как он, нет больше», и хотел жить для себя одного. Ларра убил девушку, когда она оттолкнула его. «Но она не твоя!» — сказали ему люди.—«Разве вы пользуетесь только своим?» —  спросил Ларра. —  «Я вижу, что каждый человек имеет только речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и многим еще...» И вот после этого Горький пишет слова, над которыми нам с вами следует задуматься: «ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и силой, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым».

Можно   ли  «сохранить себя целым»?  Можно ли жить, ни за что не платя «собой, своим умом и силой»? Да, можно так жить. Но тогда не сохранишь себя целым. 

Читать далее...

<ГЛАВА I>. АПОГЕЙ И ПЕРИГЕЙ. (1858-1862)      

I

     ...Часов в десять утра я слышу снизу густой и недовольный голос:

     - Me дит комса колонель рюс ее вуар.

     - Monsieur ne recoit jamais Ie matin et...

     - Же пар демен.

     - Et vorte nom, monsieur...

     - Mais ву дире колонель рюс 1, - и полковник прибавил голосу.

     Жюль был в великом затруднении. Я спросил сверху, подошедши к лестнице:

     - Quest ce quil у а?

     - Се ву? - спросил полковник.

     - Oui, cest moi 2.

     - Велите, батюшка, пустить. Ваш слуга не пускает.

     - Сделайте одолжение, взойдите. Несколько рассерженный  вид  полковника прояснился, и он, вступая вместе со мной в кабинет, вдруг как-то приосанился и сказал: (273)

Читать далее...

     ГЛАВА I. ЛОНДОНСКИЕ ТУМАНЫ

     Когда на рассвете 25 августа  1852  я  переходил  по  мокрой  доске  на английский берег и смотрел на его замарано-белые выступы, я был очень  далек от мысли, что пройдут годы, прежде чем я покину меловые утесы его.

     Весь под влиянием мыслей,  с  которыми  я  оставил  Италию,  болезненно ошеломленный, сбитый с толку рядом ударов, так скоро и так грубо следовавших друг за другом, я не мог ясно взглянуть на то, что делал. Мне будто  надобно было еще и еще дотронуться своими руками до знакомых истин  для  того,  чтоб снова поверить тому, что я давно знал или должен был знать.

     Я изменил своей логике и забыл, как розен современный человек в мнениях и делах, как громко начинает он и как скромно выполняет свои программы,  как добры его желания и как слабы мышцы.

     Месяца два продолжались ненужные встречи, бесплодное искание, разговоры тяжелые и совершенно бесполезные, и я все чего-то ожидал... чего-то  ожидал. Но моя реальная натура не могла остаться долго в  этом  призрачном  мире,  я стал мало-помалу разглядывать, что  здание,  которое  я  выводил,  не  имеет грунта, что оно непременно рухнет.

     Я был унижен, мое самолюбие было оскорблено, я сердился на самого себя. Совесть угрызала за святотатственную  порчу  горести,  за  год  суеты,  и  я чувствовал страшную, невыразимую усталь... Как  мне  была  нужна  (3)  тогда грудь друга, которая приняла бы без суда и осуждения мою исповедь,  была  бы несчастна - моим несчастием- но кругом стлалась  больше  и  больше  пустыня, никого близкого... ни одного человека... А может, это было и к лучшему.

Читать далее...

          Начиная печатать еще часть "Былого и думы", я опять  остановился  перед отрывочностью  рассказов,  картин  и,  так  сказать,   подстрочных   к   ним рассуждений. Внешнего единства в них меньше, чем в первых частях. Спаять  их в одно - я никак не мог. Выполняя промежутки, очень легко дать всему  другой фон и другое освещение -  тогдашняя  истина  пропадет.  "Былое  и  думы"  не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге. Вот почему я решился оставить отрывочные главы, как они  были, нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских  браслетах  - все изображения относят к одному предмету, но держатся вместе только оправой и колечками.

     Для пополнения этой части необходимы, особенно относительно 1848  года, - мои "Письма из Франции и Италии"; я хотел взять из них несколько отрывков, но пришлось бы столько перепечатывать, что я не решился.

     Многое, не взошедшее в "Полярную звезду", взошло в  это  издание  -  но всего я не могу еще передать читателям, по разным общим и  личным  причинам. Не за горами и то время, когда напечатаются не только выпущенные страницы  и главы, но и целый том, самый дорогой для меня:

     Женева, 29 июля 1866. (246)

     ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИЕЙ И ПОСЛЕ НЕЕ

 

ГЛАВА XXXIV.

Путь      

      Потерянный пасс. - Кенигсберг. - Собственноручный нос. - Приехали! -  И уезжаем.

     ...В Лауцагене прусские жандармы просили  меня  взойти  в  кордегардию. Старый сержант взял пассы, надел очки и с  чрезвычайной  отчетливостью  стал вслух читать все, что не нужно: "Auf Befehl s. k. M. Nicolai  des  Ersten... alien und jeden, deren daran gelegen etc., etc...  Unterzeichner  Peroffski, Minister  der  Innern,  Kam-merherr,  Senator  und  Ritter  des  Ordens  St. Wladimir...  Inhaber  eines  goldenen   Degens   mit   der   Inschrift   fur Tapferkeit"1...

Читать далее...

Читать далее...

Часть 3. ВЛАДИМИР-НА-КЛЯЗЬМЕ (1838-1839)

Не  ждите  от  меня  длинных  повествований  о  внутренней  жизни  того времени... Страшные события, всякое горе все же легче  кладутся  на  бумагу, чем  воспоминания  совершенно   светлые   и   безоблачные...   Будто   можно рассказывать счастье?

Дополните сами, чего недостает, догадайтесь сердцем - а я буду говорить о наружной стороне, об обстановке, редко, редко касаясь намеком  или  словом заповедных тайн своих.

("Былое и думы")

ГЛАВА XIX

Княгиня и княжна.

     Когда мне было  лет  пять-шесть  и  я  очень  шалил,  Вера  Артамоновна говаривала: "Хорошо, хорошо, дайте срок, погодите, я все  расскажу  княгине, как только она приедет". Я тотчас усмирялся после этой угрозы и умолял ее не жаловаться.

Княгиня Марья Алексеевна Хованская,  родная  сестра  моего  отца,  была строгая, угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке,  с  поддельными пуклями под чепцом; она говорила прищуривая глаза и до конца жизни, то  есть до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного белил. Всякий  раз, когда я ей попадался (306) на глаза, она  притесняла  меня;  ее  проповедям, ворчанью не было конца, она меня журила за все, за  измятый  воротничок,  за пятно на курточке, за то, что я не так подошел к  руке,  заставляла  подойти другой раз.

Читать далее...

Пусть вечно горит и освещает нам путь наш великий революционный пророк России, Александр Иванович Герцен.

И.В. Луначарский

«Памяти А. И. Герцена»

Пролетариат не отказывается от культуры прошлого. Нет такой черты в этой культуре, к которой пролетариат был бы, смел бы быть равнодушным. Пролетариат должен овладеть прошлым, вникнуть в прошлое, но, конечно, в этом прошлом есть разноценные материалы: есть отталкивающие плоды, выросшие из корней эксплуататорства, есть безразличные обветшавшие вещи, характерные только для своей эпохи, есть непреходящие сокровища, которые словно ждали в пластах прошлого, чтобы их отрыли настоящие люди.

Как в эпоху Возрождения люди, в коих вновь проснулось понимание красоты, жажда живой жизни и земного счастья, с восторгом отрывали старых Венер и Аполлонов, которых деды их толкли на цемент для конюшен, — так и пролетариат в прошлом отыщет целую массу книг, произведений искусства, чувств и мышлений, которые спали, как спящая царевна, ожидая прихода своего царевича.

Буржуазные ученые приходили тоже, выкапывали, классифицировали и изучали, снабжали комментариями — и честь, им за это, но красавицы прошлого оставались мумиями. Они воскресают только от прикосновения героя утреннего, героя весеннего — свободного человека.

Так и Герцен спал, как великое забытое озеро, посещаемое от времени до времени туристами. А теперь вокруг него закипит жизнь, он будет втянут в эту жизнь как органическая ее часть. Наши дети с десяти — двенадцати лет уже будут читать избранные страницы Герцена. Душа каждого из нас будет некоторыми гранями своими шлифоваться об алмазно-многогранную душу Александра Ивановича Герцена.

Передадим вкратце биографию Герцена, впрочем, в настоящее время почти общеизвестную.

Герцен родился в Москве 25 марта 1812 года. Конечно, характерным является, что Герцен был незаконнорожденным сыном большого барина. С барством Герцен до известной степени навсегда остался связан, аристократические черты запали в него глубоко; кое в чем они были ему вредны и сыграли не последнюю роль в некотором разладе между ним и той волной вполне демократической разночинской интеллигенции, которая пришла ему на смену, кое в чем, наоборот, они были для него чрезвычайно полезны. Они помогли ему чутко понимать весь ужас буржуазного мещанства и внушили ему ко всей капиталистической полосе непобедимую брезгливость.

Но еще больше помогло ему то обстоятельство, что он был сыном незаконнорожденным.

Читать далее...