Павел Карлович ШТЕРНБЕРГ

Штернберг П. К. (партийный псевдоним — Лунный) (1865—1920 гг.), профессиональный революционер, участник Октябрьской революции в Москве, ученый. Член КПСС с 1905 г . Родился в семье железнодорожного подрядчика в Орле. Окончил физико-математический факультет Московского университета. В годы учебы проявил блестящие способности в астрономии, написал научный труд. В годы революции 1905—1907 гг.— один из активнейших членов Военно-технического бюро Московского комитета РСДРП. В первую мировую войну поддерживал лозунг В. И. Ленина о превращении империалистической войны в войну гражданскую. С 1914 г .— профессор Московского университета; с 1916 г .— директор Московской обсерватории. После Февральской революции 1917 г .— один из организаторов отрядов Красной гвардии в Москве, член Московского комитета РСДРП(б), член Центрального штаба Красной гвардии. В дни Октябрьского вооруженного восстания — член Замоскворецкого районного Военно-революционного комитета и Московского Военно-революционного комитета, участвовал в боях на улицах города, командовал отрядом Красной гвардии. По инициативе Штернберга в боях за Кремль была введена в действие тяжелая артиллерия. После победы Октябрьской революции назначен московским губернским комиссаром, избран членом Президиума Мосгубисполкома. С начала 1918 г .— член коллегии и заведующий отделом высших учебных заведений Наркомпроса. Участник гражданской войны.

Земля и звезды 1

    26 октября 1917 года. Гостиница «Дрезден».

    Московский комитет заседал совместно с Областным бюро и окружкомом. Избрали Боевой партийный центр по руководству восстанием.

    — Жаль, что это не сделано заранее, как в Петрограде,— сказала Варвара Яковлева.

    — Пока гром не грянет, мужик не перекрестится,— вставил Ярославский.

    Алексей Ведерников, не успев закурить трубку, на ходу застегивая пальто, выходил из комнаты. Куда девались его неповоротливость и медлительность! Он отправлялся в Покровские казармы за солдатами, чтобы занять почту и телеграф.

    — Тише, тише, товарищи! — просила Яковлева и, склоняясь над столом, быстро водила пером по бумаге. 

    Павел Карлович скользнул взглядом по листку: «Рязань — докладчика не будет», «Калуга — бумага есть», «Смоленск — литературу посылаем». Варя составляла шифрованные телеграммы в область. Разные тексты означали одно и то же: началось!

    В телефонограмме из Петрограда сообщали: заняли вокзалы, банк, телеграф.

    Первыми стоят вокзалы. Партийный центр уже направил в Брянск и Орел человека, чтобы связаться с местными

План театра военных действий в Москве в Октябрьские дни 1917 г . Документ того времени.

большевиками, создать на станциях заслоны, преградить путь войскам с фронта, в случае если бросят их неожиданно на Москву.

    У Павла Карловича «на случай восстания» были карты с мостами, .виадуками, скрытыми подходами к железнодорожному полотну на ближних подступах к городу. Из числа рабочих еще в августе сформировали подрывные группы. О них-то и подумал Штернберг, подходя к двери красногвардейского штаба...

    — Садитесь, садитесь, товарищи! — попросил Штернберг, но садиться было не на что, на стульях примостились по двое , единственный диван под тяжестью теснившихся на нем людей просел почти до пола. Те, кому не хватало места, жались к подоконникам.

    Павел Карлович собрал красногвардейцев, обученных подрывному делу. Комната штаба — такая просторная и вместительная прежде — оказалась тесной.

    — Эх, гайки-винтики, постоим! — сказал Виноградов, уловив, что Штернберга смущает невозможность всех усадить. Нетерпеливо-возбужденные слесари, токари, трамвайщики, в грубых сапогах, в брезентовых куртках, в любую секунду готовые к выезду за город, жаждали поскорее получить задание.

    Неутомимый Виноградов около двух месяцев обучал их закладывать взрывчатку, производить взрывы. На практику возил он своих учеников в излюбленные Сокольники, на дальнюю вырубку, где когда-то встречался с Павлом Карловичем.

    Штернберг объяснил красногвардейцам задачу: не пропустить к Москве эшелоны белой гвардии.

    Указка скользила по карте вдоль густой паутины железных дорог, подступающих к городу, и, не тратя лишних слов, он как бы подвел черту разговору:

    — Не пропустить!

    По выщербленным мраморным лестницам загремели сапоги, подбитые железными подковами. Командиры групп, получив карты своих участков, уводили красногвардейцев на задание. А в двери уже входили новые люди, внося сырость холодного дня, протягивая донесения из районов...

    Первая ночь восстания... Штернберг этой ночью так и не снял кожанку. Подрывники готовы были выполнить задание. И Штернберг взял на себя новое тяжкое бремя — обеспечение оружием рабочих районов.

    Обстановка складывалась благоприятно. Арсенал в Кремле наш. Нужно было вывезти 70 тысяч винтовок...

    Длинная вереница автомобилей двигалась по Тверской в сторону Кремля, увозя свежую частушку:

Без винтовок мы — мишени, А с винтовками — стрелки.

    ...Предрассветная темень была густа, как смола. Грузовик оголтело прыгал по булыжникам. Кузов громыхал и трясся. В кабине жалобно скрипели пружины сидений. Штернберг сидел рядом с водителем.

    Иногда, на мгновение, шофер зажигал фары. Сноп света, пугливо шмыгнув по мостовой, вырывал из мрака мокрые камни, бордюр тротуара и поспешно гас. Было непонятно, как шофер угадывает русло неширокой улицы.

    Впереди предупредительно замигали фонарики. Двое с винтовками вышли на мостовую. Патруль. Юнкера.

    Рука Штернберга легла на рукоятку маузера. Шофер обманно притормозил, сбросил скорость. И вдруг с яростным треском лопнула граната. У ног часового взметнулся рыжий огонь.

    Грузовик бросился на шлагбаум. Осколки ветрового стекла зазвенели, мост загудел под колесами, кузов заходил ходуном.

    Вдогонку грянули выстрелы, но звук их был услышан уже тогда, когда рука опустила рукоятку маузера, ставшую теплой и влажной.

    Шофер, опьяненный скоростью, ветром, опасностью, казался одержимым. Он вцепился в баранку, слился с нею и расслабился лишь возле трехэтажного дома с часовыми у подъезда и светом в окнах.

    Тормоза заскрипели:

    — Прибыли!..

    В Замоскворецком Военно-революционном комитете никто не спал.

    —  Если Магомет не идет к горе...— приветствовал Павла Карловича Файдыш. Рука его лежала на вертушке телефона.— Связаться с вами невозможно.

    —  Отныне я ваш,— объявил Штернберг.— Добрая половина работников из центра выехала в районы.

    Павел Карлович обвел взглядом сидящих. Пожалуй, он знал всех — одних меньше, других больше. Файдыша он помнил 17-летним студентом, возглавлявшим одну из лучших групп по съемке Москвы. Штернберг уже тогда величал его по имени и отчеству — Владимир Петрович, но, по существу, это был мальчик.

    Теперь Файдыш стал старше, позади 10 лет тюрьмы и ссылки. В его движениях, взгляде и голосе появились уверенность и самостоятельность.

    «Опора надежная»,— Павел Карлович перевел взгляд на Петра Добрынина, который сам себя называл «послом Замоскворечья в Центральном штабе Красной гвардии». «Посол» отлично знал район, людей, неплохо владел оружием, в голове его рождались бесчисленные стратегические планы. Настало время проверить их на практике.

    Трамвайщик Петр Апаков 2 сидел у самого окна и курил, переняв, очевидно, у Добрынина добрую традицию — дым выпускал в форточку. Апаков дважды бывал в гостинице «Дрезден» и оба раза приходил с дельными предложениями. Во всяком случае, трамвайные телефонные будки «эксплуатировались» разведчиками, по его собственному выражению, «на всю железку».

    Остальных Павел Карлович знал понаслышке: Сокола 3 , молчаливо-хмурого солдатского вожака, представлявшего 55-й запасной полк; Петра Арутюнянца 4 , лобастого черноглазого студента из Коммерческого института, о котором Добрынин говорил:

    — Энергия Арутюнянца спит только тогда, когда спит Арутюнянц.

    Люсик Лисинова что-то шептала насупленному Соколу. Рядом с ним, одетым в солдатскую шинель, ее белая блузка казалась особенно воздушной, а волосы еще угольнее, чернее, чем были на самом деле. Штернберг Лисинову встречал в Московском комитете — она слыла превосходным агитатором, а в первые дни восстания увидел ее в бывшем доме генерал-губернатора. Люсик приходила с донесениями из Замоскворечья...

    — Ну, с чего начнем?

    Штернберг обернулся к стене, занятой планом района со знакомыми пометками угловых зданий, высоких каменных домов, проходных дворов.

    Павел Карлович решил, что правильнее будет, если он обстоятельно ознакомит соратников с обстановкой, правдиво расскажет обо всех ее плюсах и минусах, не спеша с готовыми выводами, не навязывая свою или чью-либо точку зрения.

    Рассказ его был предельно конкретен и краток.

    Период неопределенности позади. Иллюзия переговоров между непримиримыми врагами развеяна. «Комитет общественной безопасности», объединивший всю контрреволюцию, объявил нам войну.

    Какова расстановка сил?

    Противник хорошо вооружен, организован, обучен. На помощь ему идут с фронта казаки, драгуны, артиллерия...

    Московский комитет отдал приказ о переходе в наступление. «Красный пояс», как называют окраины Москвы наши противники, должен сжаться.

    — Сжаться, конечно, сжаться,— сверкая угольями черных глаз, не выдержал горячий Арутюнянц,— но мы сидим без патронов.

    Штернберг кивнул:

    —  Знаю. В других районах еще хуже.

    —  Перспектива вооружиться есть.— Штернберг несколько повысил голос: — В Арсенале Кремля семьдесят тысяч винтовок, пулеметы, гранаты. В Кремле наши машины и наши люди. Выехать они не могут: Кремль оцеплен юнкерами. Замоскворечье, между прочим, вплотную подступает к кремлевской набережной. Однако к этому мы еще вернемся. Ждем мы оружие и из Тулы, Владимира, Иванова, из ближнего Подмосковья.

    —  Пока это журавль в небе,— заметил Файдыш. Ему, начальнику Красной гвардии района, даже относительно близкое будущее представлялось далеким. Через несколько часов Файдышу предстояло повести людей в бой.

    —  Хорошо, когда есть журавль в небе.— Штернберг повернулся к Файдышу.— Но нам и без синицы не обойтись. Нужна синица в руки! И не послезавтра, не завтра, а немедленно, нынче ночью.

    Штернберг встал. Не было и тени усталости в этом большом человеке, так и не снявшем кожаную куртку, перехваченную широким ремнем. Ремень чуть сполз, оттянутый маузером.

    —  Смотрите,— сказал он, тыча пальцем в план района,— в этих шести-, пяти- и четырехэтажных каменных домах — буржуазия, купечество, чиновничество, офицерье. Вы знаете, сколько машин с оружием роздано Рябцевым в домовые комитеты?

    —  Из каждой форточки на Остоженке и Пречистенке стреляют нам в спину,— подтвердил Апаков.

    —  Нынешней ночью,— Павел Карлович утверждающе провел рукой,— летучие отряды красногвардейцев обязаны обезвредить все подозрительные дома. Сопротивляющихся арестовать! Пусть контрреволюция послужит у нас в интендантах! Все конфискованное оружие—в ревком!..

    Формировать летучие отряды поручили Петру Арутюнянцу. Через минуту его голос уже доносился из зала, где отдыхали рабочие и красногвардейцы. Оттуда докатилась волна оживления, захлопали двери, загремели по коридорам башмаки.

    Вот уже и на улице командовали:

    — По порядку номеров рас-счи-тайсь!

    Добрынин кивнул в сторону улицы:

    — Сегодня буржуи не досмотрят сны. Арутюнянц потрясет их души!

    Штернберг продолжал:

    — Есть еще один источник оружия — школа прапорщиков. Смотрите!

    Он опять ткнул пальцем в план Замоскворечья:

    —  Эта школа как бельмо на глазу. Здесь, у нас под боком. А если пойдем вперед, нам в спину нацелят пулеметы...

    —  Разрешите?

    Сокол, председатель полкового комитета, верный солдатской привычке, встал. Он не умел говорить сидя. И не умел говорить тихо. Тоже привычка. На полковых митингах тихий голос не услышат.

    — Прапорщики сложить оружие отказались. У них триста пятьдесят штыков, пулеметы. Штурмовать — много крови прольется.

    Речь Сокола похожа на рапорт. С упрямой решимостью он оперся на спинку стула, всем видом давая понять: лезть на рожон нет смысла, но если надо — мы готовы...

    —  Что же вы предлагаете? — спросил Штернберг. Вместо ответа по существу Сокол сообщил:

    —  Школа прапорщиков объявила нейтралитет.

    — Ах, нейтралитет! — Павел Карлович сделал шаг к Соколу: — И вы в него верите?

    Сокол замялся.

    — А я не верю. В дни войн и в дни революций нейтралитет — штука зыбкая, ненадежная, недолговечная. Нейтральные — между молотом и наковальней. Они колеблются, выжидают, лавируют. Вихрь событий в любую минуту грозит захватить, закрутить, затянуть их. Особенно не люблю нейтральных, у которых в окнах — пулеметы...

    Решили: не тянуть ни часу. На рассвете 55-му запасному полку обезвредить школу прапорщиков, разоружить...

    В ту ночь все колесики в механизме Замоскворецкого ВРК пришли в движение; с той ночи Штернберг возглавил Военно-революционный комитет и получил право главной подписи под документами.

    Павел Карлович отыскал на карте Остоженку. В том месте, где отряд Добрынина охватывал клещами штаб МВО, где засели юнкера, нарисовал скобу, похожую на подкову.

    Если б артиллерия... Он мечтательно подумал о пушках, которые сшибли бы пулеметчиков с колокольни, с башни Зачатьевского монастыря, проломили бы стены штаба.

    В донесении, зашитом в кофту Люсик Лисиновой, он просил Московский ВРК прислать батарею и пулеметы. Он послал донесения и более надежным, кружным путем, через Дорогомилово...

    Штернберг откинулся на спинку стула, зажмурился, давая отдых глазам и сосредоточась.

    Так он сидел пять, может быть, десять минут, вытянув под столом ноги и зажмурясь, пока не скрипнула дверь. Вошел вестовой.

    — Все. Юнкера в Кремле.

    ...Бронетрамвай катил по Москве почти без шума, без огней, ненадолго останавливаясь, давая Павлу Карловичу возможность вслушиваться в непрочную ночную тишину и сделать пометки в тетради.

    Идея оборудовать трамвай, защищенный от пуль, осенила Михаила Виноградова перед самым восстанием. Он принес Штернбергу в гостиницу «Дрезден» листок с нехитрыми чертежами и рисунком броневагона, на борту которого написал любимую строчку: «Постою за правду до последнева!»

    Павел Карлович улыбнулся, вспомнив слова удалого купца Калашникова, спрятал чертежи в карман со смутной надеждой — авось пригодятся.

    Апаков, которому Штернберг показал листок с расчетами Виноградова, заинтересовался:

    — Прикинем.

    Броневых листов в Замоскворецком трамвайном парке оказалось мало, едва хватило на кабину вагоновожатого. Думали-гадали и заменили броню деревянными рамами, простенки засыпали песком, попробовали: пуля не берет!

    По предложению Штернберга внутри установили вращающееся колесо, укрепили на нем пулемет.

    Так и родился «бронетрамвай», как его окрестили создатели, не очень смущаясь тем, что роль брони пришлось передоверить 50-миллиметровым доскам.

    Вблизи Крымского моста из чердачного слухового окна кто-то подавал световые сигналы. Красный фонарь нервно моргал. Моргал то чаще, то реже, то угасал, чтобы спустя минуту снова послать в темноту ночи беспокойные сигналы.

    —  Ударим? — спросил Апаков.

    —  Ударьте! — согласился Штернберг.

    Было слышно, как, скрипнув, повернулось колесо, и враз вагон наполнился стальной дрожью; гулкое эхо пулеметной очереди пронеслось в воздухе и оборвалось. Слуховое окно на чердаке безнадежно ослепло. Красный зрачок фонаря, очевидно, угас навсегда...

    На Смоленской площади бронетрамвай остановился. В большом доме со стороны Арбата ярко светились огни.

    Вражеские наблюдатели огласили площадь резкими, пронзительными свистками. Из подвалов загремели выстрелы, с чердака здания, господствующего над перекрестком, резанул воздух огонь «максима». Ночного покоя, взорванного, разбуженного беспорядочной пальбой, будто и не существовало. Шальные пули зацокали о броневой колпак, забарабанили по деревянной обшивке трамвая.

    Высоко в воздухе повисло что-то горящее. Мрак расступился. Очевидно, в верхних этажах соседнего дома подожгли и сбросили паклю.

    —  Ударим? — спросил Апаков.

    —  Не надо,— ответил Штернберг.— Задний ход!

    Трамвай медленно покатил задним ходом, удаляясь из зоны обстрела. Скоро растревоженная Смоленская площадь осталась в стороне. Темные, с редкими огнями, с редкими светлячками раскуренных цигарок в окнах, уплывали улицы.

    Ночь властвовала над городом. С Остоженки и Пречистенки доносилась вялая перестрелка.

    ...На Калужской площади, высоко подняв могучие стволы, стояли тяжелые орудия. Возле них топтались артиллеристы, поеживались от сырости и холода, прятали озябшие руки в рукава.

    Изредка взглядывая в окно, Павел Карлович неизменно испытывал удовлетворение при мысли, что теперь брошенные французские орудия не бутафория, что ими можно не только пугать слабонервных прапорщиков. Правда, пришлось изрядно повозиться. Сначала выяснилось, что наши снаряды к французским орудиям не подходят. Выручил университетский товарищ, инженер, мастер на все руки Евгений Александрович Гопиус, обточивший снаряды. К счастью, смерть, спрятанная в стальную оболочку, вела себя покорно, прежде назначенного часа не взбунтовалась. Вторая напасть — не было прицельных приспособлений, точнее, офицеры попрятали их, унесли, пытаясь обезвредить орудия. Тут уж на помощь артиллеристам пришел сам Павел Карлович, точно рассчитавший расстояние до целей.

    Владимир Файдыш забрался с наводчиком на макушку самого высокого здания, чтобы приметить ориентиры: железную красную крышу штаба МВО, трубы, башенки.

    Пришла наконец и батарея тяжелого артдивизиона. Штернберг тормошил Московский ВРК не зря: эту батарею он расположил на Воробьевых горах, откуда вся Москва просматривалась как на ладони.

    Стволы направили на засевших в Кремле юнкеров...

    Остановка была за малым — за разрешением открыть по врагу артиллерийский огонь. В Московском Военно-революционном комитете опять, как прежде в вопросе о переговорах, мнения разделились.

    —  Как,— негодовали противники артиллерии,— мы будем расстреливать из пушек Москву, с ее густонаселенными кварталами, с памятниками национальной культуры? Ни в коем случае!

    —  Нет,— возражали сторонники артиллерии,— мы не будем расстреливать из пушек Москву, мы откроем огонь по главным опорным пунктам белой гвардии. Мы не вправе ждать, пока Рябцев получит подкрепление и задушит революцию. Надо действовать!

    Да, контрреволюция перешла к обороне. Кризис с оружием преодолен. Бесчисленными ручейками стекается помощь рабочей Москве. Попытка поддержать Рябцева провалилась: казачий полк, высадившийся в Кашире, повернул обратно. Но сколько таких полков, посланных белыми генералами, рвутся к Москве? Сколько эшелонов с артиллерией, сколько бронепоездов? Где гарантия, что их так же успешно, как под Каширой, остановят агитаторы, или железнодорожники, или пушки?

    А если нет? Если начнется с новой силой страшная сеча?

    Вот уж поистине «промедление смерти подобно». Надо немедленно смять, разгромить белое ядро. Не лезть же на стены, изрыгающие пулеметный шквал, с винтовками! Пусть заговорят пушки!

    Разрушения? Как бы точно ни били артиллеристы, разрушения неизбежны.

    Жертвы? Жертвы тоже неизбежны. Но их будет в сто, в тысячу раз больше, если не разгромить врага сейчас, обрушив на него всю свою силу, все средства подавления. Революция не побеждает уговорами.

    На Калужской площади, перед окнами ревкома, неподвижно стояли безмолвные орудия. Артиллеристы по-прежнему поеживались от холода. Подходили красногвардейцы, хлопали ладонями по броне, о чем-то спрашивали солдат. Те пожимали плечами.

    Павел Карлович обмакнул перо и, обращаясь в Московский ВРК, написал:

    «Дальнейшее промедление и малая решительность могут весьма гибельно отразиться на успехах революции, поэтому Замоскворецкий Военно-революционный комитет предлагает начать работу шестидюймовых орудий и просит высказать свое мнение Военно-революционный комитет по этому поводу. Предварительно предлагается сдаться юнкерам и в случае отказа с их стороны начать свои действия с 10 ч. утра.

П. Штернберг».

    А в это время Замоскворечье, создавшее собственный арсенал в кинотеатре «Великан», вооружало рабочих. Конечно, одноэтажное здание, названное «Великаном», могло вызвать лишь улыбку. Впрочем, неказистое строение честно несло службу, дав под своей крышей приют ящикам с винтовками, патронами, гранатами.

    Проезжая мимо «Великана», вокруг которого колыхалось море человеческих голов, Павел Карлович подумал, что на ноги поставлены уже не отряды, не полки, поднялся вооруженный народ.

    Грузовик, хрипло сигналя, с трудом пробирался через многолюдные улицы. Возле Калужской заставы, выбравшись на простор, шофер облегченно вздохнул. В лицо ударил тугой и хлесткий ветер скорости.

    Воробьевы горы озарялись вспышками. Тяжелая батарея вела огонь. Красногвардейцы, приехавшие в грузовике со Штернбергом, рассыпались по ближним склонам.

    — Привез вам охрану,— сказал Павел Карлович комиссару.— Батарее без охраны нельзя.

    Вместе они поднялись на взгорок. Внизу петляла Москва-река, темная от частых дождей, дальше, за островками дач, простирались пустыри со свалками нечистот и живодерными дворами, а еще дальше подымался гигантский город с устремленными в небо бездымными трубами заводов, маковками церквей, блеклых, не золотящихся из-за хмурого дня; и совсем будничными казались кварталы то многоэтажных, то приземистых, вросших в землю, домов.

    Мощный цейсовский бинокль сокращал расстояния. Опытный глаз безошибочно определил обстановку.

    Наступающие подковой огибали центр. Судя по вспышкам, наши орудия били от Большого театра, от церкви Никиты Мученика, с Берсеневской и Софийской набережных.

    Столбы огня и дыма вставали, очевидно, над «Метрополем»...

    К ближайшему орудию поднесли лоток со снарядами. Вслед за оглушающим грохотом послышалось шипение рассекаемого воздуха. Минуту-другую спустя в цитадели Кремля, над Николаевским дворцом, взметнулось, набухая и разрастаясь, бурое облако.

    — В точку,— похвалил комиссар.

    Тем временем красногвардейцы окопались на склонах. Убедившись, что батарея защищена от всяких неожиданностей, и представив общую картину боя, Штернберг помахал шоферу: заводи!

    Грузовик, громыхая и дребезжа, помчался знакомой дорогой в Замоскворечье.

    Остоженку трясло от пулеметных очередей. Юнкера перерыли окопами подступы к штабу МВО, вгрызлись в землю, укрылись за штабелями дров, за железными койками, сцепленными колючей проволокой.

    Еще вчера они подымались в контратаки, однако, отброшенные, оставив трупы за проволокой, присмирели, залегли.

    Красногвардейцы — дом за домом, метр за метром — надвигались на штаб. Снаряды шестидюймовых орудий с треском лопались во дворе, вырывая комья земли, кромсая деревья. Один снаряд угодил в дровяной завал, хаотически вздыбил, разбросал бревна.

    Юнкера обреченно отстреливались.

    — Под пули не лезть,— приказал Штернберг.— Штаб на последнем издыхании. Артиллеристам снарядов не жалеть.

    Штернберга угнетали потери: вчера скосило Добрынина, сегодня убита Лисинова. И как она оказалась в окопе, когда он велел ей после задания отдыхать?..

    Арутюнянц ждал Штернберга во дворе, курил, прислушиваясь к стрельбе. Со стороны штаба доносились хлопки винтовочных выстрелов, редкая дробь пулемета. Они пересекли мостовую и поднялись по ступенькам серого, в дождевых потеках, дома. В просторной голой комнате вдоль стен лежали убитые. Тела были накрыты куртками и шинелями. Непривычно торчали башмаки со стоптанными подметками. Из-под серой шинели, прорванной в нескольких местах, выглядывал один сапог с рыжим пятном на голенище.

    — Где Люся? — спросил Штернберг.

    Они прошли до окна, Арутюнянц склонился и откинул пальто. Люсик Лисинова лежала у самой стены. Кто-то положил ей под голову маленькую подушечку. На гладком, молодом лице не было ни единой складки, ни единого пятнышка. Пробор, как белая тропинка, разделял ее густые черные волосы.

    Павел Карлович вспомнил, как день назад Люсик последний раз шла сквозь патрули юнкеров на Скобелевскую площадь с его донесением. Ходила она почти всегда с Алексеем Столяровым — однокурсником по институту.

    «Пойдем, джан?» — спросил Алексей.

    «Наверное, влюблены друг в друга,— подумал тогда Штернберг.— А что означает «джан»?»

    Он забыл их спросить об этом и теперь, конечно, уже не спросит. Эту подушечку, пожалуй, положил Столяров...

    Павел Карлович бережно накрыл Люсино лицо.

    Они молча опять прошли мимо тел с торчащими башмаками, вышли в переулок к машине.

    — Москворецкий мост,— сказал Павел Карлович притихшему шоферу. Возле моста он рассчитывал догнать головную колонну, которую Файдыш вел к Кремлю.

    Они отъехали не очень далеко. С Остоженки стрельба не доносилась — ни пулеметная, ни ружейная.

    «Юнкера сдались»,— догадался Штернберг.

    По дорогам к Москворецкому и Каменному мостам двигались отряды красногвардейцев. Из домов высыпали жители. И хотя где-то еще шел бой и бухали пушки, люди, очевидно, чувствовали близость победы.

    На перекрестке, окруженный зеваками, стоял бронетрамвай.

    Один из рабочих укреплял над дверцей Красное знамя. Петр Апаков, перетянутый ремнями и патронными лентами, с гранатами на поясе, сурово смотрел куда-то в сторону. На щеках бугрились крутые желваки.

    «Он всегда мрачен. Неужели это с тех пор, когда Прасковья, избитая исправником, родила мертвого ребенка?»

    Грузовик прогромыхал мимо бронетрамвая, мимо двух или трех отрядов, вооруженных берданками, и за мостом догнал головную колонну.

    В Кремль входили через Спасские ворота. Башня была изрядно побита снарядами; часы, игравшие «Коль славен», молчали. Время, отпущенное былым хозяевам Кремля, истекло.

    Навстречу замоскворецкой колонне высыпали откуда-то монахи. Все в черном, как вороны, с дергающимися на груди крестами, они признали в Штернберге старшего и, упав на колени, просили пощадить побежденных.

    Широко ступая, он прошел мимо них, чувствуя, как жжет его изнутри сухой огонь, как горчит во рту, словно он наглотался едкого дыма.

    То тут, то там попадались убитые. Камни сплошь были в выбоинах, валялись гильзы. Жидкими группками уходили юнкера, обезоруженные и отпущенные «под честное слово». С них брали обещание не подымать оружие на Советы. Он подумал: оправданно ли это чрезмерное милосердие? Борьба не закончена.

    Стоя на броневике, проехал Ведерников. Изо рта у него торчала погасшая трубка. Отряды с красными знаменами с разных сторон вступали в Кремль. В общей массе выделялись черные бушлаты балтийских матросов. От легкой и быстрой поступи балтийцев метались ленты их бескозырок.

    «Успели!» — подумал Штернберг о матросах. Он знал, что Владимир Ильич Ленин торопил петроградцев с помощью москвичам. Балтийцев, отправлявшихся в Москву, Ильич напутствовал словами:

    — Не забывайте, товарищи, Москва — сердце России, и это сердце должно быть советским...

1 Из книги: Чернов Юрий, Земля и звезды. М. 1975

2 Апаков П. Л. (1887—1919) —участник трех революций в Москве.

3 Сокол В. С. (1888—1965) — участник борьбы за Советскую власть в Москве. Член КПСС с марта 1917 года. В Октябрьские дни — председатель ревкома 55-го пехотного запасного полка.

4 Арутюнянц П. Г. (1892—1939) — участник Октябрьской революции в Москве. Член КПСС с 1915 года. В Октябрьские дни 1917 года — председатель следственной комиссии Замоскворецкого ВРК. После гибели Петра Добрынина возглавил отряд Красной гвардии.