Известный украинский драматург, поэт и прозаик, страстный публицист Александр Степанович Левада (Косяк-Левада) родился 26 ноября 1909 года в селе Кривчунка на Черкасщине в семье учителя. Юноша окончил агрономическую школу, учился на литературном факультете Винницкого педагогического института, учительствовал. Некоторое время возглавлял в Виннице городскую литературную группу, позже переехал в Харьков, где работал секретарем «Літературної газети». Жизненные дороги привели его на комсомольскую работу в Донбасс, потом служил в армии. После демобилизации А.Левада работал директором Литературного музея М.Коцюбинского в Виннице, был руководителем областного литературного объе­динения.
Много позже писатель подарил читателям лирическую, озаренную мягкой улыбкой «Повесть о раннем утре», где рассказал о своем детстве, юности, первых годах после Великой Октябрьской социалистической революции, принесшей новую жизнь людям труда, открывшей молодому поколению пути к образованию, творчеству.
В творческом багаже А.Левады было много стихов. Цикл «Березовый сок», стихи «Пролог», «Розмова на привалі», «На бенкеті дивному  натхнень», «17 вересня 1939 року» и др. — это своеобразная летопись тогдашней жизни, в которой отражается романтика трудовых будней, когда народ активно принялся за строительство новой, социалистической действительности. Эти поэтические произведения прославляют героев первых пятилеток, свидетельствуют о тяготении поэта к масштабности и широким обобщениям.

В лице Бернарда Шоу мы можем приветствовать одного из самых блестящих паладинов смеха в истории человеческого искусства. Когда вы читаете Шоу, вам становится весело, вы почти беспрестанно улыбаетесь или смеетесь. Но вместе с тем вам делается жутко. Жутко может быть и такому читателю, против которого направлены стрелы смеха Шоу, жутко может быть и сочувствующему читателю, когда Шоу вскрывает перед ним мрачную сущность капиталистической действительности.

У Бернарда Шоу был замечательный предшественник, выразительный и мрачный гений, у которого смех достигал столь же виртуозных и еще более мрачных эффектов. Это паладин смеха такой же, как Бернард Шоу, по обстоятельствам исторического момента, в который он жил, более сумрачный, — это соотечественник Бернарда Шоу — великий сатирик Джонатан Свифт.

Этот человек умел смеяться веселым грациозным серебристым смехом. Его «Гулливер» сделался любимой книжкой детей — буржуазных и пролетарских, и вместе с тем Дж. Свифт с пугающим юмором внес предложение о том, как следует английской буржуазии заготавливать мясо младенцев, излишне рождающихся в бедных английских семьях, как их солить, готовить впрок, делать вкусные блюда, для того чтобы обращать такое несчастье, как сверхнаселение, в источник питания

Шоу (Shaw) Джордж Бернард (26.7.1856, Дублин, — 2.11.1950, Эйот-Сент-Лоренс), английский драматург. По происхождению ирландец. Ранние годы провёл в Дублине, по окончании школы (1871) служил клерком. В 1876 переехал в Лондон, занимался журналистикой (в т. ч. музыкальные рецензии) и литературой. Романы "Неразумный брак" (1880), "Любовь артиста" (1881), "Профессия Кэшеля Байрона" (1882) и самый острый по социальной тематике роман "Неуживчивый социалист" (1883, отд. изд. 1887; рус. пер. под назв. "Социалист-любитель", 1910) были отвергнуты буржуазными издателями и печатались в социалистической периодике. В качестве одного из лидеров "Фабианского общества" Шоу на протяжении ряда лет трудился в области непосредственной пропаганды идей социализма, издавая специальные трактаты, брошюры и книги.

Уже в романах (литературном дебюте Шоу) определилось ядро его творческого метода — парадокс как средство ниспровержения признанных идеологических устоев. Первая пьеса Шоу "Дома вдовца" (1892) вызвала скандал и успеха не имела, как и последовавшая за ней пьеса "Сердцеед" (1893). "Профессия г-жи Уоррен" (1894), трактовавшая тему проституции, была впервые поставлена в Англии в 1907. Трудности с постановкой вынудили Шоу издавать пьесы (печать не подвергалась предварительной цензуре). Названные пьесы составили сб. "Пьесы неприятные" (1898); тогда же был издан второй цикл — "Пьесы приятные":

Критические заметки в связи с празднованием 100-летия со дня рождения Сухомлинского

28 сентября исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося украинского советского педагога Василия Александровича Сухомлинского (1918—1970). Нельзя сказать, чтобы эта дата отмечалась с «государственной помпой», но определенные мероприятия проведены были — без внимания юбилей не остался.

В частности, Нацбанк Украины отчеканил памятную монету из нейзильбера номиналом 2 грн. (тираж — 35 тыс. шт.). В описании монеты указано: «Василь Сухомлинський — видатний український педагог, публіцист, дитячий письменник, 100-річний ювілей якого включено до пам'ятних дат, що відзначаються на рівні ЮНЕСКО. ...Василь Олександрович написав 45 книг, 500 статей, понад 1500 оповідань для дітей, які перекладені 59 мовами, вийшли мільйонними тиражами в різних країнах світу».

Нацбанк Украины отчеканил памятную монету к 100-летию Василия Сухомлинского

Действительно, прожив совсем недолгую жизнь, этот замечательный человек оставил после себя колоссальное научное и идейное наследие. Остается добавить к его портрету, что он был еще и полиглотом, владел немецким, польским, чешским, болгарским, английским, французским, испанским и японским языками. Научные труды Василий Александрович писал на русском языке, а рассказы и сказки для детворы — на своем родном, украинском.

В описании монеты следует предложение, которое и заставило меня взяться за данную статью: «Ідеї, запропоновані Василем Сухомлинським, лягли в основу нової української школи, що впроваджується в Україні».

Вот и стал я выяснять, какие идеи Василия Сухомлинского — Героя Социалистического Труда, кавалера двух орденов Ленина и ордена Красной Звезды, заслуженного учителя УССР, члена-корреспондента АПН РСФСР и СССР, да еще и члена КПСС с 1943 г. — могли лечь в основу той школы, что создается сегодня на Украине.

Можно ли хоть на миг представить, что в современном безнадёжно конфликтном обществе, в этом, как говорит Гафт, террариуме единомышленников, существует личность, вызывающая у всех исключительно положительные эмоции? Совершенно очевидно, что таких персон в рыночной действительности нет и быть не может по причине именно всепроникающей зависти и, следовательно, как минимум, психоза конкурентности. Но, ежедневно воспевая конкуренцию, т.е. войну всех против всех, рыночные СМИ, как по команде, разразились хвалебными некропанегириками, как только господь забрал к себе гражданина Вульфа (некогда телеведущий).

Правда, беззастенчиво хвалить усопшего и нетрудно, и выгодно. Во-первых, сойдешь за независтливого человека, а во-вторых, безопасно, поскольку покойник уже не конкурент.

Это упокоившихся Ленина и Сталина в рыночных СМИ можно поносить, не боясь нарушить принцип: «о покойниках только хорошо», поскольку вожди пролетариата бессмертны. По той же причине в демократических средах сегодня отважно поносят Горького, злословят в адрес Маяковского, поскольку понимают, что их воздействие на умы людей, бесспорно, продолжается. Но о Вульфе, можно говорить только хорошее, так как рыночные журналисты понимают, что Вульф, действительно, умер и, причем, навсегда.

1. Смерть Толстого

Ветер с моря нес дождь, рвал из рук прохожих зонтики. В улицах было по-утреннему темно. Так же темно и тягостно было на душе у Пети.

Не доходя до знакомого поворота, еще издали он увидел небольшую толпу перед газетным киоском – только что принесли кипы опоздавших газет. Их жадно разбирали. Трепались разворачиваемые листы и тотчас темнели под дождем. Кое-кто в толпе снимал шапки, а одна дама громко всхлипывала, прижимая к глазам и носу скомканный платок.

«Значит, все-таки умер», – подумал Петя. Теперь он ясно видел газетные страницы, окруженные жирной траурной рамкой, и черный портрет Льва Толстого со знакомой белой бородой.

Пете было уже тринадцать лет. Как все подростки, он особенно мучительно боялся смерти. Каждый раз, когда умирал кто-нибудь из знакомых, Петину душу охватывал ужас, и мальчик долго потом поправлялся, как после тяжелой болезни. Но сейчас этот страх смерти имел совсем другой характер. Толстой не был знакомый. Едва ли Петя даже представлял себе его человеческое бытие. Лев Толстой был знаменитый писатель, такой же, как Пушкин, Гоголь, Тургенев. Он существовал в сознании не как человек, а как явление. Теперь он лежал, умирая, на станции Астапово, и весь мир со дня на день с ужасом ожидал его смерти. Петя был захвачен общим ожиданием события, казавшегося невероятным и не применимым к бессмертному явлению, называвшемуся «Лев Толстой». Когда это событие совершилось, Петя почувствовал такую душевную тяжесть, что некоторое время неподвижно стоял, прислонившись к мокрому, слизистому стволу акации.

Многосерийный телевизионный фильм по мотивам трех романов тетралогии "Волны Черного моря" Валентина Катаева: "Белеет парус одинокий", "Зимний ветер", "За власть Советов" ("Катакомбы").

Главными героями фильма стали одесские мальчишки - гимназист Петя Бачей и маленький сын рыбака Гаврик Черноиваненко, отчаянно смелый, энергичный, предприимчивый, находчивый. Два юных героя невольно оказываются в центре событий, происходящих в стране в начале двадцатого века – на их глазах вершится история грядущего - Великой Октябрьской социалистической революции

Рядом с ними персонажи взрослых: матрос с броненосца "Потемкин" Родион Жуков, отец Пети - учитель Василий Петрович Бачей , торговка с привоза мадам Стороженко, дедушка Гаврика. И, конечно, сама Одесса и море.

Потом ребята вырастут, пройдут через революцию и гражданскую войну, а в годы Великой Отечественной станут подпольщиками в оккупированной Одессе...

Валентин Катаев

Белеет парус одинокий

Часов около пяти утра на скотном дворе экономии раздался звук трубы.

Звук этот, раздирающе-пронзительный и как бы расщепленный на множество музыкальных волокон, протянулся сквозь абрикосовый сад, вылетел в пустую степь, к морю, и долго и печально отдавался в обрывах раскатами постепенно утихающего эха.

Это был первый сигнал к отправлению дилижанса.

Все было кончено. Наступил горький час прощанья.

Человек едет в поезде и, глядя в окно, вспоминает свою жизнь, свою работу на заводе. Только что он покинул его, чтобы заняться поисками места, где погиб и был похоронен его сын.

Старушка в поезде рассказала ему, что видела бой на подступах к городу. Сошел он с поезда и отправился искать могилу сына.

Поселился неподалеку и решил сделать памятник погибшему здесь воину.

Но однажды приехали военные, и оказалось, что это могила не его сына, а чьего-то отца.

Поехал он снова на поиски. В военкомате указали ему на деревню Бережки, где был найден пробитый пулей комсомольский билет. Имя и отчество совпадали, а от фамилии остались только три буквы. Столкнулся он на этой уже новой могиле с женщиной, и снова оказалось, что фамилия у того, кто лежит там есть - только чужая.

Поставил он памятник на чужую могилу и поехал дальше.

Этель Лилиан Войнич

Другие романы Войнич - "Джек Реймонд" (1901, рус. пер. 1902), "Оливия Лэтам" (1904, рус. пер. 1906), "Прерванная дружба" (1910, рус. пер. под названием "Овод в изгнании", 1926), "Сними обувь твою" (1945, рус. пер. 1958) - сохраняют тот же бунтарский дух. Написала несколько музыкальных сочинений, ее оратория "Вавилон" (1948) посвящена свержению самодержавия в России.

Этель Лилиан Войнич

 Овод

Часть первая

Глава I

Артур сидел в библиотеке духовной семинарии в Пизе[1] и просматривал стопку рукописных проповедей. Стоял жаркий июньский вечер. Окна были распахнуты настежь, ставни наполовину притворены. Отец ректор, каноник[2] Монтанелли, перестал писать и с любовью взглянул на чёрную голову, склонившуюся над листами бумаги.

– Не можешь найти, carino[3]? Оставь. Придётся написать заново. Я, вероятно, сам разорвал эту страничку, и ты напрасно задержался здесь.

Голос у Монтанелли был тихий, но очень глубокий и звучный. Серебристая чистота тона придавала его речи особенное обаяние. Это был голос прирождённого оратора, гибкий, богатый оттенками, и в нём слышалась ласка всякий раз, когда отец ректор обращался к Артуру.

– Нет, padre[4], я найду. Я уверен, что она здесь. Если вы будете писать заново, вам никогда не удастся восстановить все, как было.

Монтанелли продолжал прерванную работу. Где-то за окном однотонно жужжал майский жук, а с улицы доносился протяжный, заунывный крик торговца фруктами: «Fragola! Fragola![5]»

– «Об исцелении прокажённого» – вот она!

Артур подошёл к Монтанелли мягкими, неслышными шагами, которые всегда так раздражали его домашних. Небольшого роста, хрупкий, он скорее походил на итальянца с портрета XVI века, чем на юношу 30-х годов из английской буржуазной семьи. Слишком уж все в нём было изящно, словно выточено: длинные стрелки бровей, тонкие губы, маленькие руки, ноги. Когда он сидел спокойно, его можно было принять за хорошенькую девушку, переодетую в мужское платье; но гибкими движениями он напоминал приручённую пантеру – правда, без когтей.

– Неужели нашёл? Что бы я без тебя делал, Артур? Вечно все терял бы… Нет, довольно писать. Идём в сад, я помогу тебе разобраться в твоей работе. Чего ты там не понял?

Они вышли в тихий тенистый монастырский сад. Семинария занимала здание старинного доминиканского[6] монастыря, и двести лет назад его квадратный двор содержался в безупречном порядке.

В.И. Ленин о Л.Н. Толстом

 Лев Толстой как зеркало русской революции
Пролетарий, 1908, 11(24) сентября, № 35

Сопоставление имени великого художника с революцией, которой он явно не понял, от которой он явно отстранился, может показаться на первый взгляд странным и искусственным. Не называть же зеркалом того, что очевидно не отражает явления правильно? Но наша революция - явление чрезвычайно сложное; среди массы ее непосредственных совершителей и участников есть много социальных элементов, которые тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий. И если перед нами действительно великий художник, то некоторые хотя бы из существенных сторон революции он должен был отразить в своих произведениях.

Легальная русская пресса, переполненная статьями, письмами и заметками по поводу юбилея 80-летия Толстого, всего меньше интересуется анализом его произведений с точки зрения характера русской революции и движущих сил ее. Вся эта пресса до тошноты переполнена лицемерием, лицемерием двоякого рода: казенным и либеральным. Первое есть грубое лицемерие продажных писак, которым вчера было ведено травить Л. Толстого, а сегодня - отыскивать в нем патриотизм и постараться соблюсти приличия перед Европой. Что писакам этого рода заплачено за их писания, это всем известно, и никого обмануть они не в состоянии. Гораздо более утонченно и потому гораздо более вредно и опасно лицемерие либеральное. Послушать кадетских балалайкиных из "Речи" * - сочувствие их Толстому самое полное и самое горячее. На деле, рассчитанная декламация и напыщенные фразы о "великом богоискателе" - одна сплошная фальшь, ибо русский либерал ни в толстовского бога не верит, ни толстовской критике существующего строя не сочувствует. Он примазывается к популярному имени, чтобы приумножить свой политический капиталец, чтобы разыграть роль вождя общенациональной оппозиции, он старается громом и треском фраз заглушить потребность прямого и ясного ответа на вопрос: чем вызываются кричащие противоречия "толстовщины", какие недостатки и слабости нашей революции они выражают?

* "Речь" - ежедневная газета, центральный орган партии кадетов; выходила в Петербурге с 23 февраля (8 марта) 1906 года под фактической редакцией П.Н. Милюкова и И.В. Гессена, при ближайшем участии М.М. Винавера, П.Д. Долгорукова, П.Б. Струве и других. Газета была закрыта Военно-революционным комитетом при Петроградском Совете 26 октября (8 ноября) 1917 года. Впоследствии (до августа 1918 года) выходила под разными названиями: "Наша Речь", "Свободная Речь", "Век", "Новая Речь", "Наш Век".

Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого - действительно кричащие.

С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны - помещик, юродствующий во Христе.

С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, - с другой стороны, "толстовец", т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: "я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками".