Наследие А.В. Луначарского
КОРИФЕИ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
«Литературная газета» имеет возможность напечатать два интересных письма, принадлежащих перу двух выдающихся представителей европейской интеллигенции, при этом вождей ее самых передовых прослоек.
Вообще говоря, Ромен Роллан и Стефан Цвейг — оба блестящие писатели — представляют собой фигуры во многом родственные. Это и привело их к теснейшей дружбе, завязавшейся между ними еще в пору людоедской вражды, возникшей между их народами.1
По–видимому, однако, в настоящее время, когда Ромен Роллан сделал известный решительный шаг в направлении к сближению с миросозерцанием коммунистическим, между ним и Цвейгом оказалась довольно значительная дистанция.
В самом деле, письмо Цвейга производит довольно двойственное впечатление. В общем оно благожелательно. Но разве теперь дело идет о благожелательности? Рассуждая вообще о возможности войны, Цвейг высказывает разные суждения, какие вы можете встретить у европейских обывателей: войне быть не следует. Однако нельзя закрывать глаза на тяжелую ситуацию: война может возникнуть. Она может возникнуть как направленная против СССР. Но она может возникнуть также и между отдельными державами Европы. Тут Цвейг вдруг неожиданно проявляет непрошеный оптимизм по поводу окружающей нас опасности. Он безосновательно заявляет, что война скорее возникнет между буржуазными государствами, чем против нас, хотя несколько раз настойчиво доказывает, что война между буржуазией и нами есть вещь почти неизбежная, возникающая из наших взаимоотношений.2 Мы сами знаем, что кризис и внутренняя разноголосица мешают буржуазии в ее интервенционистских замыслах. Мы знаем, что если бы это не было так, то война против нас давно уже имела бы место. Мы знаем также, что, поставленная в тяжелое положение перед лицом успехов нашего строительства, буржуазия всякую минуту может пойти на рискованную авантюру. Мы знаем об этом больше, чем знает Цвейг, и не об этом ему следовало бы говорить. Напрасно также Цвейг старается уверить нас, что если бы война европейской буржуазии разразилась против нас, то это было бы естественно. Зачем ввозить сов в Афины? Мы знаем, что «естественное» возникает из социальных условий, и знаем также, что ничего неестественного в социальном мире и в мире природы не бывает.
Цвейг прав, когда он отмечает резкую перемену в оценке буржуазией наших успехов. Верно то, что недавно еще считалось хорошим тоном утверждать, что СССР провалился в тартарары, а теперь хороший тон требует доказывать, что пятилетка удалась приблизительно на 100 процентов и что именно вследствие этого следует насильственно остановить ее успехи. Но Цвейг не говорит самого главного, того, что Ромен Роллан не устает повторять. Дело не в социологической установке, а в моральном, политическом суждении и в объективном отношении к действительности. Совершенно естественно, что старый, грязный, преступный буржуазный мир хочет задавить еще не окрепшую молодость мира нового, светлого и разумного. Но вы–то, Цвейг, как к этому относитесь? Пожмете плечами и скажете: «Естественно!» — и умоете руки. Ваша статья очень похожа на элегантное умывание рук душистым европейским мылом. С любезной улыбкой и нам, и «исторической судьбе», которую вы–де так хорошо понимаете. Слабо, мастер Цвейг, слабо! Совсем не так, как у вашего друга – Ромена Роллана.
Однако письмо Ромена Роллана, печатаемое в «Литературной газете», тоже возбуждает у некоторых сомнение. В самом деле, если он по–прежнему отличается горячностью, готовностью до конца защищать СССР против его врагов,3 то он вместе с тем написал свое письмо в защиту индивидуализма и идеи «человечества».
Я должен просить прощения у моих друзей Сельвинского и Гладкова. Представьте, — в этой контроверзе я ближе к Роллану,4 чем к вам, и ничуть от этого не считаю себя невыдержанным марксистом. Как можно легко понять из письма Ромена Роллана, Сельвинский и Гладков обратились к нему как раз с упреком в том, что он–де индивидуалист и считает себя «слугой человечества». На самом деле никакой индивидуальной свободы на свете нет и человечества нет, а существуют только общественные течения, носителями которых являются классы. Это звучит очень ортодоксально, но, простите, несколько поверхностно.
В самом деле, если мы возьмем коренного пролетария, то совершенно очевидно, что свобода его деятельности и его класса естественно совпадают.
Что такое индивидуальная свобода? Мы стоим в этом случае на гегелевской точке зрения, которая без изменения переносится на диалектико–материалистический фундамент. Свободным называется человек, который совершает поступки, вытекающие из его сущности. В самом деле, если бы моя свобода не соответствовала моему характеру, это было бы странным капризничанием. Свободный поступок — это тот поступок, который соответствует моим убеждениям и чувствованиям. Пролетарию может мешать быть свободным, между прочим, его отсталость, его невежество. Поэтому, когда пролетарий просвещается, он открывает в себе свою подлинную сущность, свою пролетарскую классовую сущность. Его личность становится все более свободной и вместе с тем — все более классовой. Партийная дисциплина, которую он принимает, является для него воздухом, которым он дышит. Он прекрасно знает, что если что–нибудь в его «природе» будет протестовать в какой–либо части против партийной дисциплины, то это значит, что здесь имеется нечто, в сущности, чуждое его пролетарской личности, нечто мещанское, случайное. Чем он больше дисциплинированный член партии, тем он более свободен. Но возьмем теперь индивидуальность интеллигентскую. Это не только мелкобуржуазная индивидуальность, но еще и изощренная своим самобытничеством. Интеллигент — это высококвалифицированный работник, работающий преимущественно нервной системой. Оригинальность для писателя, адвоката, врача, живописца, инженера и т. д. является огромным даром интеллигента и тем более ценится окружающими, чем он оригинальнее, самобытнее, — в этом его «талантливость».
Среди интеллигенции идет конкуренция, между прочим, и по линии наибольшей оригинальности. К тому же в процессе этой конкуренции интеллигент переживает множество чисто личных осложнений. Его утонченная, но развинченная нервная система реагирует множеством параллельных реакций на всякие толчки извне.
Интеллигент считает, что эта «чуткость» его является признаком высокого индивидуализма, но это так же мало верно, как считать, например, признаком высокого качества автомобиля, если при движении он дребезжит всеми гайками и всеми стеклами.
Интеллигентская сложность есть часто не что иное, как огромное количество такого дребезжания.
Интеллигент, в особенности европейский интеллигент, очень многими нитями связан с буржуазной средой. Она его кормит, и ей он должен служить.
Примите во внимание все эти обстоятельства и скажите, Каким путем может такой интеллигент (а интеллигенты, скажем, в Европе, на 99 процентов таковы) вырваться из этого Положения и стать рядом с пролетарием и приблизиться к нему. Я вам скажу, что он может сделать это только путем развития в себе величайшей индивидуальной свободы. Он должен будет, прежде всего, понять, что в его индивидуальности много разных голосов. Может быть, в одну сторону тянут его религиозные воспоминания, взятые у семьи, может быть, в другую сторону его тянет карьеризм и честолюбие, может быть, в третью сторону его тянет робость кабинетного человека, в четвертую сторону — обостренная чувственность и т. д. и т. п.
И вот среди этих голосов раздается и какой–то голос, который повелевает ему бороться с «Ярмаркой на площади», разобраться в окружающем хаосе, найти подлинное общественное благо и вступить на его службу. Допустим, что интеллигент при этом не найдет сразу коммунистического пути, что это будет пока только первым честным нежеланием служить буржуазным идолам, противопоставив себе стремление быть правдивым. Уже это приведет нашего «доктора Штокмана» к конфликту с обществом. Может быть, очень не скоро найдет он, что есть такая близкая среда, которая может поддержать его и в которой он может развернуться: среда революционного пролетариата. Но на первых порах он будет испытывать глубокое одиночество. Он построит такое представление о себе самом: вовне очень много разного и часто плохого, но вовне есть и то, что я развиваю своей подлинной индивидуальностью. Это лучшее, зовущее часто на жертву, и является венцом самоуважения. Только в служении этой своей высшей индивидуальности, которая косвенно рождается из того же корня (из распада капитализма, неудовлетворенности окружающим хаосом и носящимися в воздухе идеями нового стройного общественного порядка), намечает он путь от старого мира к новому.
Как же Ромену Роллану не гордиться таким индивидуализмом, как же не говорить ему о свободе, как о чем–то действительно высоком? Ну, скажите, товарищи Гладков и Сельвинский! Если бы Ромен Роллан верил в то, что никакой индивидуальной свободы нет и человек просто выражает интересы своего класса, и баста, — то ведь ему пришлось бы остаться; по Переверзеву, навеки в рамках своего класса, навеки мещанином. А он этого не хочет.
Ленин говорил, что у каждого есть свой путь прийти к коммунизму.5 Так вот путь интеллигента ведет через высокий общественно–моральный индивидуализм, через научную свободу мысли, через сильный характер. Это будет путь через свободу к свободе, еще выше той свободы, которую я старался обрисовать, говоря о пролетарии. Эта свобода уже не индивидуальная, ибо индивидуальность в ней гармонично совпадает с классом.
Ромен Роллан с улыбкой, немного иронической, отвечает Гладкову и Сельвинскому, что коммунисты, сами того не зная, «являются индивидуалистами». Это неверно, мой друг. Мы являемся индивидуалистами совершенно сознательными, и вы–то легко понимаете наш индивидуализм. Все случайное и мелкое в индивидуальности либо не имеет никакого значения, либо вредно. Индивидуальность вырастает до колоссальных размеров, когда она совпадает с великим социальным течением своего времени. Наш индивидуализм не в капризах, а в большом уме и в большой воле, творчески разбирающихся в явлениях жизни и активно помогающих победе социализма.
Мы отлично знаем, что уже сама борьба наша растит громадную индивидуальность. Разве можно было бы не смеяться самым презрительным смехом над человеком, который вздумал бы утверждать, что Маркс, Ленин не ярко выраженные индивидуальности. Мы знаем также, что социалистический строй явится замечательным рассадником ярких и разнообразных личностей, хотя между ними и не будет конфликтов из–за карьеры, что некоторые буржуи считают необходимым условием для индивидуализма.
Такое же недоразумение возникает и по части «человечества». Из письма Ромена Роллана ясно видно, что он сам ненавидит и презирает прохвостов и идиотов, которые от нового человечества хотят скрыть борьбу классов.6 Да, в настоящее время никакого целостного человечества нет. Существует общая борьба классов, существуют два сознательно–враждебных лагеря: лагерь крупной буржуазии и ее прихвостней и лагерь коммунистического пролетариата и его сторонников. Ленин неоднократно указывал на то, что с правильным развитием дальнейших отношений вокруг знамени коммунизма соберутся сотни и сотни миллионов людей, а вокруг знамени капитализма останется небольшая горсточка эксплуататоров и их челяди. В этом смысле мы говорим от имени человечества. Мы только отказываем эксплуататорам в праве считаться частью человечества, они — отребье человечества, они — враги человечества, они — должны быть ликвидированы как класс. Социализм приведет к уничтожению классов, — стало быть, к полному осуществлению человечества.
Ромен Роллан с чуточку иронической усмешкой говорит нам, что «мы, сами того не сознавая, являемся паладинами человечества».7 Нет, дорогой друг, это не совсем так. Мы прекрасно знаем, что мы являемся борцами за осуществление единого великого человечества и что мы ведем эту борьбу во имя подавляющего большинства человечества. Мы только лучше вас, дорогой Ромен Роллан, понимаем, что единственным вождем, подлинным, то есть вождем трудящегося человечества для того, чтобы ликвидировать враждебный класс, а вместе с тем ликвидировать и самые классы, — является пролетариат, а единственным учением и единственной тактикой, вооружившись которыми пролетариат придет к победе и приведет к ней всех трудящихся, является марксистско–ленинское учение, марксистско–ленинская тактика.
Не нужно строить кажущихся противоречий между нами и такими людьми, как Ромен Роллан. Не нужно их отпугивать разными семинарскими постановками вроде того, что мы отрицаем личную свободу. Конечно, когда мы встречаем какого–нибудь идеалистического краснобая, толкующего о всем высоком и прекрасном, то мы можем по–базаровски нахохлиться и высмеять это высокое и это прекрасное. Но разве это значит, что в нашем движении нет ничего высокого, ничего прекрасного? Наше понимание о высоком и прекрасном просто гораздо чище, точнее и выше. Наше понимание личности и свободы братства, которые должны объединить всех людей, — просто чище, точнее, выше, чем либеральный вздор, который городили на эти темы.
Ромен Роллан особенно в последнее время большими шагами приближается к нашей точке зрения.
Дорогой друг, мы любим вашу личность, которая так резко отличается от личности интеллигентов, описанных вами в «Лилюли». Мы приветствуем вашу свободу, которая позволила вам гордо протестовать против идолов европейского общественного мнения и обрести путь в нашу страну. Мы знаем, что вы хотите служить человечеству. Мы знаем, что вы начинаете окончательно овладевать той истиной, что служить человечеству можно, только отдавшись прежде всего целиком пролетариату в лице его революционного коммунистического авангарда.
1 То есть в годы первой мировой войны 1914 — 1918 годов.
2 Стефан Цвейг писал К. А. Федину:
«…Я не хотел бы заранее отводить как вздор мысль о вооруженной европейской интервенции в России. Напротив, я сказал бы (не ужаснитесь сейчас, мой дорогой друг!), что вооруженная интервенция Европы и Америки против советских государств прежде всего была бы, собственно, логична. Общественный порядок, который создают советские государства, обращается против общественного порядка, до сего дня считаемого Европой и Америкой для себя правильным, и хочет его разрушить; следовательно, это, собственно, только соответствовало бы законам разума, если бы государства капиталистического общественного порядка объявили войну государству большевистского общественного порядка, дабы в самом зачатке подавить идущий из России социальный переворот. Почему этого не произошло?.. А именно потому, что большинство европейских политиков безусловно держалось того мнения, что большевистский общественный порядок в России сам себя приведет к абсурду и в короткое время рухнет, — таким образом интервенция была бы излишней…
За последнее время все это переменилось. Известные факты не поддавались дальше замалчиванию, прежде всего то, что Россия, вопреки всем смертным предсказаниям, жила дальше…
… Я не отрицаю, что из хозяйственных оснований и из инстинкта самосохранения широкие круги будут стремиться бескровным путем создавать для России всевозможные затруднения. Но — еще раз извините мне мою искренность — я нахожу это вполне логичным… Эта скрытая война, это противоборство только естественно… Зачем отрицать: происходит решительный поединок идей, поединок интересов между двумя общественными порядками, и чем более честно, чем более открыто он будет проведен, тем лучше. Но этот поединок должен быть перенесен в область исключительно духовную и деловую! Мы должны воспрепятствовать только тому, чтобы люди еще раз убивались ради деловых интересов, ради национального тщеславия и экономических теорий, чтобы миллионы непричастных людей снова приносились в жертву интересам единиц. Но я надеюсь, что эта опасность прошла»
(«Литературная газета», 1931, № 9, 14 февраля).
3 «…Я верю в дело СССР, — писал Р. Роллан. — Я буду защищать его до последнего дыхания» (Р. Роллан, Собр. соч. в четырнадцати томах, т. 13, Гослитиздат, М. 1958, стр. 217).
4 Вероятно, имеется в виду следующее утверждение Роллана:
«Вы говорите, дорогой Илья Сельвинский, что «индивидуальной свободы не существует», что «интеллигент никогда не был и не может быть свободным».
Вся моя жизнь служит фактическим доказательством обратного. Я жил свободным, всегда свободным, среди врагов всего того, что я любил, всего того, что я защищал, всего того, чем я был. Мне пришлось купить свою свободу ценой почти полного одиночества мысли, окруженного неприязнью… Но я жертвовал любыми интересами ради вдохновляющего долга, быть и оставаться свободным. И я им оставался. Оставался свободным всю свою жизнь. И почти одиноким среди интеллигенции, ибо я не разделяю ни ее высокомерных догматов, ни эгоистических предрассудков. Почти одиноким в родной стране, ибо я вел там борьбу против национализма, я разоблачал в 1914 году братоубийственную бойню. И еще более одиноким после того, как был заключен мир — лживый, грабительский мир, пересмотра которого я требую. Одинокий, с горсткой единомышленников на Западе, выступил я на защиту СССР и стал на его сторону. Не говорите же, Илья Сельвинский, о «несвободе». Свободен всякий, кто готов пожертвовать всем ради свободы своей души. Если в настоящее время к этому расположены немногие, то тем более важно и необходимо, чтобы они подавали пример. Я буду поступать так до самой смерти. Что же касается той «человечности», о которой «смешно», по–вашему, Федор Гладков, «говорить в настоящее время», в мире, являющем собой зрелище звериной схватки, — то позвольте мне вам сказать, что именно сейчас защита человечности представляет некоторую заслугу, ибо она сопряжена с большей опасностью. Это — знамя в ту минуту боя, когда оно уже лежит во прахе под ногами бешено схватившихся между собою людей и вот–вот будет затоптано. Я подбираю его с земли…»
(Роллан, т. 13, стр. 217 — 218).
5 В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 42, стр. 346.
6 См. Роллан, т. 13, стр. 218.
7 Имеются в виду следующие слова Р. Роллана:
«Вы — мои друзья в Советском Союзе, вы и есть свободные умы, следовательно, подлинные индивидуалисты, сами не зная этого, и, также не зная этого (вы не знаете этого?), подлинные борцы за человечность»
(Роллан, т. 13, стр. 219).
Впервые напечатано в «Литературной газете», 1931, № 9, 14 февраля.
Статья является своеобразным комментарием к опубликованным в этом же номере газеты под рубрикой «Письма иностранных писателей» двум письмам: Р. Роллана Ф. Гладкову и И. Сельвинскому; С. Цвейга К. Федину.
Печатается по тексту первой публикации.
Наследие А.В. Луначарского
|
