Фридрих Энгельс. ПОЛОЖЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА В АНГЛИИ. Отношение буржуазии к пролетариату

ОТНОШЕНИЕ БУРЖУАЗИИ К ПРОЛЕТАРИАТУ

Говоря в этой главе о буржуазии, я включаю сюда и так называемую аристократию, ибо она является аристократией, обладает привилегиями только в отношении буржуазии, но не в отношении пролетариата. Пролетарий видит в обеих только имущий класс, т. е. буржуа. Перед привилегией собственности все другие привилегии — ничто. Различие заключается лишь в том, что буржуа в узком смысле слова сталкивается с фабричным и отчасти с горнопромышленным пролетарием, а в качестве фермера — с сельскохозяйственным рабочим, в то время как так называемый аристократ приходит в соприкосновение лишь с частью горнопромышленного пролетариата и с сельскохозяйственным пролетариатом.

Мне никогда не приходилось наблюдать класса более глубоко деморализованного, более безнадёжно испорченного своекорыстием, более разложившегося внутренне и менее способного к какому бы то ни было прогрессу, чем английская буржуазия, — здесь в первую очередь я имею в виду буржуазию в узком смысле слова, в особенности либеральную буржуазию, противницу хлебных законов. Она не видит во всём мире ничего, что не существовало бы ради денег, и сама она не составляет исключения: она живёт только для наживы, она не знает иного блаженства, кроме быстрого обогащения, не знает иных страданий, кроме денежных потерь^[86].

При такой алчности, при такой жадности к деньгам ни одно движение души человеческой не может оставаться незапятнанным. Конечно, эти английские буржуа — прекрасные супруги и отцы, обладают всевозможными другими, так называемыми личными, добродетелями и в повседневном общении представляются не менее респектабельными и приличными людьми, чем все остальные буржуа; в деловых отношениях они даже лучше, чем немцы, они не торгуются, не проявляют такой мелочности, как наши торгаши, — но что же из этого? В конечном итоге единственным решающим моментом остаётся всё же личный интерес и в особенности жажда наживы. Я шёл однажды с таким буржуа по манчестерской улице и говорил с ним о скверной, антисанитарной системе застройки рабочих кварталов, об их ужасающем неблагоустройстве и заявил, что мне ещё не приходилось видеть города, застроенного хуже, чем Манчестер. Он всё это спокойно выслушал и, прощаясь со мной на углу, сказал: and yet, there is a great deal of money made here — и всё же здесь зарабатывают очень много денег. До свидания, сударь! — Английскому буржуа совершенно безразлично, голодают ли его рабочие или нет, лишь бы он сам наживался. Все жизненные отношения оцениваются по их доходности, и всё, что не приносит денег, — чепуха, непрактичность, идеализм. Вот почему и политическая экономия, наука о способах наживать деньги, является излюбленной наукой этих торгашей. Каждый из них — политико-эконом. Отношение фабриканта к рабочему — не человеческое, а чисто экономическое. Фабрикант есть «капитал», а рабочий — «труд». И когда рабочий не даёт втиснуть себя в эту абстракцию, когда он утверждает, что он не «труд», а человек, который, правда, обладает в числе прочих черт также способностью трудиться, когда рабочий позволяет себе думать, что его вовсе нельзя покупать и продавать на рынке как «труд», как товар, буржуа становится в тупик. Он не может понять того, что кроме отношений купли и продажи между ним и рабочими существуют ещё какие-то другие отношения; он видит в них не людей, а только «руки» (hands), как он постоянно на­зывает своих рабочих в лицо; он не признаёт, как выражается Карлейль, никакой иной связи между людьми, кроме чистогана. Даже связь между ним и его женой в девяносто девяти случаях из ста находит своё выражение в том же «чистогане». Позорное рабство, в котором деньги держат буржуазию, наложило вследствие господства буржуа свой отпечаток даже на язык. Деньги определяют ценность человека: этот человек стоит 10 тыс. ф. ст. — he is worth ten thousand pounds, т. е. он обладает такой суммой. У кого есть деньги, тот «респектабелен», принадлежит к «лучшему сорту людей» (the better sort of people), «пользуется влиянием» (influential) и во всём задаёт тон в своём кругу. Дух торгашества пропитал весь язык, все отно­шения выражаются в торговых терминах, в экономических понятиях. Спрос и предложение, supply and demand, — такова формула, в которую логика англичанина укладывает всю человеческую жизнь. Отсюда свобода конкуренции во всех областях жизни, отсюда режим laissez faire, laissez aller в управлении, в медицине, в воспитании и, пожалуй, в скором времени и в религии, ибо господство государственной церкви всё более и более идёт на убыль. Свободная конкуренция не терпит никаких ограничений, никакого государственного контроля, всё государство ей в тягость, для неё всего лучше было бы отсутствие всякой государственности — положение, при котором каждый мог бы эксплуатировать другого, сколько ему вздумается, как, например, в «союзе», проповедуемом милейшим Штирнером. Но так как буржуазия не может обойтись без государства, хотя бы для того, чтобы обуздывать столь необходимых ей пролетариев, то она обращает государство против них, по возможности стараясь держать его от себя подальше.

Не подумайте, однако, что «образованный» англичанин открыто признаётся в этом эгоизме. Напротив, он скрывает его под маской самого постыдного лицемерия. — Как, английские богачи не заботятся о бедных? Эти люди, создавшие такие благотворительные учреждения, каких нет ни в одной другой стране? — О да, благотворительные учреждения! Как будто пролетарию легче оттого, что, высосав из него последние соки, вы упражняетесь потом на нём в благотворительности, приятно щекочущей вашу самодовольную фарисейскую душу, и выдаёте себя за благодетелей рода человеческого, если возвращаете эксплуатируемым сотую часть того, что им следует по праву! Благотворительность, которая деморализует дающего ещё больше чем берущего; благотворительность, которая ещё больше унижает и без того униженного, которая требует, чтобы утративший облик человеческий, изгнанный обществом парий отказался от последнего, что ему осталось, — от звания человека; благотворительность, которую несчастный должен униженно просить, пока она милостиво согласится своим по­даянием заклеймить его печатью отверженного! К чему всё это? Но предоставим слово самой английской буржуазии. Менее года тому назад я прочёл в газете «Manchester Guardian» следующее письмо в редакцию, которое напечатали без всяких комментариев, как вполне естественную и разумную вещь:

«Господин редактор!

«С некоторых пор на главных улицах нашего города появилась масса нищих, пытающихся часто самым бесстыдным и назойливым образом обратить на себя внимание и возбудить сострадание прохожих то своими лохмотьями и болезненным видом, то отвратительными выставленными напоказ ранами а увечьями. Мне думается, что человек, уплативший не только налог в пользу бедных, но и вносящий немало в кассу благотворительных обществ, сделал, с своей стороны, достаточно для того, чтобы с полным правом оградить себя от такой неприятной и бесстыдной назойливости. Зачем же мы платим такой высокий налог на содержание город­ской полиции, если она не может даже обеспечить нам спокойное передвижение по городу? — Надеюсь, что опубликование этих строк в вашей широко распространённой газете побудит власти принять меры к устранению этого непорядка (nuisance).

Остаюсь преданная вам

Одна дама».

Вот видите! Английская буржуазия занимается благотворительностью в собственных интересах; она ничего не дарит, а смотрит на свои подаяния, как на торговую операцию. Она заключает с бедняками сделку, говоря им: затрачивая столько-то и столько-то на благотворительные цели, я тем самым покупаю себе право не подвергаться больше вашим домогательствам, а вы тем самым обязуетесь оставаться в своих тёмных конурах и не раздражать моих чувствительных нервов видом своей нищеты! Вы можете приходить в отчаяние, но делайте это незаметно. Это я ставлю условием, это я оплачиваю своим пожертвованием в 20 фунтов на больницу! О, как она отвратительна, эта благотворительность христианина-буржуа! — И так пишет «Одна дама»! О да, именно дама! Она хорошо сделала, что подписалась таким образом. У неё, к счастью, не хватило смелости назвать себя женщиной! И если таковы «дамы», то каковы же должны быть «господа»? — Мне скажут, что письмо это — единичный случай. Нет, оно именно выражает взгляды огромного большинства английской буржуазии, ибо иначе и редакция не напечатала бы его, иначе на него последовало бы какое-нибудь возражение, которого я тщетно искал в следующих номерах газеты. А что касается результатов этой благотворительности, то ведь сам каноник Паркинсон говорит, что бедняки получают больше поддержки от своих братьев бедняков, чем от буржуазии. К тому же поддержка честного пролетария, который сам прекрасно знает, что такое голод, который, делясь своим скудным обедом, приносит жертву, но делает это с радостью, — такая поддержка имеет совершенно иное значение, чем подачка, которую бросает утопающий в роскоши буржуа.

И в других отношениях буржуазия надевает на себя личину беспредельной гуманности, — но только тогда, когда этого требуют её собственные интересы. Так она поступает в области политики и политической экономии. Уже пятый год буржуазия выбивается из сил, чтобы доказать рабочим, что она хочет отмены хлебных законов только в интересах пролетариата. В действительности же дело обстоит так: хлебные законы, удерживающие цены на хлеб в Англии на более высоком уровне, чем в других странах, тем самым повышают заработную плату и затрудняют фабрикантам конкуренцию с фабрикантами других стран, в которых цены на хлеб, а соответственно и заработная плата, ниже. Если же хлебные законы будут отменены, то цены на хлеб упадут и заработная плата приблизится к заработной плате остальных цивилизованных стран Европы. Всё это ясно вытекает из изложенных выше принципов, регулирующих заработную плату. Фабриканту будет легче выдерживать конкуренцию, спрос на английские товары возрастёт, а вместе с ним возрастёт и спрос на рабочие руки. Вследствие этого усиления спроса заработная плата, правда, снова немного повысится, и безработные рабочие найдут себе занятие: но надолго ли? «Избыточного населения» в Англии и в особенности в Ирландии достаточно, чтобы удовлетворить потребность английской промышленности в рабочих, даже если её размеры удвоятся; пройдёт несколько лет, и ничтожные преимущества от отмены хлебных законов снова исчезнут, наступит новый кризис, и мы вернёмся к исходному положению, ибо первый толчок, данный промышленности, ускорит также прирост населения. Всё это пролетарии прекрасно понимают и много раз прямо высказывали буржуазии. Тем не менее фабриканты видят только ту непосредственную выгоду, которую принесёт им отмена хлебных законов; в своей ограниченности они даже не понимают, что и для них выгода от этой меры будет непродолжительна, так как конкуренция фабрикантов между собой быстро доведёт прибыль каждого в отдельности до прежнего уровня; они не перестают громко заверять рабочих в том, что всё это делается только ради них, что только ради голодающих миллионов людей богачи-либералы вносят сотни и тысячи фунтов в кассу Лиги против хлебных законов. А между тем, кто же не знает, что они жертвуют малым, чтобы выгадать большее, что они рассчитывают вернуть свои пожертвования сторицей в первые же годы после отмены хлебных законов. Но рабочие не поддаются больше на удочку буржуазии, в особенности после восстания 1842 года. От каждого, кто объявляет себя их благожелателем, они требуют, чтобы он в доказательство искренности своих намерений высказался за Народную хартию. Тем самым они протестуют против всякой посторонней помощи, ибо в Хартии они требуют только предоставления им власти, чтобы они могли помочь себе сами. Тому, кто на это не соглашается, они с пол­ным основанием объявляют войну, кто бы он ни был, откровенный враг или лицемерный друг. — Впрочем, Лига против хлебных законов прибегала к самой низкой лжи, к самым презренным уловкам, чтобы привлечь рабочих на свою сторону. Она пыталась внушить им, что цена на труд обратно пропорциональна цене на хлеб, что заработная плата высока, когда цена на хлеб стоит низко, и наоборот. Это утверждение она пыталась доказать самыми нелепыми аргументами; да и само по себе, это самое нелепое утверждение, когда-либо высказанное каким-либо экономистом. Когда это не помогло, рабочим обещали величайшие блага, которые якобы должны были явиться результатом возросшего спроса на рабочие руки. Не постыдились даже носить по улицам два каравая хлеба — один большой с надписью: американский восъмипенсовый хлеб, заработная плата — четыре шиллинга в день, и второй — значительно меньший с надписью: английский восъмипенсовый хлеб, заработная плата — два шиллинга в день. Но рабочие не попались на удочку: они слишком хорошо знают своих хозяев.

Чтобы вполне убедиться в лживости этих прекрасных обещаний, достаточно обратиться к практической жизни. Мы уже видели выше, как буржуазия всевозможными средствами экс­плуатирует пролетариат в свою пользу. Но мы видели только, как отдельные буржуа, каждый на свой страх и риск, эксплуатируют рабочих. Перейдём теперь к рассмотрению тех случаев, когда буржуазия выступает против пролетариата как партия или даже как государственная власть. — Что всё законодательство имеет прежде всего целью защиту имущих от неимущих, это вполне очевидно. Только потому, что есть неимущие, нужны законы; и хотя в прямой форме это нашло своё выражение только в немногих законах, — например, законы против бродяг и бездомных, объявляющие пролетариат как таковой вне за­кона, — тем не менее враждебное отношение к пролетариату является столь незыблемой основой закона, что судьи, в особенности мировые судьи, которые сами принадлежат к бур­жуазии и с которыми пролетариат больше всего приходит в соприкосновение, не задумываясь обнаруживают этот смысл в самом законе. Когда богача вызывают, или, вернее, приглашают, в суд, то судья выражает глубокое сожаление по поводу причинённого беспокойства и всячески старается повернуть дело в пользу богача; если же всё-таки приходится его осудить, то судья опять-таки об этом очень сожалеет и т. д., и в результате назначается ничтожный денежный штраф, который буржуа пренебрежительно бросает на стол и удаляется. Но когда бедняку надо предстать перед мировым судьёй, он почти всегда должен предварительно провести ночь под арестом с множеством других таких же, как он; с самого начала на него смотрят как на виновного, покрикивают на него и на его попытки оправдаться отвечают презрительно: «О, мы знаем эти отговорки!» Дело кончается штрафом, которого он уплатить не может и за который ему приходится расплачиваться одним или несколькими месяцами тюрьмы. Если даже ему нельзя приписать никакого преступления, его всё же отправляют в тюрьму как мошенника и бродягу (a rogue and a vagabond — эти выражения почти всегда употребляются рядом). Пристрастность мировых судей, особенно в сельских местностях, действительно превосходит всякое представление и является столь повседневным явлением, что обо всех случаях, не выходящих из ряда вон, газеты сообщают совершенно спокойно, без всяких комментариев. Впрочем, ничего другого и ожидать нельзя. С одной стороны, эти «Dogberries» просто толкуют закон в том смысле, в каком он составлен, а с другой стороны, сами они — буржуа и главную основу всякого истинного порядка видят прежде всего в интересах своего класса. Каковы мировые судьи, такова и полиция. Что бы буржуа ни делал, полицейский всегда с ним вежлив и строго придерживается закона, с пролетарием же обращаются грубо и жестоко; сама бедность уже на­влекает на него подозрение во всевозможных преступлениях, лишая его в то же время законных средств для защиты от произвола власть имущих. Поэтому охранительные формы закона не существуют для пролетария: полиция не стесняясь врывается в его дом, подвергает его аресту ж расправляется с ним, как хочет. И только когда рабочий союз нанимает защитника, подобно тому как углекопы наняли Робертса, только тогда становится очевидным, в какой ничтожной степени распространяется на пролетария охранительная сторона закона, как часто ему приходится нести на своих плечах всё бремя закона, не ощущая его преимуществ.

Добиваясь всё большего порабощения пролетариата, имущий класс и в настоящее время не прекращает в парламенте борьбу против лучших чувств тех его членов, которые ещё не полностью находятся во власти эгоизма. Участки общинных земель один за другим изымаются и пускаются под пашню, что, конечно, способствует поднятию культуры, но приносит большой ущерб пролетариату. Там, где имелись общинные земли, бедняк мог выпустить своего осла, свинью или несколько гусей, там детвора и молодёжь играли и резвились на воле. Теперь всему этому приходит конец, заработок бедняка сокращается, а молодое поколение, лишённое места для прогулок, отправляется в кабак. Каждая сессия парламента утверждает множество актов, разрешающих распашку общинных земель. — Когда на сессии 1844 г. правительство решило заставить железнодорожные компании, монополизировавшие все средства передвижения, сделать путешествия по железным дорогам доступными и для рабочих, понизив соответственно проездную плату (до 1 пенса за милю, примерно 5 зильбергрошей за немецкую милю), и для этого предложило пускать ежедневно на всех железных дорогах по одному удешевлённому поезду третьего класса, то «почтенный отец во господе» епископ Лондонский предложил сделать исключение для воскресного дня, единственного дня, когда рабочий, если он не безработный, вообще может ездить, — т. е. предложил сделать так, чтобы по воскресеньям разрешалось ездить только богачам, но не беднякам. Это предложение было, однако, слишком откровенно и бесцеремонно, чтобы его можно было принять, и его отвергли. — Скрытые посягательства на права пролетариата настолько многочисленны, что у меня нет возможности перечис­лить даже те из них, которые имели место в течение одной только сессии. Приведу ещё лишь один случай, относящийся к той же сессии 1844 года. Совершенно безызвестный член парламента, некий г-н Майлс, внёс билль для урегулирования отношений между господами и слугами, казалось, довольно невинного характера. Правительство одобрило билль, и он был передан на рассмотрение комиссии. Тем временем произошла стачка углекопов в Северной Англии, и Робертс совершал свои триумфальные поездки по Англии в сопровождении рабочих, для которых он добился оправдательного приговора. Когда же билль был возвращён комиссией, то оказалось, что в него внесли несколько в высшей степени деспотических пунктов; в частности, согласно одному из них, хозяин, заключивший с рабочим устное или письменное соглашение на какую-нибудь работу или даже на случайную услугу, получал право в случае отказа от работы или вообще дурного поведения (misbehaviour) рабочего привлечь его к ответственности перед любым (any) мировым судьёй; судья же на основании показаний, данных под присягой работодателем или его агентами и надсмотрщиками, — т. е. на основании показания истца, — мог присудить рабочего к тюрьме или принудительным работам сроком до двух месяцев. Этот билль возбудил среди рабочих сильнейшее негодование, тем более, что как раз в это время в парламенте обсуждался десятичасовой билль и по этому поводу велась сильнейшая агитация. Состоялись сотни собраний, рабочие отправили сотни петиций в Лон­дон защитнику пролетариата в парламенте, Томасу Данкомбу. Если не считать представителя «Молодой Англии» Ферранда, Данкомб был единственным членом парламента, который энергично выступил против билля; когда же остальные радикалы увидели, что народ высказался против билля, они начали один за другим потихоньку присоединяться к Данкомбу, а так как и либеральная буржуазия ввиду возбуждения рабочих не осмеливалась отстаивать билль, да и вообще никто не был особенно заинтересован в том, чтобы отстаивать его перед лицом народного недовольства, то он с треском провалился.

Но самым откровенным провозглашением войны буржуазии против пролетариата является теория народонаселения Мальтуса и опирающийся на неё новый закон о бедных. О теории Мальтуса мы здесь уже говорили не раз. Повторим вкратце лишь её главный вывод, а именно, что на земле всегда имеется избыток населения и поэтому всегда будут царить нужда, нищета, бедность и безнравственность; что такова судьба, таков вечный удел людей — появляться на свет в слишком большом количестве, вследствие чего они образуют различные классы, из которых одни более или менее богаты, просвещённы и нравственны, а другие более или менее бедны, несчастны, невежественны и безнравственны. Отсюда вытекает следующий прак­тический вывод, — и этот вывод делает сам Мальтус, — что благотворительность и кассы для бедных, в сущности, лишены всякого смысла, ибо они лишь поддерживают существование «избыточного населения» и поощряют его размножение, а оно своей конкуренцией понижает заработную плату остальных. Не менее бессмысленно предоставление работы беднякам попечительствами о бедных, ибо коль скоро может найти сбыт только определённое количество продуктов труда, вместо каждого безработного, получающего работу, неизбежно лишается работы другой рабочий, который её до тех пор имел, иначе говоря, предприятия попечительств о бедных развиваются в ущерб частной промышленности. Поэтому задача заключается вовсе не в том, чтобы прокормить «избыточное население», а в том, чтобы тем или иным образом возможно более сократить его число. Мальтус прямо объявляет чистой бессмыслицей признававшееся до сих пор право каждого родившегося человека на средства существования. Он цитирует слова одного поэта: бедняк приходит на праздничный пир природы и не находит для себя свободного прибора, — и природа, добавляет Мальтус уже сам от себя, предлагает ему убираться вон (she bids him to be gone), «ибо прежде чем родиться, он не спросил у общества, желает ли оно его принять». Эта теория в настоящее время сделалась излюбленной теорией всех истых английских буржуа, да это и вполне понятно: ведь она очень для них удобна и кроме того при существующих отношениях она во многом соответствует действительности. Раз задача состоит не в том, чтобы «избыточное население» использовать, превратить в полезное население, а только в том, чтобы как можно более простым способом дать людям умереть с голоду и помешать им в то же время наплодить слишком много детей, то дело обстоит весьма просто, — разумеется, при том условии, чтобы «избыточное население» само признало себя таковым и согласилось умереть с голоду. Но на это пока нет надежды, вопреки ревностным усилиям, которые делает гуманная буржуазия, чтобы убедить рабочих в их бесполезности. Пролетарии, наоборот, вбили себе в голову, что именно они со своими трудолюбивыми руками являются нужными, а богатые господа капиталисты, которые ничего не делают, — излишними.

Но, пока власть ещё находится в руках богачей, пролетарии вынуждены мириться с тем, что закон объявляет их действительно «излишними», даже если они сами не хотят признать этого добровольно. Именно это и делает новый закон о бедных. Старый закон о бедных, основанный на акте 1601г. (43-й год царствования Елизаветы), ещё наивно исходил из того принципа, что забота о содержании бедных лежит на приходе. Тот, кто не имел работы, получал пособие, и с течением времени бедняк совершенно естественно стал считать, что приход обязан защитить его от голодной смерти. Он требовал своего еженедельного пособия не как милости, а по праву, и буржуазии это, наконец, надоело. В 1833г., когда она благодаря избиратель­ной реформе пришла к власти, а пауперизм к этому времени достиг своего апогея в сельских местностях, она сразу при­ступила к пересмотру законодательства о бедных со своей точки зрения. Была назначена комиссия, которая обследовала попечительство о бедных и раскрыла очень много вопиющих фактов. Она обнаружила, что весь рабочий класс сельских округов превратился в пауперов, всецело или частично зави­сящих от касс для бедных, которые при низкой заработной плате выдавали нуждающимся некоторую прибавку. Комиссия пришла к выводу, что система, которая содержит безработных, поддерживает низкооплачиваемых и многодетных, заставляет отца внебрачных детей давать средства на их пропитание и вообще признаёт право бедняков на защиту, — что эта система-де разоряет страну,

«тормозит развитие промышленности, поощряет необдуманные браки, содействует увеличению населения и парализует влияние роста населения на заработную плату; что она представляет собой национальный институт, который отбивает у трудолюбивых и честных людей желание работать, а ленивых, распущенных и легкомысленных поощряет; что она разрушает семейные узы, систематически препятствует накоплению капиталов, расходует существующие капиталы и разоряет налогоплательщиков; что она кроме того как бы назначает премию за внебрачных детей в форме алиментов» (из отчёта комиссии по закону о бедных)^[87].

Действие старого закона о бедных в общем и целом обрисовано здесь правильно: вспомоществования поощряют леность и содействуют увеличению «излишнего» населения. При современных социальных отношениях бедняк несомненно вынужден быть эгоистом, и если ему предоставляется выбор — работать или ничего не делать при одинаковых условиях жизни, то он предпочитает второе. Отсюда, однако, следует только то, что современные социальные отношения никуда не годятся, а вовсе не то, к чему приходят члены комиссии, мальтузианцы, а именно, что бедность — преступление и что с ней следует бороться путём устрашения.

Но эти мудрые мальтузианцы были так убеждены в непогрешимости своих взглядов, что они без всяких колебаний уложили бедняков в прокрустово ложе своей теории и применили её к ним с самой возмутительной жестокостью. Будучи убеждены вместе с Мальтусом и другими сторонниками свободной конкуренции, что лучше всего предоставить каждому самому заботиться о себе и проводить последовательно laissez faire, они охотнее всего совсем отменили бы законодательство о бедных. Но так как для этого у них не хватало смелости и авторитета, то они предложили закон о бедных, возможно более соответствующий мальтузианским воззрениям и ещё более жестокий, чем простое применение принципа laissez faire, так как там, где этот принцип остаётся пассивным, закон о бедных вмешивается активно. Мы видели, что Мальтус, называя бедняка, или вернее безработного, «излишним», объявляет его преступником, которого общество должно карать голодной смертью. До такого варварства члены комиссии, правда, не дошли: прямая, явная голодная смерть представляет собой нечто ужасное даже в глазах члена комиссии по закону о бедных. Хорошо, — сказали они, — вы, бедные, имеете право на существование, но только на существование; вы не имеете права на размножение и тем более не имеете права на человеческое существование. Вы — бич для страны, и если мы не можем немедленно вас устранить, как всякий другой бич, то вы, по крайней мере, должны себя чувствовать таковым; вас надо держать в узде, вас надо лишить возможности непосредственно производить на свет других «излишних» или косвенно вовлекать своим примером людей на путь лености и безработицы. Живите, но только в качестве предостережения всем тем, у кого могли бы появиться основания тоже стать «излишними».

Итак, они предложили новый закон о бедных, принятый парламентом в 1834г. и остающийся в силе и поныне. Все пособия деньгами или продуктами были отменены; допускалась только одна форма помощи — помещение в работные дома, которые были немедленно построены повсюду. Но эти работные дома (workhouses), или, как народ их называет, бастилии для бедных (poor-law-bastilles), устроены так, чтобы отпугнуть от себя каждого, у кого осталась хоть малейшая надежда прожить без этой формы общественной благотворительности. Для того чтобы человек обращался в кассу для бедных только в самых крайних случаях, чтобы он прибегал к ней, только исчер­пав все возможности обойтись собственными силами, работный дом превратили в самое отвратительное местопребывание, какое только может придумать утончённая фантазия мальтузианца. Питание в нём хуже, чем питание самых бедных рабочих, а работа тяжелее: ведь иначе рабочие предпочли бы пребывание в работном доме своему жалкому существованию вне его. Мясо, в особенности свежее, обитатели работного дома видят очень редко; они получают большей частью картофель, хлеб самого плохого качества, овсяную кашу, пиво в очень малом количестве или совсем его не получают. Даже в тюрьмах питание в среднем лучше, так что обитатели работного дома часто нарочно совершают какой-нибудь проступок, чтобы только попасть в тюрьму. Ведь работный дом — та же тюрьма. Кто не выполняет положенного ему количества работы, не получает еды; кто хочет пойти в город, должен предварительно просить разрешение, в котором ему может быть отказано в зависимости от его поведения или от того, какого мнения о нём надзиратель; употребление табака запрещается; запрещается также принимать подарки от друзей и родственников вне работного дома. Пауперы носят форму работного дома и целиком отданы на произвол надзирателя. Чтобы их труд не конкурировал с частной промышленностью, им дают большей частью довольно бесполезную работу; мужчин заставляют разбивать камни, и они должны разбить их столько, «сколько может разбить сильный мужчина при напряжённой работе в течение дня»; женщины, дети и старики щиплют старые канаты, не помню уж для каких целей. Чтобы «излишние» не могли размножаться и чтобы «деморализованные» родители не влияли на своих детей, семью разбивают: мужа помещают в одном корпусе, жену в другом, а детей в третьем. Видеться они могут только изредка, в определённое время, да и то лишь в случае, если они, по мнению администрации, хорошо себя вели. А для того, чтобы в этих бастилиях зараза пауперизма была совершенно изолирована от внешнего мира, обитатели могут принимать посетителей только с разрешения начальства и в особой приёмной, да и вообще могут общаться с другими людьми только под надзором или с разрешения начальства.

При всём том по закону пища должна быть здоровой и обращение — человечным. Но дух закона слишком даёт себя чувствовать, чтобы это требование вообще выполнялось. Члены комиссии по закону о бедных, а вместе с ними вся английская буржуазия ошибаются, если считают возможным проводить в жизнь принцип, не проводя в жизнь того, что является его следствием. Предписанное буквой закона обращение с обитателями работного дома противоречит всему его духу. Раз закон по существу дела рассматривает бедняков как преступников, работные дома — как исправительные тюрьмы, обитателей их— как людей, стоящих вне закона, вне человечества, как воплощение всякой скверны, то никакое декретирование противоположного уже не поможет. На практике чиновники руководствуются в своём отношении к беднякам не буквой, а духом закона. Приведу здесь несколько примеров.

В работном доме в Гринвиче летом 1843г. пятилетний мальчик в наказание за какой-то проступок был заперт на три ночи в мертвецкую, где ему пришлось спать на крышке гроба. — В работном доме в Херне то же самое проделали с маленькой девочкой за то, что она мочилась ночью в постели; этот способ наказания, повидимому, вообще является здесь излюбленным. Этот работный дом, который находится в одном из прекрасней­ших уголков Кента, отличается, между прочим, и тем, что все окна в нём выходят во внутренний двор и только недавно было пробито два окна, позволяющие его обитателям взглянуть на внешний мир. Журналист, описавший это в «Illuminated Magazine», заканчивает свою статью следующими словами:

«Если господь бог наказывает человека за преступление так, как человек наказывает человека за бедность, то горе потомкам Адама!»

В ноябре 1843г. в Лестере умер человек, выпущенный за два дня до этого из работного дома в Ковентри. Подробности обращения с бедняками в этом учреждении вызывают возмущение. У человека, о котором идёт здесь речь, Джорджа Робсона, была на плече рана, лечение которой было совершенно запущено; его поставили у насоса, который он должен был приводить в движение здоровой рукой; кормили его при этом обычной пищей работного дома, которой он, из-за истощения, вызванного запущенной раной, не мог переварить; он всё более и более слабел; но чем больше он жаловался, тем хуже с ним обращались. Когда его жена, тоже находившаяся в работном доме, захотела отдать ему свою небольшую порцию пива, то ей сделали замечание и заставили выпить это пиво в присутствии надзирательницы. Робсон заболел, но и тогда обращение с ним не стало лучше. Наконец, по его просьбе его отпустили вместе с женой, и он оставил работный дом, напутствуемый самыми оскорбительными выражениями. Два дня спустя он умер в Лестере, и врач, освидетельствовавший его труп, удостоверил, что смерть произошла от запущенной раны и от пищи, которая при его состоянии не могла им усваиваться. Когда он оставлял работный дом, ему выдали присланные на его имя письма с деньгами: они лежали в канцелярии работного дома шесть недель и в соответствии с правилами этого дома были вскрыты начальником! — В работном доме в Бирмингеме происходили такие позорные вещи, что в декабре 1843г. туда, наконец, был послан чиновник для расследования дела. Он установил, что четверо trampers (мы объясняли выше значение этого слова) были заперты совершенно раздетыми в карцер (blackhole) под лестницей; их здесь продержали 8—10 дней, часто голодными, не давая им ничего есть до середины дня — и это в самое суровое время года. Один маленький мальчик подвергся всем видам заключения в этом доме: сначала он сидел в сводчатой сырой и тесной кладовой, затем два раза в карцере, причём во второй раз он оставался в нём три дня и три ночи; затем он столько же времени просидел в старом карцере, ещё худшем, чем первый, и наконец в специальной ночлежке для бродячих безработных, вонючей, отвратительной, грязной дыре с дощатыми нарами, в которой чиновник при ревизии застал ещё двух оборванных, скорчившихся от холода мальчиков, находившихся там уже четыре дня. В карцер часто сажали до семи человек, а в ночлежку — до двадцати. Женщин тоже сажали в карцер в наказание за то, что они отказывались ходить в церковь. Одну из них посадили даже на четыре дня в ночлежку, где она нашла, конечно, бог знает какое общество, и всё это в такое время, когда она была больна и принимала лекарства! Другая женщина была в наказание отправлена в больницу для умалишённых, хотя она находилась в здравом уме. — В работном доме в Бактоне, в Суффолке, в январе 1844г. тоже было произведено обследование, обнаружившее, что в качестве больничной сиделки служила здесь умалишённая, которая проделывала с больными совершенно невозможные вещи; больные беспокойные или часто встававшие ночью привязывались на ночь верёвками к постели, чтобы сиделкам не приходилось дежурить; один больной, связанный таким образом, был найден мёртвым. — В работном доме в Сент-Панкрасе, в Лондоне, где шьют дешёвое бельё, один эпилептик задохся в кровати во время припадка, и никто не пришёл к нему на помощь. В этом же доме дети спят по четверо, шестеро, а иногда и по восемь человек в одной кровати. — В работном доме в Шордитче, в Лондоне, человека положили на ночь вместе с больным сильнейшей горячкой на одну койку, которая кишела насекомыми. — В работном доме в Бетнал-Грине, в Лондоне, женщину, находившуюся на шестом месяце беременности, не допустили во внутреннее помещение и заперли её вместе с ребёнком, которому не было ещё двух лет, в приёмной, где она оставалась с 28 февраля до 20 марта 1844г. без кровати и каких-либо приспособлений для удовлетворения естественных нужд. Муж её тоже был приведён в работный дом, и когда он попросил освободить его жену из заточения, то был за эту дерзость посажен на 24 часа в карцер на хлеб и воду. — В работном доме в Слау, близ Виндзора, в сентябре 1844г. один человек лежал при смерти. Его жена выехала к нему, прибыла в двенадцать часов ночи, поспешила в работный дом, но её даже не впустили. Только на следующее утро ей разрешили свидание с ним и то лишь на полчаса и в присутствии надзирательницы; та же надзирательница присутствовала и на всех последующих свиданиях и по истечении получаса напоминала ей, что пора уходить. — В работном доме в Мидлтоне, в Ланкашире, в одной комнате спали двенадцать, а иногда и восемнадцать человек обоего пола. Это учреждение подчинено не новому закону о бедных, а более раннему, специальному закону (закон Гилберта). Надзиратель устроил в этом доме свою собственную пивоварню. — В Стокпорте 31 июля 1844г. к мировому судье притащили из работного дома семиде­сятидвухлетнего старика, который отказался разбивать камни, ссылаясь на то, что в силу своего возраста и несгибающегося колена не мог с этой работой справиться. Он тщетно просил дать ему какую-нибудь другую работу, более соответствующую его силам: его присудили к двум неделям принудительной рабо­ты в тюрьме. — В работном доме в Васфорде была произведена ревизия в феврале 1844 года. Оказалось, что простыни не ме­нялись в течение тринадцати недель, рубахи — в течение четырёх недель, а чулки — в течение двух-десяти месяцев, так что из 45 мальчиков только трое были ещё в чулках, а рубахи у всех были в лохмотьях. Постели кишели насекомыми; миски для еды мылись в вёдрах для нечистот. — В работном доме в западной части Лондона был сторож, больной сифилисом. Он заразил четырёх девушек и тем не менее не был уволен. Другой сторож увёл из одного отделения глухонемую девушку, четыре дня прятал её в своей постели и спал с нею. Он тоже не был уволен.

С мёртвыми обращаются не лучше, чем с живыми. Бедняка закапывают самым небрежным образом, как издохшую скотину. Кладбище Сент-Брайдс, в Лондоне, где хоронят бедняков, представляет собой голое, болотистое место, служащее кладбищем со времён Карла II и усеянное кучами костей. Каждую среду умерших за неделю бедняков бросают в яму в 14 футов глубиной, поп торопливо бормочет свои молитвы, яма слегка засыпается землёй, чтобы в ближайшую среду её можно было опять разрыть и бросить туда новых покойников, и так до тех пор, пока яма не наполнится до отказа. Запах гниющих трупов заражает поэтому всю окрестность. — В Манчестере кладбище для бедных расположено против Старого города на берегу реки Эрк; это тоже пустынная неровная местность. Года два тому назад здесь была проведена железная дорога. Будь это кладбище для респектабельных людей, какой вопль подняли бы буржуазия и духовенство, как они кричали бы о святотатстве! Но это было кладбище для бедных, место последнего успокоения пауперов и «излишних», — значит нечего было церемониться. Не дали себе даже труда перенести не вполне разложившиеся трупы в другую часть кладбища. Могилы раскапывались там, где казалось удобнее провести дорогу, сваи вбивались в свежие могилы, так что вода, насыщенная продук­тами разложения, выступала из болотистой почвы, наполняя окрестность самыми отвратительными и вредными газами. Я не стану описывать здесь во всех подробностях, какая отвратительная грубость была проявлена при этом.

Можно ли ещё удивляться тому, что бедняки отказываются при таких условиях прибегать к общественной помощи, что они предпочитают голодную смерть пребыванию в этих бастилиях? Я знаю пять случаев, когда люди в самом буквальном смысле слова умерли от голода, причём за несколько дней до их смерти попечительство о бедных отказалось предоставить им помощь помимо работного дома, а они предпочли голодать, чем пойти в этот ад. С этой стороны комиссия по закону о бедных добилась своей цели вполне. Но зато создание работных домов, больше чем какое-либо другое мероприятие господствующей партии, разожгло ненависть пролетариата к имущему классу, большая часть которого в восторге от нового закона о бедных. Среди рабочих от Ньюкасла до Дувра этот закон вызвал единодушный крик возмущения. Буржуазия с такой ясностью показала в нём, как она понимает свои обязанности по отношению к пролетариату, что это должно было стать очевидным даже для самого ограниченного человека. Никогда ещё не было провозглашено так откровенно, так беззастенчиво, что неимущие существуют лишь для того, чтобы подвергаться эксплуатации имущих и умирать с голоду, когда они им уже не нужны. Вот почему новый закон о бедных в такой мере содействовал развитию рабочего движения и в особенности распространению чартизма; а так как этот закон всего более применяется в деревне, то он облегчит в будущем развитие пролетарского движения в сельских округах.

Прибавим ещё, что и в Ирландии с 1838г. существует аналогичный закон о бедных, создавший такие же убежища для 80 тыс. пауперов. И там этот закон стал ненавистным, и он ещё больше возбудил бы против себя бедняков, если бы он мог приобрести в Ирландии такое же значение, как в Англии. Но что значит дурное обращение с 80 тыс. пролетариев в стране, где их насчитывается 2½ миллиона! — В Шотландии, за исключением некоторых отдельных местностей, не существует законодательства о бедных.

Надеюсь, что после сказанного здесь о новом законе о бедных и о его последствиях никто не найдёт мою оценку английской буржуазии слишком резкой. В этом государственном мероприятии английская буржуазия выступает in corpore [в полном составе, в своей совокупности, как целое], как власть имущая, и ясно показывает, чего она собственно хочет и каков истинный смысл того дурного обращения, которому подвергается пролетариат на каждом шагу и в котором якобы виновны только отдельные лица. О том, что это мероприятие исходит не от одной какой-нибудь группы буржуазии, а получило одобрение всего класса, об этом, между прочим, свидетельствуют, парламентские прения 1844 года. Новый закон о бедных был издан либеральной партией; партия консерваторов со своим министром Пилем во главе защищала его и внесла лишь некоторые жалкие изменения посредством принятого в 1844г. Poor-Law-Amendment-Bill [Дополнения к закону о бедных]. Либеральное большинство издало этот закон, консервативное большинство его подтвердило, а благородные лорды оба раза дали на него своё «согласие». Так пролетариат был объявлен вне государства и вне общества; так открыто было провозглашено, что пролетарий — не человек и не стоит того, чтобы с ним обращались почеловечески. Но мы можем спокойно положиться на пролетариев британского королевства — они завоюют вновь свои человеческие права^[88].

Таково положение английского рабочего класса, положение, которое я изучал в течение двадцати одного месяца путём собственных наблюдений и по официальным и другим достоверным отчётам. И если я утверждаю, как не раз уже делал на протяжении всей этой книги, что это положение нестерпимо скверное, то я не один придерживаюсь этого взгляда. Ещё в 1833г. Гаскелл заявил, что он отчаялся в мирном исходе и что вряд ли удастся избежать революции. В 1838г. Карлейль объяснял чартизм и революционное настроение рабочих их нищенскими условиями жизни и только удивлялся тому, что они в течение долгих восьми лет спокойно просидели за столом Бармекидов, позволяя либеральной буржуазии кормить их пустыми обещаниями. В 1844г. он заявляет, что необходимо немедленно приступить к организации труда,

«если Европа, или по крайней мере Англия, не желает превратиться в необитаемую пустыню».

А газета «Times», «первая газета Европы», в июне 1844г. прямо заявляет:

«Война дворцам, мир хижинам! — это призыв к террору, который может ещё раз прозвучать и в нашей стране. Остерегайтесь, богатые люди!»

Рассмотрим, однако, ещё раз перспективы английской буржуазии. В худшем случае иностранной, в первую очередь аме­риканской, промышленности удастся выдержать английскую конкуренцию, несмотря на отмену хлебных законов, которая неизбежно произойдёт через несколько лет. Германская промышленность сейчас усиленно развивается, а американская — колоссально выросла. Америка со своими неисчерпаемыми ресурсами, с огромными залежами угля и железной руды, с неслыханным изобилием водяной силы и судоходных рек, но в особенности со своим энергичным и деятельным населением, в сравнении с которым и англичане сонные флегматики, — Америка менее чем в десять лет создала промышленность, которая уже теперь конкурирует с Англией по части простых хлопчато­бумажных изделий (главного продукта английской промышленности), вытеснила англичан с североамериканского и южно­американского рынка, а в Китае продаёт свои товары наравне с английскими. В других отраслях промышленности дело обстоит так же. Если есть страна, способная захватить в свои руки промышленную монополию, то это Америка. — Коль скоро английская промышленность окажется таким образом побеждённой, — что неизбежно должно случиться в течение ближайших двадцати лет, если современные социальные условия не изменятся, — то большинство пролетариата раз навсегда сделается «излишним» и у него останется только выбор — умереть с голоду или произвести революцию. — Видит ли английская буржуазия такую перспективу? Совсем наоборот; её излюбленный экономист Мак-Куллох поучает её из своего кабинета: нечего и думать о том, чтобы такая молодая страна, как Америка, которая ещё даже не заселена как следует, могла с успехом заниматься промышленной деятельностью и, тем более, конкурировать с такой старой промышленной страной, как Англия. Со стороны американцев было бы безумием делать попытки в этом направлении, ибо они только потеряли бы свои деньги. Пусть занимаются сельским хозяйством, а когда вся земля будет возделана, тогда, пожалуй, наступит для них пора заняться с успехом и промышленностью. — Так говорит премудрый экономист, и вся буржуазия вторит ему, между тем как американцы завоёвывают один рынок за другим, и один американский спекулянт недавно даже отважился послать партию американских товаров в Англию, где они были благополучно снова проданы для экспорта!

Но допустим, что англичане сохранят промышленную монопо­лию и что число их фабрик будет всё возрастать. К чему это приведёт? Торговые кризисы не исчезнут, и по мере развития промышленности и численного роста пролетариата они будут становиться всё острее и всё ужаснее. С непрестанным разорением мелкой буржуазии, с развивающейся в гигантских размерах централизацией капитала в руках немногих, пролетариат будет возрастать в геометрической прогрессии и скоро составит всю нацию, за исключением немногих миллионеров. Но в ходе этого развития наступит момент, когда пролетариат увидит, как легко ему свергнуть существующий социальный порядок, и тогда последует революция.

Однако скорее всего события не пойдут ни тем, ни другим путём. Торговые кризисы, которые являются наиболее могущественным фактором, способствующим самостоятельному раз­витию пролетариата, в сочетании с иностранной конкуренцией и всё возрастающим разорением среднего класса, ускорят весь процесс. Я не думаю, чтобы народ спокойно перенёс ещё больше одного кризиса. Уже ближайший кризис, который наступит в 1846 или в 1847г., повлечёт, вероятно, за собой отмену хлебных законов и принятие Хартии. Каким революционным дви­жениям положит начало Хартия, — трудно сказать. Но после этого кризиса и до следующего, который по аналогии с предыдущими должен наступить в 1852 или 1853г., хотя его наступление может быть отсрочено отменой хлебных законов или ускорено другими причинами, как, например, иностранной конкуренцией, английскому народу, вероятно, надоест безропотно терпеть эксплуатацию капиталистов и умирать с голоду, когда капиталисты перестают в нём нуждаться. Если до этого вре­мени английская буржуазия не образумится, — судя по всем признакам, с ней этого не случится, — то наступит революция, с которой ни одна из бывших до сих пор революций сравниться не сможет. Доведённые до отчаяния пролетарии примутся за поджоги, как им проповедовал это Стефенс; народная месть прорвётся с такой яростью, о которой и 1793 год не может нам дать никакого представления. Война бедных против богатых будет самой кровавой из всех войн, которые когда-либо велись между людьми. Даже переход части буржуазии на сторону пролетариата, даже улучшение нравов всей буржуазии не помогут. Ведь изменение во взглядах всей буржуазии не может пойти дальше половинчатой juste-milieu [золотой середины]; те буржуа, которые более решительно примкнут к рабочим, образуют новую Жиронду, которая погибнет в ходе развёртывания насильственных действий. Предрассудки целого класса нельзя сбросить, как старую одежду, и всего менее на это способна консерва­тивная, ограниченная, эгоистичная английская буржуазия. Все эти выводы можно делать с полной уверенностью, поскольку они опираются на совершенно неоспоримые данные исторического развития, с одной стороны, и на свойства человеческой природы, с другой. В Англии легче, чем где бы то ни было, быть пророком потому, что составные элементы общества получили здесь такое ясное и чёткое развитие. Революция неизбежна: уже слиш­ком поздно предлагать мирный выход из создавшегося положения; но революция может принять более мягкие формы, чем те, которые я здесь обрисовал. Это будет зависеть не столько от развития буржуазии, сколько от развития пролетариата. Чем больше пролетариат проникнется социалистическими и комму­нистическими идеями, тем менее кровавой, мстительной и жестокой будет революция. По принципу своему коммунизм стоит выше вражды между буржуазией и пролетариатом; он признаёт лишь её историческое значение для настоящего, но отрицает её необходимость в будущем; он именно ставит себе целью устранить эту вражду. Пока эта вражда существует, коммунизм рассматривает ожесточение пролетариата против своих поработителей как необходимость, как наиболее важный рычаг начинающегося рабочего движения; но коммунизм идёт дальше этого ожесточения, ибо он является делом не одних только рабочих, а всего человечества. Ни одному коммунисту и в голову не придёт мстить отдельному лицу или вообще думать, что тот или иной буржуа при существующих отношениях мог бы поступить иначе, чем он поступает. Английский социализм (т. е. коммунизм) прямо исходит из принципа неответственности отдельного лица. Поэтому, чем более английские рабочие проникнутся социалистическими идеями, тем скорее станет излишним их теперешнее ожесточение, — которое, если оно будет проявляться в таких насильственных актах, как до сих пор, всё равно ни к чему не приведёт, — и тем меньше будет грубости и дикости в их выступлениях против буржуазии. Если бы вообще возможно было сделать весь пролетариат коммунистическим до того, как борьба развернётся, она протекла бы очень мирно. Но это теперь уже невозможно: слишком поздно! Я полагаю, однако, что до начала вполне открытой, непосредственной войны бедных против богатых, ставшей теперь неизбежной в Англии, удастся, по крайней мере, настолько распространить в рядах пролетариата ясное понимание социального вопроса, что коммунистическая партия при благоприятных обстоятельствах окажется в состоянии с течением времени преодолеть жестокие и грубые элементы революции и предотвратить повторение 9 термидора. К тому же опыт Франции не пропадёт даром, да и теперь уже большинство вождей чартистского движения — коммунисты. А так как коммунизм стоит выше противоречия между пролетариатом и буржуазией, то лучшим представителям последней — впрочем крайне немногочисленным и принадлежащим только к подрастающему поколению, — легче будет примкнуть к нему, чем к исключительно пролетарскому чартизму.

Если эти выводы покажутся здесь недостаточно обоснованными, то, я надеюсь, мне представится возможность в другом месте доказать, что они с необходимостью вытекают из исторического развития Англии. На одном я настаиваю: война бедных против богатых, которая теперь ведётся косвенно и в виде отдельных стычек, станет в Англии всеобщей и открытой. Для мирного исхода уже слишком поздно. Классы обособляются всё резче, дух сопротивления охватывает рабочих всё больше, ожесточение крепнет, отдельные партизанские стычки разрастаются в более крупные сражения и демонстрации, и скоро достаточно будет небольшого толчка, для того чтобы привести лавину в движение. Тогда действительно раздастся по всей стране боевой призыв: «Война дворцам, мир хижинам!», но тогда для богатых будет уже слишком поздно принимать меры предосторожности.

Продолжение следует

Собрание сочинений  К. Маркса и Ф. Энгельса

Том 2 IX/1844 - II/1846 [pdf]

Ф. ЭНГЕЛЬС. ПОЛОЖЕНИЕ РАБОЧЕГО КЛАССА В АНГЛИИ.
По собственным наблюдениям и достоверным источникам 231-517
К РАБОЧЕМУ КЛАССУ ВЕЛИКОБРИТАНИИ 235-237
ПРЕДИСЛОВИЕ 238-240
ВВЕДЕНИЕ 243- 259

ПРОМЫШЛЕННЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ 260-262
БОЛЬШИЕ ГОРОДА 263-310

- Общий вывод.

ИРЛАНДСКАЯ ИММИГРАЦИЯ 325-328
ВЫВОДЫ 329-364

ОТДЕЛЬНЫЕ ОТРАСЛИ ТРУДА. Фабричные рабочие в узком смысле 365-413
ДРУГИЕ ОТРАСЛИ ТРУДА 414-436
РАБОЧЕЕ ДВИЖЕНИЕ 437-463
Вводные замечания. -Преступления. - Восстания против машин. - Союзы, стачки. - Действие союзов и стачек. - Связанные с ними эксцессы. - Общий характер борьбы английского пролетариата против буржуазии. - Сражение в Манчестере в мае 1843 г. -
Уважение к закону чуждо пролетариату. - Чартизм. - История чартистского движения. - Восстание 1842 г. - Решительное отделение пролетарского чартизма от буржуазного радикализма.-Социальная тенденция чартизма. - Социализм. - Воззрения рабочих.