Проезжая через пересечение Ленинградского проспекта и Беговой улицы, неизменно обращаю внимание водителей и (если таковые есть) попутчиков в такси на дом с красивыми ажурными решётками на окнах. Он стоит около внутренней стороны Беговой улицы: точный адрес — Ленинградский проспект, 27. Прежде всего указываю: все эти решётки (только при работе над этой статьёй узнал, что они созданы по рисунку художника Владимира Андреевича Фаворского, более всего известного книжной графикой) отлиты в одной форме и выглядят разными только потому, что повёрнуты под разными углами. А отлиты они в одной форме, потому что этот дом вообще блочный — смонтирован из больших железобетонных блоков.
Этот дом — один из этапов технических экспериментов весьма интересного нашего архитектора — и, в какой-то мере, инженера — Андрея Константиновича Бурова. Буров очень много сделал для освоения новых технологий в строительстве. Он даже разработал несколько новых материалов: в частности, один из них, названный СВАМ (стекловолоконный анизотропный материал) — по сути, первый в мире стеклопластик. Но материалы не были самоцелью — целью было максимальное ускорение, упрощение и удешевление строительства. В частности, Буров много экспериментировал с блочным строительством — сборкой дома из сравнительно крупных элементов. Ещё до него, с конца 1920-х — но в сфере не жилищного, а промышленного и общественного строительства — эту технологию развивал Николай Васильевич Никитин, впоследствии получивший титул короля фундаментов за Дворец Советов СССР — увы, так и не завершённый — и высотный корпус МГУ, а более всего прославленный Останкинской телебашней, работающей с 1967.11.04. В конце концов, оба пришли к сходным технологическим решениям.
До Никитина и Бурова крупные элементы были природными — вырезанными из камня (в моей родной Одессе использовали ракушечник — рыхлый известняк, образующий плато, где стоит Одесса и несколько соседних поселений) — или отлитыми из металлургического шлака. Опять же, при работе над статьёй узнал: первое здание из шлакоблоков — созданный в 1910–11-м архитектором Николаем Ивановичем Крамским, сыном художника Ивана Николаевича Крамского, гараж во внутреннем дворе Эрмитажа, действующий по сей день. В детстве и юности я ещё успел застать активное строительство из шлакоблоков (даже однажды помогал их класть). Никитин и Буров предложили лить блоки из железобетона (а Никитин разработал ещё и дощато-фанерные арки для перекрытия пролётов в пару десятков метров, столь лёгкие, что их в собранном виде устанавливали вручную). И заодно — отказаться от чистовой штукатурной отделки зданий, а сразу придавать бетону подходящую форму и фактуру.
Буров работал над блочными домами совместно с архитектором Борисом Николаевичем Блохиным. Тот взял на себя значительную часть конструкторской работы, а Буров больше занимался собственно архитектурой — планировкой квартир, внешностью зданий.
Первая экспериментальная серия (6 этажей, 5 секций в каждом: Велозаводская улица, 6; Валовая улица, 11/19; Большая Полянка, 4; Бережковская набережная, 14) домов Бурова и Блохина, заселённая в 1939-м, и вторая, отличающаяся, в основном, фактурой отделки блоков (Дербенёвская набережная, 1/2; Большая Полянка, 3) собраны из блоков длиной порядка метра. Этого уже слишком много, чтобы монтировать блоки вручную (как шлаковые или ракушечные), но ещё слишком мало, чтобы в полной мере использовать возможности подъёмных механизмов.
Дом на Ленинградском проспекте сделан из железобетонных блоков, по длине соответствующих целым комнатам: вертикальные блоки — высотой в этаж дома, горизонтальные — длиной во всю стену комнаты. Причём, в отличие от предыдущих зданий, блоки стали специализированными. Первый тип блоков — высотой в целый этаж — для простенков. Между ними устанавливались низкие подоконные блоки. Для изготовления блоков такого размера потребовалось создать специализированный комбинат железобетонных изделий. Комбинат начали строить в 1939-м году, дом начали монтировать в 1940-м, а полностью заселили в 1941-м.
По результатам изготовления и эксплуатации этого дома Буров, Блохин и, естественно, лица, принимающие решения, пришли к выводу: для дальнейшего ускорения строительства надо ориентироваться не на блоки, вытянутые в одном измерении, а на панели, вытянутые сразу в двух измерениях.
Что такое панельный дом, сейчас знают все. Но впервые идея плоской пластины, перекрывающей сразу значительную часть пола или стены, появилась только в 1910-м — в Куинсе, пригороде Нъю-Йорка. Массовое применение панелей — в Берлине и Дрездене в 1920-е — связано с тогдашней крайней бедностью Германии, проигравшей Первую Мировую войну. Но панели размером в целую комнату — сразу весь пол или сразу вся стена — были принципиальным открытием, потребовавшим и от архитекторов качественно новых решений.
Естественно, под это открытие пришлось создавать в Москве новый — делающий уже не одномерные блоки, а двумерные панели — комбинат железобетонных изделий. Его запуску помешала война. Только после войны комбинат достроен и заработал. Первый в Москве каркасно-панельный дом — четырёхэтажный — построили в 1948-м на 5-й улице Соколиной горы (сейчас его адрес — проспект Будённого, 53). В том же году начали строить целый квартал подобных домов у Хорошёвского шоссе (на улицах Куусинена и Зорге). Его заселение завершили в 1952-м. Одновременно разработали бескаркасные панельные дома и с 1950-го строили их в Магнитогорске.
Впрочем, Блохин и Буров выработали столь удачную конструкцию блоков, что и по сей день блочные дома строятся повсеместно и ценятся выше панельных. Но их всё-таки куда меньше, поскольку суммарные затраты на производство и монтаж ощутимо выше.
Дальнейшая работа задержалась, ибо 1953.03.05 умер Иосиф Виссарионович Джугашвили. После этого, около года ушло на разборки в верхах: кто теперь будет рулить. Разборки были очень серьёзные — вплоть до того, что первый секретарь ЦК КПСС, Никита Сергеевич Хрущёв, организовал с помощью министра обороны Николая Александровича Булганина и его первого заместителя Георгия Константиновича Жукова военный переворот с убийством первого заместителя председателя совета министров, Лаврентия Павловича Берия. Понятно, всем было не до хозяйства. Только 1955.08.23 у Хрущёва и председателя совета министров, Георгия Максимиллиановича Маленкова, дошли, наконец, руки до подписания постановления «О мерах по дальнейшей индустриализации, улучшению качества и снижению стоимости строительства». Там, в частности, предписывалось к сентябрю 1956-го разработать типовые проекты, позволяющие резко удешевить строительство жилья, дабы сделать его доступным для трудящихся. Вот с этого постановления и началась история того, что получило название «Черёмушки» по одному из первых районов, полностью застроенных по новой технологии, и название «хрущобы» по качеству домов.
Хрущёв очень серьёзно приложил копыто к новым районам. В частности, именно он вскоре после постановления об индустриальном жилищном строительстве продавил ещё одно постановление совета министров и центрального комитета — «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» от 1955.11.05. Постановление формально вроде бы имело смысл: зачем, мол, тратить деньги на украшения, когда надо их тратить, в первую очередь, на само строительство. Вроде бы логично. Но главный проектировщик круизного лайнера «Королева Елизавета II» на вопрос журналистов, зачем на судне так много роскоши, ответил: «Вся эта роскошь — менее 5% от стоимости строительства судна; вы что, хотите, чтобы я сэкономил эти 5% и никто потом вообще не хотел на этом судне ходить?» Положение со зданиями примерно такое же. Более того, обычные формы украшения зданий — вроде колонн и лепнины — даже не 5% от стоимости, а порядка процента (а рельефная отделка блоков и панелей прямо при их отливке — конструкцией формы — и вовсе не удорожает работу). Если же учесть, что стоимость строительства включает ещё и подведение к зданиям всевозможных коммуникаций, то становится ясно: экономить на украшении — абсолютно очевидная бессмыслица.
Есть архитектурная легенда. Леонида Михайловича Полякова — главного проектировщика станции метро «Арбатская» Покровского радиуса, выдержанной в стиле нарышкинского барокко (мягко говоря, очень украшательском) — спросили: почему станция такая аляповатая и перегруженная разнообразными украшениями. Он ответил: «Народ тратит на метро громадные деньги — пусть он видит, на что эти деньги идут». Казалось бы, циничное заявление: надо потратить столько денег на показуху. Но если учесть, что вся эта показуха — неощутимо малая доля расходов на строительство, то тогда становится понятно: заявление совершенно разумно.
Недавно на хрущёвские грабли попробовал наступить Сергей Семёнович Собянин — он заявил, что для ускоренного развития московского метро необходимо упростить проекты и удешевить отделку. То же самое делал и Хрущёв: станции метро, спроектированные при нём, архитекторы сравнивают с подземными туалетами. Но это — не экономия, а, в лучшем случае, имитация экономии. Ведь в стоимости подземных железных дорог и во времени их строительства стоимость и время отделки и оформления станций — вообще какая-то анекдотически малая доля, и заметить её можно разве что под лупой.
Продавленное Хрущёвым постановление против излишеств в архитектуре, по сути дела, подчинило архитекторов строителям и лишило их всякой возможности делать здания интересными и выразительными. Нечто подобное происходило в это время и на западе, где такое же решение — сэкономить на строительстве — приняли по коммерческим причинам. И наткнулись на те же грабли: никто просто не хотел жить в районах, оформленных таким образом. Так что не мы одни совершали глупости. Для меня тот период запомнился очаровательным болгарским выражением: кибрит-архитектура (в болгарском языке слово «спичка» созвучно с непристойным словом, так что этот бытовой предмет называют арабским словом, происходящим от арабского названия серы). Здания, похожие на спичечные коробки, строили по всему миру — и продать квартиры в таких зданиях можно с существенно меньшей прибылью, чем любые другие.
Но этого мало. Хрущёв вдобавок ещё потребовал, чтобы за основу новых проектов советских жилых зданий приняли французское муниципальное жильё. Муниципальное — построенное за счёт муниципалитетов городских общин: понятно, что муниципалитеты строили только для самых бедных. А во Франции тогда денег катастрофически не хватало.
Франция вышла из Второй Мировой войны голая, босая, нищая, голодная. Это выглядит довольно странно, если вспомнить, что на французской территории боевых действий почти не было: в 1940-м её войска рассыпались за пару недель, и уже через 6 недель после начала немецкого наступления 1940.05.10 французы капитулировали (хотя официально это назвали перемирием), а в 1944-м наступающие англоамериканские войска успели занять почти всю Францию прежде, чем немцы сумели наскрести серьёзные подкрепления (их боевые силы были полностью скованы на советском фронте, а во Францию направляли разбитые части на переформирование да больных бойцов на оздоровление — немецкий режим питания на фронте способствовал расстройствам пищеварения, и во Франции целые дивизии комплектовались страдающими одной и той же болезнью, дабы упростить организацию лечебного питания).
Но дело в том, что Франция разорилась не в результате собственно боевых действий. На протяжении 4 лет оккупации значительная часть французского хозяйства работала на Германию. Достаточно напомнить, что после войны барона Луи Альфредовича Рено арестовали за сотрудничество с немцами (и в тюрьме избили так, что он умер 1944.10.24), поскольку чуть ли не треть пополнения грузового автопарка вооружённых сил Германии шла с его заводов. Сами заводы (в том числе, и главный, сильно разрушенный бомбёжкой союзников в марте 1942-го) конфисковали, и они по сей день остаются государственной собственностью (что никого ни во Франции, ни за её пределами не смущает: на Западе не считают повальную приватизацию неотменяемой обязанностью государства — там оставляют это предписание только для Востока). Франция работала на Германию, Германия охотно расплачивалась — естественно, своими марками. После военного разгрома Германии марки сохранили ценность разве что в качестве обоев. Франция же за время войны накопила немалое количество этих марок в надежде на то, что после войны удастся за них покупать всякие ценности на завоёванных Германией землях. После войны Франция, естественно, не могла ничего купить на марки. И в одночасье оказалась нищей.
Правда, Франция рассчитывала не только зарабатывать на войне. Многие в ней тоже пытались воевать. Насколько я помню, общее количество французов, пребывавших на немецкой военной службе и попавших в советский плен, несколько превышает общее число участников французского Сопротивления (даже с учётом всей французской Коммунистической партии, прозванной «партия расстрелянных», потому что большая часть французов, казнённых немцами, принадлежала к этой партии). А ведь и в плен попали далеко не все французы, служившие Германии — довольно многие остались на поле боя или сумели вовремя отступить. Последние французы, сражавшиеся на немецком фронте, защищали имперскую канцелярию.
Понятно, после такого разорения французские муниципалитеты строили, мягко говоря, далеко не роскошные дома. Соответственно, требование проектировать жилые дома для советских граждан на основе французских муниципальных домов, по сути, означало, что Хрущёв преобразует советских граждан из статуса победителей в статус побеждённых. К сожалению, это не слишком далеко от истины, ибо (как я уже отмечал в статье «Преступление против совершенствования») советские граждане оказались побеждены собственной бюрократией. Правда, до полной победы чиновничества — разгрома СССР и прекращения социализма — потребовалось ещё несколько послехрущёвских десятилетий, но сейчас мы пребываем как раз в состоянии поражения. И, надеюсь, готовим почву для будущей нашей победы.
Как бы то ни было, даже такое катастрофически урезанное жильё было несомненным благом — и очень нужным благом. Ибо, как известно, дорога ложка к обеду. А мы в тот период уже завершили восстановление народного хозяйства в целом (то есть, восстановили все производственные мощности), но этим производственным мощностям предстояло ещё произвести очень многое для гражданского потребления взамен того, что было уничтожено немцами. В частности, действительно необходимо было произвести громадное количество жилья. И потому, что до войны его строительство было далеко не на первом месте — построить работоспособную промышленность было на тот момент нужнее и важнее. И потому, что очень заметную долю жилого фонда разрушила война. Словом, ускоренное жилищное строительство было тогда жизненной необходимостью. Не зря 1957.07.31 появилось новое постановление «О развитии жилищного строительства в СССР», где подчёркивалась необходимость перевода на индустриальные методы (этот перевод не только ускоряет строительство, но и снижает его цену несравненно больше, нежели любые возможные упрощения архитектуры и уменьшения размеров квартир).
Не то что раньше о жилищном строительстве не думали вообще. Но общая стратегия развития страны, как она виделась перед войной, такова: в течение первой пятилетки (1928–32) создаются предприятия по производству средств производства; во второй пятилетке (1933–37) с использованием продукции этих предприятий создаются предприятия по производству предметов потребления; а в третьей пятилетке (1938–42) на этих предприятиях начинается массовое производство предметов потребления. Война, к сожалению, вынудила задержать исполнение этого плана. В частности, с самого начала третьей пятилетки потребовалось вместо производства предметов потребления переориентировать практически всю промышленность на производство того, что может понадобиться вскоре в связи с предстоящей войной. Но, в конце концов, мы все эти трудности сумели преодолеть, и массовое производство предметов потребления началось — хотя и не в третьей пятилетке, а в пятой (1951–55).
Значительную часть пятой пятилетки главным действующим лицом в нашей государственной политике был Никита Сергеевич Хрущёв. Поэтому некоторые особо фанатичные антисталинисты даже считают, что всё наше массовое жилищное строительство — исключительная личная заслуга Хрущёва, хотя вся подготовка к этому массовому строительству велась ещё при Джугашвили.
Например, некая Валентина Кимовна Мигульская, весьма активно спорящая время от времени в моём Живом Журнале (и даже уверенная, что его популярность обеспечена, прежде всего, её присутствием), утверждает: раз не было в названиях постановлений (скажем, о строительстве того же комбината железобетонных панелей и квартала из этих панелей на Хорошевском шоссе) слова «массовое» — значит, это массовое строительство не планировалось. Но сам по себе термин «индустриальные методы» предполагает именно массовость. Изделие, произведенное на заводе индустриальными методами, существенно дешевле произведенного кустарными методами, в том числе, и на строительной площадке вручную. Но строительство самого завода — очень большие затраты, и окупить их можно только массовым выпуском изделий этого завода. Он обретает экономический смысл, только когда его продукция завода исчисляется тысячами экземпляров. И если эта самая Валентина Кимовна считает «не было слова «массовое» — значит, не было подготовки массового строительства», то неоднократно помянутый ею диплом экономиста строительного производства, полученный ею ещё в советское время, показывает: к сожалению, даже в советское время не всех могли научить хорошо.
Итак, на Ленинградском проспекте под №27 по сей день стоит одно из нагляднейших доказательств факта, подробно исследованного, в частности, Иосифом Виссарионовичем Джугашвили в брошюре (1952) «Экономические проблемы социализма в СССР»: социализм изначально нацелен на максимальное удовлетворение потребностей граждан и в то же время на совершенствование (в том числе, и эстетическое) этих потребностей. И какие бы привходящие обстоятельства ни препятствовали достижению этой цели — они рано или поздно преодолеваются. В том числе, полагаю, довольно скоро окажутся преодолены и препятствия, трудолюбиво выстроенные в 1985–93-м годах и время от времени возобновляемые по мере сил и возможностей (по счастью, постепенно сокращающихся) заинтересованных физических и юридических лиц.
Анатолий Вассерман
Источник
|
