Луначарский А. В.
Лекция 8
Часть 1
Продолжение
Вольтер был во многом предшественником правого течения буржуазии эпохи революции, но в то же предреволюционное время были и такие писатели, из которых вышел центр, жирондисты, просвещенная буржуазия, буржуазная интеллигенция, дошедшая до идеи республики, дошедшая до великолепного плана народного образования, который развернул Кондорсе, до всего республиканского радикализма, в котором много прекрасного при всей его ограниченности.
Той группой буржуазии, наиболее интеллигентной частью революционной буржуазии, которая создала ее идеологическую базу, были так называемые энциклопедисты.
Так как их «Энциклопедия» есть чисто философская вещь, то мне приходится на ней остановиться лишь мимоходом. Напомню вам, что те остроумные, чрезвычайно честные мыслители, которых Плеханов причисляет к прямым предшественникам Маркса, относились именно к этой группе. Здесь мы найдем Гельвеция и Гольбаха, основателей буржуазного материализма, основателей безбожной и аморальной этики. Их сочинения можно и сейчас еще читать с громадной пользой. Им не столь важна была охрана собственников, сколько стремление развернуть во всю ширь свою мысль, направленную против старого порядка. Они не только чувствовали ненависть к старому порядку, но вполне ясно сознавали, что надо приступить к его разрушению и к созданию порядка нового.
Вся «Энциклопедия» представляет собою словарь, в котором за каждым словом вы видите борьбу против предрассудков, против старого, борьбу за просвещенную демократию, за научно устроенную жизнь. Энциклопедисты, конечно, не могли быть коммунистами. В отдельных случаях, правда, они подходили к коммунизму — например, аббат Морелли написал совершенно социалистическую книжку, хотя он не был политическим борцом, каким был Бабёф. Но из энциклопедистов никто не был политическим борцом — они были подготовителями революции. Их идеалом была просвещенная демократия, устраивающая свою жизнь по последнему слову науки.
Мы теперь знаем, что подлинно просвещенная демократия, то есть действительная власть народа, действительно устраивающего свою жизнь по последнему слову науки, это и есть коммунизм. Для того времени это еще не было ясно. Последнее слово науки как будто бы упиралось тогда в буржуазную демократию, а, как мы знаем, буржуазная демократия основывается вся на неравенстве и на несправедливости. В этом была трагедия.
Когда жирондисты позднее взялись за осуществление такой республики, то народ, имеющий в руках оружие, сказал им: «Что это за разумный строй, в котором мы имеем только право голодать? Разумный строй должен отдать справедливость каждому существу. Вот разреши этот социальный вопрос!» Но до подлинного разрешения социальных противоречий энциклопедисты не доходили, они остановились на полпути в разрешении политических и экономических проблем.
Что касается вопроса религии, то здесь они шли до конца. Они боролись против Вольтера, обвиняя его в отсталости. Они требовали атеизма, хотели, чтобы человеческая жизнь была построена на началах атеизма, на основе физики, химии и прикладных наук, без всякой примеси веры в потусторонний мир. В этом отношении они были непримиримыми просветителями.
Среди них мы встречаем гигантскую фигуру Дениса Дидро. Это — их вождь.
Дидро был человек огромного вдохновения и редкой гениальности. Достаточно сказать, что в сочинениях Дидро находятся уже даже основные положения дарвинизма. Он формулы материализма брал гораздо глубже, чем Гельвеций и Гольбах, и доходил до тех формулировок понятия материи как активного начала, до которых дошли потом Маркс и Дицген. Он учил, что материя не есть множество косных частиц, каким–то образом складывающихся между собою, а что это есть система сил. Для Дидро природа была огромным запасом сил, которые динамически обращаются, соответственно внутренне присущему им (закону, в сторону непроизвольного совершенствования, в результате борьбы частей, то есть того подбора, на котором потом Дарвин утвердил свою теорию.
Ко всякому явлению Дидро подходит с огромною интуитивною глубиною и выражает его необычайно верно. А те, кто слышал Дидро, говорят, что настоящая сила заключалась у него не в писательстве, а в живой речи. Тут Дидро превращался в какого–то вдохновенного пророка. Вечер, проведенный у Дидро, часто совершенно переламывал человека.
Он был полон необыкновенной энергии. При самых ужасных условиях он двигал «Энциклопедию» вперед и привел ее к завершению.
Дидро был замечателен и как беллетрист. Он произвел революцию во всей французской литературе, направив ее к реализму. Те буржуазные писатели, которые были до него, служили главным образом дворянству. Если Мольер и изображает часто буржуазию, то только в комедиях. Буржуазия может выходить на королевские подмостки лишь в виде смешных мещан *. Дидро заявляет: нам не нужны ни короли, ни герои, ни баре — не нужны ни в книгах, ни на сцене. Давайте изображать обыкновенные буржуазные семьи и то, чем они живут. А они живут серьезной жизнью, у них бывают серьезные конфликты и на семейной почве, и на торговой, и на почве тех ударов судьбы, которые на них сыплются. Рядом с ним выступал писатель Мерсье, который подхватил эти идеи Дидро и создал первые буржуазные, мещанские драмы. Драмы эти назывались «слезливыми драмами». Оба автора впадали в мелодраматизм, стремились выбирать трогательный сюжет; тем не менее это был очень знаменательный поворот к демократизации искусства. Но самая сильная сторона таланта Дидро сказалась в его критике. Как критик театра, как критик в области изобразительных искусств Дидро дал чрезвычайно много. Он открыл двери всему тому искусству, которое с конца XVIII века, известным образом изменяясь, дошло до нашего времени.
* Конечно, смешными мещанскими масками Мольер пользовался для серьезного поучения своего класса и в тех же комедиях шельмовал дворянство и духовенство, стараясь ловко прикрыть эти нападки» Дидро уже не нуждался в такой маскировке.
Превосходны его повести, например, рассказы «Жак–фаталист» и «Племянник Рамо». В них очень много рассуждений, но написаны они необычайно ярко. Рамо был тогдашний крупный музыкант; существовал ли на самом деле у него племянник — неизвестно. Дидро изображает племянника Рамо проходимцем. Это — выпавшая из общества авантюристская единица, подлец, льстец, лизоблюд, с огромным, однако, умом. И вот, пользуясь вложенными в его уста остроумными, циничными, бесстыдными речами, Дидро дает представление обо всем тогдашнем обществе. Этого нельзя передать, нужно прочитать эту книгу, чтобы почувствовать этот каскад остроумия, эти тончайшие характеристики и красоту речи этого гнусного негодяйчика, который то ползает, как настоящий гад, то взлетает на огромные высоты всесильного ума.
Конечно, трудно сказать, какое место великий Дидро занимал бы в революции, если бы дожил до нее. Возможно, что он оказался бы левее жирондистов. Но вся группа энциклопедистов отличалась как раз теми чертами любви к науке, веры в разум и в цивилизацию, желанием сохранить культурные связи и т. д., которыми отличались позднее жирондисты.
Обоснователем, предшественником того направления, к которому относились Робеспьер, Сен–Жюст и другие монтаньяры, был Жан–Жак Руссо.
Руссо был швейцарский гражданин. Швейцария — страна мелкого мещанства по преимуществу. Она неоднократно давала организующие идеи средней буржуазии. Стоит только припомнить Кальвина, который как раз был самым ярким вы–разителем того пресвитерианства и пуританства (потому что пуританство только ветвь этого пресвитерианства), которое создало базу для буржуазной революции в Голландии, Швейцарии, Англии. Правда, Кальвин был француз, но он работал в Женеве, и женевская обстановка дала ему возможность развернуть свою пропаганду. Из немецкой Швейцарии, из Цюриха, шла также волна цвинглианства и волны крайнего реформизма, выражавшего идеалы масс беднейших горожан.
Ж. — Ж. Руссо происходил из мелкого мещанства и носил на себе типичные черты мелкого буржуа. Швейцария в некоторых городах уже тогда осуществила довольно далеко зашедшую демократию, и в писаниях Ж. — Ж. Руссо мы находим много симпатии к крайней демократии. Вместе с тем он был человеком, выпавшим из своей колеи, почти как «племянник Рамо». Ж. — Ж. Руссо, который мог бы стать каким–нибудь часовщиком или сыроваром и прожить прекрасно свой век, как живет масса зажиточного мещанства, все же не стал на этот путь, а сделался интеллигентом. Он был вытолкнут на улицу, стал бездомным человеком. При всей сосредоточенной глубине души ему пришлось пристраиваться приживальщиком к разного рода богатым людям. Он довольно долго прожил в качестве не то полулакея, не то полусекретаря, не то полулюбовника у одной швейцарской дамы, очень сомнительной, ведшей интриги, почти шпионки, но обворожительной. Позднее, во Франции, ему приходилось жить главным образом на средства обожавших его женщин из большого общества, на средства друзей. Очень часто приходилось страдать от всякого рода гонений полиции. Позже он опять бежал в Швейцарию. В Швейцарии на него доносил Вольтер, который вообще вел себя довольно некрасиво по отношению к Руссо. Руссо все время был начеку. Затравленный, он разве только к концу жизни пользовался некоторым достатком, очень ограниченным, живя скромно и до некоторой степени независимо.
С этой точки зрения Руссо был типичен для тогдашней интеллигенции. Даже такие вожди интеллигенции, как Вольтер и Дидро, в личной своей жизни довольно много претерпели. Вольтер умер богатым помещиком, но в молодости его палкой поколотил какой–то дворянин и отказался даже драться с ним на дуэли. От Фридриха Великого он бежал потому, что боялся, что его посадят в тюрьму. Вообще он терпел много неприятностей. Дидро жил в крайней бедности, не имел на что выдать дочь замуж, должен был продать свою библиотеку, как ни мучительно это было для него. Екатерина Великая купила эту библиотеку и подарила ему ее вновь пожизненно, — это была барская милость.
Когда мы будем говорить о Фигаро, то увидим, что все эти интеллигенты были отчасти такими Фигаро — в положении полуслуг по отношению к власть имущим. Так было и с Ж. — Ж. Руссо. И у него развивалась глубокая ненависть к имущим и ко всему их обществу. Он был горд, он считал, что он гораздо выше их всех, что у него глубже сердце и ярче ум. Поэтому в нем развивалась большая досада против всех людей, против блиставшей тогда цивилизации. Он чувствовал себя в ней посторонним человеком, в некоторой степени деревенщиной, каким–то очень талантливым провинциалом, которого не могут по–настоящему оценить, которого унижают. Так он себя чувствовал в отношении не только к дворянам и богатым людям, но и к интеллигенции и к энциклопедистам. Они казались ему счастливыми, обласканными судьбою, составляющими одно дружное общество, и он среди них чувствовал себя, как ночная птица днем. Все это, вместе с его собственной нервностью, сделало его неуживчивым ипохондриком, пессимистом, человеком довольно тяжелым. Постоянно думая, что его кто–то преследует, отчасти потому, что его очень много на деле преследовали, — он, в свою очередь, вел интриги, не гнушаясь клеветническими выступлениями.
Уже в зрелом возрасте он написал свою «Исповедь». Это — ужасная книга. После «Исповеди блаженного Августина» это была первая книга, которая индивидуальную человеческую жизнь полностью выворачивала перед обществом, раскрывая все, вплоть до тайных пороков, которые ее одолевали, все то, что трудно рассказать даже другу. Это была исповедь какой–то измученной души, какой–то задерганной, израненной натуры. Конечно, многие могли бы пройти через все эти испытания, сохранившись более или менее целыми и невредимыми. Человеческий рассудок помогает становиться выше таких положений и с некоторым презрением относиться к этим мучающим тебя людям. Гораздо более низкое и оплеванное положение занимает «племянник Рамо», герой знаменитой повести Дидро,' и, однако, он плавает в этой грязной воде как поплавок, да еще оплевывает того, кто выгоняет его из своего дома или отказывает ему в помощи. Но хотя Ж. — Ж. Руссо был умен, он выступал против ума в защиту прав сердца, он боролся за искренность, за непосредственность, за живую симпатию, за нелицемерный отклик на все, что делается вокруг. Он — представитель первоначального глубокого индивидуализма в интеллигенции.
Вы знаете, что в конце XVIII столетия, и в особенности в XIX веке, развернулась стихия музыки. Никогда искусство музыки не занимало такого огромного места и никогда в области музыки не выдвигалось так много талантов, как в конце XVIII и в первые три четверти XIX века. От Моцарта до Вагнера, за эти сто лет, мы видим целый ряд гениев. Музыка сразу стала выше, чем в какую бы то ни было мировую эпоху. Вершинные таланты этой эпохи делаются учителями человечества и большими художниками, чем их современники из всех областей искусства. Почему это так случилось? Что вызвало музыку в такой степени на первый план? Почему она сделалась такой нежной, такой утонченной, так много говорящей душе? Потому что развилась индивидуальная трепетная душа, которой очень трудно было высказаться в словах, в понятиях, которая сама себя хорошенько не понимала, но чувствовала чрезвычайно много.
Кто же стал обладателем этой трепетной, надорванной души? Это — мещанин–интеллигент. Их стало чрезвычайно много, когда торговый капитал стал разорять ремесло. Не только один Ж. — Ж. Руссо не мог уже работать в мастерской своего отца или в его лавочке, а должен был либо стать пролетарием, бродягой, либо выявлять свое дарование, свой талант. Таких людей было тогда много, и они становились художниками, музыкантами, секретарями разных высокопоставленных людей и должны были своим умом прокладывать себе дорогу. Для них все было ново. Они не шли по той дорожке, по которой шли их отцы. Они чувствовали себя, как в дремучем лесу — не то пропадешь, не то выйдешь на дорогу славы. Их могли ждать успехи и поражения. Среди них были и такие авантюристы, как знаменитый Казакова, но чаще люди, которых все это выбивало из колеи, для которых невозможность иметь семью, увлечения женщинами, которые им были недоступны, гордость внутренняя и унижения со стороны богатых людей, у которых они были секретарями и домашними учителями, их большая тонкая интеллигентная натура, то, что они много видели, побывали в разных местах, — создавала разветвленный внутренний мир. Все это делало их выше хозяев и в то же время не давало им никакого права на сколько–нибудь определенное общественное положение, — вот что создавало в них мучительные противоречия. Именно они внесли в литературу и в философию новую ноту небывалого лиризма. Мы увидим потом этот лирический субъективизм, эту подвижность, эту смену ощущений, эту душевную неровность у романтиков. Зародилось же все это уже здесь, в недрах XVIII века, в преддверии революции, и этого типа интеллигенты сыграли очень большую роль в самой революции. Те из них, кто обладал большой силой характера, как Робеспьер, играли роль вождей, а иные более или менее пассивно пережили и художественно своеобразно отразили эту революцию.
Руссо был музыкантом, к музыке его тянуло. В музыке легче ему было себя выразить. Как писатель он создал музыкальную прозу. Знаменитый кенигсбергский сухарь — философ Кант говорил, что не может читать Руссо без слез. Сейчас мы, быть может, не будем так захвачены этой прозой Руссо, но и мы скажем, что в ней звучит такой надрыв, такая тоска, такие взлеты восторга, такая задушевность, какой мы не встречали у его предшественников. В этом гигантская сила Руссо. Будучи носителем истерзанного и богатого сердца, он любил это сердце. Он жил страданиями, непосредственными симпатиями, а не умом. В этом смысле Руссо — родоначальник всех позднейших романтиков.
По отношению к энциклопедистам он занял оригинальное положение. В то время Дижонская академия задала сочинение на тему: «Принесли ли человечеству пользу науки и искусства». Руссо ответил, что не только не принесли пользы, но были страшно вредны. Он доказывает, что и науки и искусства испортили человека. Ему рисуется первобытный человек по его собственному образу и подобию, — сердечным, чутким, непосредственным, и ему кажется, что этот непосредственный дикарь, который мог бы так великолепно жить на лоне природы рядом с другими своими братьями, именно благодаря науке и искусству стал устремляться к роскоши, стал накоплять имущество, грабить брата своего. И наука и искусство — все это разврат. В этой работе имеются страницы потрясающего гнева, с которым он обрушивается на большие города и на все отношения цивилизации, которые привели к позорному неравенству и общественной неправде.
Я не могу не коснуться двух его философских сочинений. Из них одно изложено совершенно научно–философски, другое — полубеллетристически.
Руссо был основателем теории демократии. Он написал книгу «Об общественном договоре», в которой заявил, что всякое государство вытекает не из какой–то воли божией, а есть договор людей между собою для того, чтобы работать вместе на общую пользу. Стало быть, только на разумном договоре покоится вся власть. Если же власть покоится не на договоре, то она ложная власть. Но кто является договаривающимся? Каждый гражданин. Поэтому каждый гражданин равен каждому в правах, в одинаковой степени ответственна перед каждым гражданином власть, и в равной степени каждый гражданин должен быть законодателем. Это — важное обоснование демократии. Но раз сложившийся договор имеет тот смысл, что никто не смеет идти против большинства. Можно высказывать мнение против большинства, но раз последовало голосование и закон установлен, человек должен подчиниться этому закону безусловно. И тут Руссо доходит до свирепых мер. Он говорит, что для охранения права большинства можно предавать смерти тех, кто не подчиняется большинству. Получилось так, что он, индивидуалист, страстно боровшийся за то, чтобы его личность не затерло общество, сам стирает личность и говорит: ты равен другим, но если большинство выскажется за определенный закон, подчинись или будешь уничтожен.
Индивидуалистам из мещан бороться в одиночку было нельзя. Они чувствовали себя силой только будучи соединенными. Отсюда мечта о правильном государстве, которое должно бы стать, в сущности говоря, большим союзом равных между собою мещан. Если Руссо говорил, что большинство должно вплоть до террора бороться с индивидуалистами и фракциями, которые могут оказаться внутри большинства, и вести против них идейную и политическую борьбу, то это потому, что он думал, что таковыми будут наверное аристократические единицы и фракции, которые захотят захватить власть над остальными. Поэтому большинство должно обрушиться на них всеми средствами. И в законодательстве Робеспьера отразились эти идеи Руссо. «Железная дисциплина», «смерть тем, кто нарушает директивы» — эти идеи принадлежат Руссо.
Руссо был замечательным педагогом. Многим из того, что проводит сейчас Наркомпрос, мы обязаны Руссо. Мы ссылаемся часто на американского педагога Дьюи. Дьюи в одной из своих книг — «Школа завтрашнего дня» — сам ссылается на Руссо как на своего учителя. Руссо был противник схоластической школы, которая навязывает ученикам мертвые мысли. Он говорит: оставьте маленького человека совершенно свободным, он сам разовьется, только помогайте ему работать, помогайте играть, знакомиться с природой. Он утверждал, что в очень раннем возрасте не нужно учить читать — это лишнее. Пускай дети учатся на животных, на камнях, на цветах, пускай учатся практически, а не по книге. Да и потом надо только помогать развиваться самой индивидуальности. Это даст настоящих свободных людей, которые смогут по–своему переоценивать мир, а не натасканных, не дрессированных цивилизацией. Эта идея трудового естественного воспитания, внимательно относящаяся к каждой индивидуальности, является доброй третью того, что мы вкладываем в нашу педагогику. Эти свои педагогические идеи Руссо излагает в форме романа «Эмиль».
Ж. — Ж. Руссо был великим человеком и дал обществу целый ряд совершенно новых импульсов.
Другой его роман — «Новая Элоиза», над которым рыдали представители тогдашнего общества, вплоть до его вершин, изображает любовь учителя типа Руссо, вот такого мещанского интеллигента с нежным сердцем, голодного и затравленного человека, к своей барыне, жене своего хозяина. Это была тогда обычная драма. Можно указать в литературе и истории целый ряд таких трагических положений. Это и понятно. Женщина высшего класса была лучше одета, более изящна, образованна. Такая женщина из высшего класса легко начинала увлекаться вышедшим из низов, но тонким и высокоразвитым интеллигентом, потому что, в сущности, по внутренним своим качествам он был неизмеримо выше ее мужа. Но между ними социальная пропасть. Кончалось это обыкновенно трагично: муж выбрасывал учителя в окно или происходили похожие на эту неприятные вещи. Надо было преломлять свою любовь в возвышенную, платоническую, потому что иначе нельзя было. Это было доминирующим фактом жизни нескольких замечательных писателей того времени.
Интересно также отношение Руссо к религии. Он был противником атеизма. Ему казалось, что атеизм — воззрение бессердечных людей. Он обвинял энциклопедистов в том, что они — приказчики богатой буржуазии, что им нужно сохранение цивилизации со всеми ее ложными благами. Разум и наука, по его мнению, ничего не могут дать, развращают людей, вселяют в них жадность и удаляют от природы. Он говорил, что надо вернуться назад, ближе к природе, и что энциклопедисты, желающие создать разумный фундамент общества, отходят от интересов простого человека, крестьянина и мелкого мещанина. Этим людям важна не эта пышность, а природа, им важна жизнь сердца, внутреннее умиление, они находят его внутри своего сердца и в живой природе, под светлыми звездами. В этом сказалась, конечно, ограниченность мещанина. Припомните, как против пышности Медичисов восстал Савонарола. Савонароле тоже нужна была религия как призыв к опрощению.
У Руссо много предрассудков, много внутренней неувязки, внутренних противоречий, но все же его фигура представляла собою первого посланца из гораздо более глубоких низов, чем те, откуда вышли Вольтер и Дидро. Он заговорил голосом, хватавшим за сердце. Те говорили о том, чтобы почистить монархию, исправить, может быть, заменить республикой богатых, заботиться о народном просвещении, чтобы народ лучше работал, но сохранить известную дистанцию между отдельными слоями общества. Ломать общество им не приходило в голову. Руссо хочет все сломать и. установить социальное равенство, он восстает против самых священных для буржуазии вещей. Он говорит: наука создает богатство и неравенство — долой ее! Искусство — проститутка, которая служит богатым, — в таком виде оно нам не нужно! Он готов отбросить все, что служит высшим классам, а не низовым мещанам. И как Бабёф вышел за пределы мещанства, защищая республику равных, и дошел до идеи коммунизма, так есть нечто коммунистическое и в Руссо. Возьмем его знаменитый трактат о происхождении частной собственности. Недаром и Вера Засулич, и Роланд Гольст трактовали эту книгу. В ней необыкновенно глубокий анализ. Это относится уже не к художественной литературе, а к общественной философии, но для того, чтобы завершить фигуру Руссо, надо упомянуть и об этом трактате. Автор доказывает здесь, что вначале человечеству был присущ коммунизм. Некоторые «марксисты» в последнее время стали отказываться от этого взгляда, хотя Маркс и Энгельс твердо его держались.
Меньшевиствующим марксистам хотелось доказать, будто частная собственность в разных формах существовала всегда, а коммунизм будет разве только впереди. То, что до возникновения частной собственности человечеству был присущ коммунизм, ими отвергалось. В самое последнее время, в книге коммуниста Эйльдермана, мы опять находим убедительную защиту того положения, что первобытный коммунизм действительно представляет собою гигантский пласт истории культуры.
Конечно, Руссо в детали первобытного коммунизма не мог войти, — у него не было для этого достаточно этнографического материала, — но он прозорливо воссоздает нам картину этого строя, а когда переходит к возникновению частной собственности, довольно правильно устанавливает, каким путем она вытекла из первобытного коммунизма. Он обрушивается на частную собственность и говорит, что она–то и есть грехопадение, она и есть то, что является равносильным легенде об Адаме и Еве, изгнанным из рая, она и есть то глубокое извращение, которое может отмереть только тогда, когда человечество откажется от частной собственности.
Таким образом, Ж.–Ж. Руссо, как и все наиболее даровитые люди из самого мелкого мещанства, из разночинцев, умеет выйти за пределы индивидуализма. Если бы он был настоящим представителем мелкой буржуазии, если бы он сам был ремесленником или торговцем, он бы до этого не дошел. Но кто он такой? Он санкюлот! Он человек, у которого ничего нет. Вышел он из мелкой буржуазии, ограничен кругозором мелкой буржуазии, но с гениальной прозорливостью и интуицией он перерастает этот строй, устремляясь к какому–то иному. В нем говорит уже не собственник, хотя он сын собственника, а пролетарий, — пока не производственник, а интеллигентный пролетарий, ненавидящий принцип собственности и понимающий, что она вовсе не святыня, на которую нельзя поднять руку, и спрашивающий себя: не лучше ли было бы, если бы частной собственности не было и на месте ее была бы собственность общественная?
Мне хотелось бы здесь же обозначить некоторые линии, ведущие от Руссо. Французский романтизм, как и весь романтизм этой эпохи, имеет идеологические корни в Руссо. Без понимания душевного типа Руссо трудно понять музыку XIX века, трудно понять ту романтику, которая росла и в Германии, и в Англии, и во Франции, трудно Понять и нашего Толстого. Толстой — гениальный ученик Руссо как писатель и философ. Но в его религиозном учении нет ни одной нотки, которая не была бы взята у Руссо, — конечно, не потому, что наш великий барин–писатель «обокрал» Руссо, а потому, что он не может мыслить иначе, как по Руссо, поскольку он защищал свободную индивидуальность, поскольку он разрушал официальную церковь, государство, собственность и цивилизацию, хотел восстановить равенство на началах приближения к природе. Сбросив с себя барина, Толстой хотел построить «человека», но, не будучи пролетарием, он восстанавливал мещанина в самом лучшем виде — трудового мещанина, с его равенством, братством и с его верой в бога, потому что такому человеку не хочется быть смертным.
С точки зрения Толстого и Руссо, если бы жизнь была идеальной, она никуда не шла бы. Цивилизация не нужна, науки и искусства не нужны. Живи на земле, ковыряй ее собственным заступом, наблюдай небо, наслаждайся вечным биением твоего сердца, живя как разумное животное, стремящееся лишь прожить свою жизнь. А потом? В каждом человеке есть искра божественная, она проявляет себя в земной жизни в течение десятков лет, чтобы потом снова вернуться в лоно духа. Так и жить бы до скончания веков. Главное — никого не обидеть, главное — провести на земле элементы равенства и братства, тогда–то и будет выполнено дело божие.
Сначала это учение кажется чрезвычайно привлекательным, но стоит к нему присмотреться, как охватит необычайная скучища, отсутствие движения вперед, отсутствие творчества: посадил капусту, съел капусту, опять посадил. Нет выхода, нет горизонта. Характерно, что русскому барину, русскому писателю, когда он снял с себя все фраки, жилеты и догола себя обнажил и захотел сделаться «человеком», пришлось превратиться в мужичка. Буду жить как настоящий человек, а настоящий человек у нас мужичок, — и оказался он мужичком, мещанином со всеми мелкими началами: сам себе печку поставит, сапоги будет тачать, никого из соседей не обидит, — и его никто не обидит. Так по–божьи проживет и богу душеньку отдаст. Это ведь самое закорузлое мещанство. В этом ограниченность Руссо, в этом же и ограниченность Толстого.
Но какая колоссальная разница! Когда Руссо выдвигал этого человека–мещанина, это была потрясающе революционная идея, потому что он противопоставлял ее всему тогдашнему миру. Правда, и Толстого за эти его идеи синод предал анафеме (но в Сибирь тащить его все же побоялись — это был бы большой скандал перед Западной Европой), против Толстого были капиталисты, считали его опасным анархистом. Но ведь были уже другие революционные учения, которые он отвергал, например, эсеровский терроризм. Было и такое, которое он сугубо не понимал, не мог разглядеть, как слепой. Это было пролетарское движение. Оно для него было совершенно чуждой музыкой. Если бы Руссо сейчас жил, вполне возможно, что он был бы с нами. Ведь он взял самую высокую революционную ноту, которая по его времени была возможна. А Толстой, может быть, жил бы за границей.
Последним крупным писателем дореволюционной французской буржуазии был Бомарше. Сам он был почти таким же типом, какой Дидро изобразил в «Племяннике Рамо». Он был таким же перекати–поле, как Ж. — Ж. Руссо, но без его мягкости, наоборот — это большой крепыш. Чем только он не занимался в жизни, где только не скитался! Это был авантюрист самого завершенного типа. Он имел бесконечные дуэли, его арестовывали, он сам постоянно вел процессы. В первой своей пьесе — «Севильский цирюльник» — он создал яркий тип — Фигаро. Это был портрет самого Бомарше, отчасти Ж. — Ж. Руссо, отчасти «племянника Рамо». Что такое этот брадобрей? Это — своего рода лакей, бреет того, кто платит. Это — выбившийся из колеи человек, чувствующий себя вне предрассудков, вне традиций, чрезвычайно бойкий, талантливый; по опыту, который он собрал, он чувствовал себя выше тех самых богатых людей, которым служит. Человек отменно прыткий и шустрый. Этот тип был давно намечен. Еще в комедиях грека Менандра времен вырождения греческой буржуазии мы встречаемся с такого рода типом. Там часто выводился молодой человек, разгульный и глуповатый. Он хочет отбить у своего дяди возлюбленную, но не может. Помогает ему слуга, который оказывается умнее его, и всего этого добивается, хотя за все услуги в конце концов ему достается только лишняя затрещина. Этот тип проходит потом через испанскую драму, через драму Мольера и доходит до Фигаро. Еще в «Севильском цирюльнике» он выставлен прежним типом — необычайно веселым, блестящим, мастером на все руки. Здесь взята за основу испанская комедия, но никогда она. в руках испанских творцов не доходила до такой убедительности, как в руках Бомарше, потому что она проведена через то сценическое совершенство, которое добыто было придворным художником Мольером. Комедия сценически необыкновенно законченна, но Фигаро в ней — только блестящий представитель этого типа пронырливого слуги.
В «Свадьбе Фигаро» мы видим уже другое. Граф Альмавива живет со своею Розиной, которую добыл ему в первой комедии Фигаро. Состоя в услужении у графа, Фигаро хочет жениться на хорошенькой горничной Сюзанне, но Альмавива покушается на его невесту. Фигаро в таком положении, что он должен склониться перед волею барина, который вправе сорвать цветок, ему трудно бороться, у него нет никаких ресурсов, кроме изворотливости ума. И вот на сцене изображается, как Фигаро ловкостью и хитростью добивается того, что Сюзанна остается за ним, а барин оказывается в глупом положении. Фигаро его побеждает. Кроме того, Фигаро произносит речи, высказывает взгляды на дворянство и буржуазию, развивает почти революционную агитацию. Но это было до такой степени весело и шутовски сделано, что многие не замечали революционного момента пьесы. Даже Мария–Антуанетта нашла, что это очень веселая комедия, сама участвовала в ее постановке и играла в пьесе роль Сюзанны. Это является показателем того, как эзоповский язык бывал полезен. Сама королева разыгрывала эту пьесу, а ведь это значит, что ее могут играть и все. И началось столпотворение. Публика ломилась на' «Свадьбу Фигаро», смотрела ее с громадным наслаждением, покрывала взрывами аплодисментов все выходки Фигаро.
С тех пор Фигаро должен был бы стать представителем революции, человеком, который бросает свой свист в лицо всякому чванству, лицемерию, ханжеству. Нужно было бы, чтобы он остался таким. Но сейчас именем «Фигаро» называется одна довольно грязная газета французская, занимающаяся часто шантажом. Был случай, когда жена министра Кайо, одного из радикалов, убила редактора этой газеты за грязное преследование ее мужа с использованием украденных писем. Тем не менее в этой газете тот же самый Фигаро со своими насмешливыми глазками и всегда смеющимся ртом подсвистывает тому, что делается в мире. Но теперь это человек, который имеет акции в разных банках и служит крупной буржуазии целиком, защищает ее консерватизм. «Фигаро» — это консервативный и, внешним образом, лицемерно, наиболее степенный орган всей французской прессы. И можно сказать, что Фигаро как тип именно так и выродился. Тип Фигаро появился как представитель буржуазии на заре ее жизни, а затем он приобретает и дома, и акции, и живет со своею Сюзанной добропорядочной жизнью, являясь каким–нибудь адвокатом по буржуазным делам, получающим громадные гонорары. Фигаро нашел свой буржуазный фарватер.
Во всяком случае, «Свадьба Фигаро» была по тому времени чрезвычайно революционной пьесой. И сейчас нельзя без смеха видеть всю эту живую сатиру на тогдашнее общество.
Бомарше написал затем третью вещь — «Преступная мать», которая представляла собою слезливую мелодраму. Тогда впервые театр переносил центр внимания на буржуазную семью.
Такова в общих чертах дореволюционная литература. Во время самой революции литература во Франции как бы заснула. Нельзя назвать почти ни одного крупного писателя за этот период. Писавших было много. Писал Ретиф де ля Бретонн, младший Шенье, Луве, но все это была второстепенная литература конца XVIII века. Художественная литература побледнела.
Жил, правда, в это время великий поэт Андре Шенье, но он был далек от жизни. Он не хотел связывать свою судьбу ни с аристократией, ни с демократией, не входил в революцию. Это был напуганный мягкий интеллигент, который старался уйти в область античных мифов, воскресить образы Древней Греции. Он был мастером формы. Но этот чистый художник и барич от искусства, когда развернулась революция, бешено восстал против нее. Он бросил несколько памфлетов в лицо якобинцам и был за это казнен. Эту казнь обыкновенно ставят революции в упрек. Но что делать! Поэтический талант отнюдь не является такой броней, которая давала бы поэту право безнаказанно вести белогвардейские интриги. Андре Шенье был, в сущности, так же виновен перед своей республикой, как поэт Гумилев перед нашей. И в этих случаях меч правосудия республики, выполняя великую службу по ее обороне, не может не опускаться и на головы талантливых людей. Французская революция, — об этом можно сказать только со скорбью, — вынуждена была не только казнить крупного поэта Андре Шенье, но и одного из величайших гениев науки — Лавуазье.
Брат этого Шенье был крупным поэтом–якобинцем (потом, впрочем, он пошел вслед за Наполеоном). Он создавал тенденциозные драмы, которые интересно читать, как и драмы его подражателей, для изучения того, как Французская революция старалась создать агитационный театр. Но в них ничего талантливого нет. Я очень долго думал, что это буржуазная клевета. Казалось, что должен был в эпоху революции создаться интересный агиттеатр, — ведь он имел тогда большой успех. Но, за исключением отдельных блестящих штрихов, я ничего там не нашел. Я перечитал порядочное количество пьес, но из них ничего ставить нельзя. Они грубо тенденциозны и довольно бездарны.
Не совсем так было в других областях искусства. Если в области литературы революция дала толчок только всем своим размахом, а образцов не создала, то нечто вроде образцов создала она в других областях искусства. Во–первых, революция продолжила стиль Людовика XVI и окончательно возродила строгий стиль — стиль добропорядочной, добродетельной жизни. Где можно было найти такой стиль, который был бы изящен и строг? Его можно было найти в лучшие времена античной жизни. Поэтому устремились к Греции и Риму, республиканскому Риму, с его господством буржуазных, вернее, частно–земледельческих классов, с его строгим обиходом, строгими экономными одеждами и солидными рационализированными постройками. Это было новое возрождение Рима. Всякий раз как буржуазия торжествует, она стремится найти образец в прошлом. Мы уже говорили, что в библейский наряд оделась английская революция XVII века. Буржуазная революция XVIII века во Франции оделась в римскую тогу. Ей не нужна была Библия, которая была ее противником, идеи которой она в известной степени отвергла; ей нужен был языческий Рим. В Риме были левые партии, и Бабёф назвал себя Каем Гракхом в честь братьев Гракхов, — на традиции и имена этих плебеев старались опереться республиканцы–якобинцы после одержанной ими победы.
В кратких чертах остановлюсь на характере народных празднеств во время Французской революции. Народные празднества были очень важным проявлением тогдашнего стиля. Младший брат Шенье, который перешел на сторону революции, и художник Давид очень много таланта затратили именно на то, чтобы создавать эти народные празднества, на которых, как выражался Робеспьер, народ дает спектакль самому себе. В этом отношении нам можно многому у них поучиться. Они устраивали гигантские хоры, они очень удачно умели строить соответственные смыслу праздника временные здания, арки, трибуны, которые являлись центром празднеств. Вырабатывался церемониал, чтобы придать разнообразие и символически выразить смысл данного празднества. Устраивались и торжественные похоронные шествия, когда умирали вожди, празднества в дни тревоги и празднества, выражающие радость по поводу различных юбилеев, и т. д. Очень много такого есть у нас, но мы не умеем так организовать эти торжества, хотя у нас самая масса больше организована, чем тогда. Нам, конечно, нужно превзойти в этом отношении Французскую революцию. Вся тогдашняя интеллигенция помогала им в этом отношении чрезвычайно усердно — младший Шенье придумывал текст, Давид в своих картинах давал образцы новой конструкции. Целый ряд музыкантов — Керубини, Мегюль — давали музыку. И очень характерно, что Бетховен в 9–й симфонии отчасти воспользовался характером музыки этих празднеств, — в ней изображается такое гигантское народное празднество. Вот в этих искусствах — в музыке, в народных празднествах, в стиле зданий, мебели — революцией дан был толчок к дальнейшему.
В дальнейшем революция выродилась. Следующей за революцией эпохой была буржуазная империя. Империя Наполеона I старалась не порвать с буржуазными тенденциями революции, а как бы продолжать их, и это было естественно, так как Наполеон мог сказать: как Цезарь вышел из Римской республики, так я из Французской. Но Наполеон был буржуазным монархом. Без рода и племени, выдвинутый революцией, объявивший войну всем венценосцам прошлого, опираясь целиком на свою мелкобуржуазную армию и на буржуазные слои, на ту силу, которую народ сам выдвинул и которая стала самодовлеющею силою, Наполеон был своеобразным продуктом буржуазной революции.
Всякая армия, противопоставляющая себя гражданскому населению, заботясь о своей собственной выгоде, стремилась свой штаб и своего полководца сделать господином судеб страны, и этому было трудно сопротивляться. Для того чтобы такого перерождения не было, надо, чтобы армия постоянно жила жизнью народа. Во Франции этого не было. Их синяя армия стала самодовлеющей армией, которая стала грабить за пределами Франции, и эта грабительская самодовлеющая сила подавляла свободу в своей собственной стране, выдвинув своего любимца, своего маленького капрала на пост повелителя Европы. И так как это был талантливый человек — ведь там подбор из офицеров и генералов был большой, — то он достиг неслыханного успеха.
Он не хотел рвать с революцией и многие революционные традиции продолжал. Он вносил в дело настоящий революционный порядок, осуществлял идеалы средней буржуазии, — только оружием. Поэтому при нем стиль революции развернулся с большим блеском и большой пышностью и серьезностью. Нужно было импонировать народу величием своим, величием бога войны. Наполеон строил много зданий, триумфальные арки, колоннады, дворцы для себя, и все это в стиле, дышащем пышностью, солидностью, прочностью и серьезностью Римской империи лучших ее времен. Так создался стиль ампир. И потом целый ряд монархов, вплоть до наших Павла и Александра I, старались подражать стилю не Людовика XIV, а именно наполеоновскому. Ленинград украшен замечательными зданиями в этом стиле, воссоздающем римские архитектурные традиции своей импозантностью, организованностью. Этот стиль выражает силу военной и государственной организации буржуазии против дворянства, с одной стороны (во Франции), и помещиков против низов — с другой (в царской России). И мы вполне можем представить подобный же стиль как выражение организованного, действительно свободного народа. Во всяком случае, несомненно, что архитектура Ленинграда — это не достижение русского царизма, а достижение французского революционного стиля. К сожалению, уже тогда искусство вынуждено было служить врагам революции, потому что революция была подавлена.
А нам, когда мы будем продолжать это дело, нашей пролетарской культуре очень многое придется закрепить из того, что начала тогда уже полупролетарская, более или менее народная якобинская революционная Франция
Источник
Наследие А. В. Луначарского
Философия, политика, искусство, просвещение
|
