Луначарский А. В.
Лекция 5
Часть 1
Продолжение
Теперь перейдем к Испании конца XVI века.
В чем была особенность испанского общества, испанской культуры в то время?
В Испании, — так же как во Франции и в Англии, и в отличие от Италии и Германии, — создалась чрезвычайно крепкая монархическая власть. Притом здесь были исторические основания для того, чтобы эта власть была особенно прочной и имела некоторые глубоко отрицательные, реакционные черты.
В течение Средних веков Испания была под игом арабов, и это иго вызывало огромную ненависть со стороны подавленного христианского населения. Испанский народ вел сотни лет беспощадную войну против мавров, пока не выгнал их совсем из Испании, подчинив и растворив в себе оставшихся. Но после того как мавры были убраны на африканский берег, пришлось и на море бороться с их морскими разбойниками и опасаться их экспедиций на испанские берега. Испанским королям прежде всего приходилось быть средоточием военных сил своих народов. Раздробленность сил привела бы непременно к поражению. Поэтому феодальная этика преданности королю была в Испании больше, чем где–нибудь в другом месте. В других странах постоянно возникали союзы крупных феодалов, которые пытались сопротивляться королю. Здесь же, в Испании, полная вассальная преданность королю считалась главной доблестью гидальго, рыцаря, гранда. Испанский оруженосец, испанский пехотинец тоже считал короля своим естественным водителем во время войны. В этом духе воспитывался весь народ из поколения в поколение.
Еще одна черта важна для характеристики Испании в ту эпоху. Испанский король вынужден был постоянно опираться на церковь, чтобы усиливать в народе фанатическую вражду против «неверных», против мусульман. Для этого нужно было всячески возвышать власть и престиж церкви. И действительно, церковь выросла рядом с испанским королем в такую силу, что нельзя было сказать, кто из них кем руководит. Испанская инквизиция (то есть испанский духовный суд) в общем держалась с королевской властью дружно; они опасались ссориться.
Наконец, постоянные войны развили в Испании замечательную военную доблесть, и испанское дворянство было одним из самых искусных в военном деле. Оно выдвинуло замечательных адмиралов, генералов, чудесную конницу, создало также и пехоту (крестьянские части), необыкновенно выносливую, готовую на всякие лишения, и преданную, поколениями воспитавшуюся в дисциплине и отваге.
Это все сделало Испанию, вскоре после того как из нее были изгнаны мавры, чрезвычайно могущественной державой.
Два обстоятельства послужили к тому, что Испания дошла до высшего могущества и сделалась первой и несравнимо сильнейшей монархией в XVI и XVII веках. Первое, как будто бы случайное, обстоятельство: Карл V одновременно получил в наследство и германскую империю и испанское королевство. Это дало возможность Испании, опираясь на свой крепкий флот, на свою великолепную армию, захватить все, что только возможно: она и Нидерланды сделала своим вассалом, и ряд других стран, городов и местностей превратила в вассалов, и стала всемогущей державой, которая всюду имела своих резидентов, всюду господствовала.
К этому времени была открыта Америка. И хотя открыл ее генуэзец, моряк Христофор Колумб, но служил он в Испании. Испания была географически самой близкой к Америке и самой крупной военной державой того времени, с самым большим количеством необыкновенно храбрых, предприимчивых, на все готовых военных людей; поэтому Испания захватила Америку почти целиком, а там, кроме других естественных богатств, нашлись еще неисчерпаемые запасы золота.
При таком отважном населении, при такой дисциплине, при огромном богатстве, казалось бы, Испания должна была долго благоденствовать.
Но мрачная узость монархии, готовой подозревать опасность во всяком свободном движении, такие отвратительные меры полицейского характера, как изгнание мавров, изгнание всех евреев, которые были носителями торговли, носителями науки и искусства в Испании, — все это нанесло тяжелые удары Испании, и она очень скоро, после своего расцвета при наиболее сильном и вместе с тем наиболее мерзком монархе Филиппе II, пошла на убыль и свернулась в маленькую державу, какою мы ее сейчас видим.
В момент наивысшего могущества, в конце XVI и начале XVII века, в Испании возникло замечательное искусство. Мы остановимся здесь только на литературе, которая была очень характерна.
В то время Испания была страною очень богатой, с многочисленными городами, цветущими, несмотря на то, что казармы и монастыри нависли над всей страной, как тучи, и не давали свободы. Матросы, погонщики мулов, торговцы и ремесленники, нотариусы, всякие судейские и пристроившиеся к ним плуты, всякие астрологи, шарлатаны разного рода, все эти горожане составляли пеструю толпу. На каждом шагу можно было встретить человека, который где только не побывал — и в Африке, и в Америке, и торговал, переезжая из страны в страну, и воевал, — словом, бывалого человека.
И вот для этой публики создавались театральные фарсы и пелись старинные баллады, рассказывались смешные анекдоты, разыгрывались мистерии. В других местах вся эта городская буржуазная литература Средних веков уже заменилась другими формами, а в Испании она только расширялась, вплоть до того периода, о котором я вам сейчас говорю.
На этой почве выросло прежде всего замечательное явление — испанский театр. (Я буду говорить только о таких испанских драматургах, которые имеют мировое значение.)
Первым, истинно великим испанским театральным поэтом был Лопе де Вега.
Лопе де Вега, может быть, самый плодовитый писатель из всех когда–либо существовавших. Я рассказывал, какое огромное количество пьес написал Софокл; Лопе де Вега написал еще больше. Комедии и драмы он писал сотнями. Это был человек, которому ничего не стоило выбрать сюжет и в несколько дней написать чрезвычайно острый фарс или яркую трагедию. Блеск его языка, образность его шутки и его патетика, острые драматические положения делают его, несомненно, одним из величайших гениев мирового театра. Хотя Шекспира и ставят выше всех драматургов по глубине и поэтичности его пьес, но как мастер–драматург Лопе де Вега стоит, во всяком случае, немногим ниже его. Если бы он жил в более свободной стране и обладал большей свободой, какой все же обладал Шекспир, то, вероятно, он мог бы сравняться со своим гигантским английским соперником. Друг 'о друге они, по–видимому, не слышали, хотя и жили приблизительно в одно и то же время.
Лопе де Вега — своеобразно народен. Он любит выводить на сцену в качестве героев умелых и искусных лакеев. Простонародные пьесы давались тогда разве только в виде небольших фарсов, в трагедии нужно было выдвигать благородных дворян. Но Лопе де Вега снабжает этих дворян веселыми слугами, и в них–то и бывает весь перец пьесы. Слуги в пьесах Лопе де Вега чрезвычайно остроумны, лукавы, говорят языком живой народной мудрости, сыплют необыкновенно меткими пословицами. Эти талантливые и пронырливые молодые люди из простонародья — любимейшие его герои. Позднее, пройдя через ряд вариантов в виде некоторых, менее значительных фигур у Мольера, этот тип превратился в ту великую фигуру, которая потом сделалась всем известной под именем «севильского цирюльника» — родного сына лакеев пьес Лопе де Вега, созданного французским комедиографом Бомарше.
Комедии Лопе де Вега — может быть, лучшее, что он написал в своей безудержной южной веселости. И сейчас нельзя их читать и видеть без смеха. Но он писал и драмы, очень большие и серьезные, и в них также сказывалась его большая народность.
Лопе де Вега принадлежал к духовенству; но он был одним из тех многочисленных аббатиков, которые мало считались со своею рясою. Ненависть к феодалам выражена у него чрезвычайно резко. В его пьесе «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), которая ставилась довольно много в России в первые годы революции, есть много элементов революционности и даже проповедь коллективизма. Пьеса изображает бунт крестьян против своего барина, причем, после того как они ему отомстили, их нельзя даже никоим образом судить, потому что они стоят друг за друга, действуют как единый коллектив, на все вопросы отвечают — «мы», устраивают круговую поруку. Это для тогдашнего времени очень смело. Но пьеса эта, как и все творчество Лопе де Вега, носит двойственный характер: король и королевский суд являются в ней в ореоле истинной справедливости. Король выше всех, он поставлен блюсти истинную правду. И крестьянский самосуд преклоняет колени перед королевской властью.
Здесь проявилась ограниченность Лопе де Вега, заключающаяся в том, что испанская интеллигенция, непосредственно творившая искусство, еще не видела лучшего выхода, чем королевская власть, хотя в Испании она была в высокой степени отвратительной и тяжкой — нисколько не менее, чем власть Генриха VIII в Англии и, конечно, гораздо более тяжкой, чем распущенная, но сравнительно терпимая власть французских королей, вроде Франциска I.
Однако нельзя сказать, чтобы у Лопе де Вега не было поползновения к критике королевской власти. Далеко не все можно было тогда сказать, да и говорить нужно было, конечно, эзоповским языком, потому что за всякое свободное слово могли подвергнуть жесточайшему наказанию. Но в этих условиях Лопе де Вега, на мой взгляд, достаточно ясно выразил протест против жестокого и мракобесного режима. Тов. В. М. Фриче толкует замечательную драму Лопе де Вега «Звезда Севильи» в том смысле, что в ней выражается подобострастие к власти короля (с пьесой этой легко познакомиться, так как она имеется в русском переводе). По–моему, в ней, наоборот, много глухого раздражения против короля, ибо король изображен настолько несправедливым, совершает такие явно бесчеловечные и безбожные поступки, так играет людьми с высоты своего трона, что я решительно отказываюсь думать, чтобы хотя один зритель даже того времени уходил с представления этой драмы без внутреннего возмущения против короля. И если бы подвергнуть сочинения Лопе де Вега более внимательному изучению, то в нем можно найти антидворянского протеста больше, чем мы думаем. Так, например, безобразное противоречие между страшно ценившейся тогда у дворянства готовностью убить всякого, кто посмотрит с вожделением на твою женщину, и готовностью всегда наставить рога бедному буржуа или задеть женщину из низшего класса, постоянно изображается очень резко как в драмах, так и в комедиях Лопе де Вега.
Лопе де Вега — представитель не созревшей еще новой испанской интеллигенции, в общем выражавшей рост буржуазии, по в такой стране, где дворянство еще доминировало с огромной силой, а над дворянством еще с гораздо большей силой господствовала монархия. Поэтому довести свою тенденцию до той свободы выражения, которую мы находим в литературе некоторых других народов, он не мог.
Не менее великим драматургом был Кальдерон. Неумеренные восхвалите ли Кальдерона заявляли даже, что он выше Шекспира, что это — величайший драматург мира.
Это — великий сын Испании с ее возросшей экономикой и пышностью, с католическим ханжеством, с мрачным самодержавием, которое сламывало постепенно то самое кипение живых сил, которые были полезны самой монархии.
Кальдерон был по преимуществу писателем церкви. Он всюду проводит христианские тенденции, преданность христианству, мученичество за христианство, моральные идеи, как их диктовали тогдашние монастырские уставы. В его драмах герои, во имя христианского долга, побеждают и свои внутренние чувства, и внешнее сопротивление христианскому долгу. Пьесы Кальдерона служат прославлению доблестных слуг трона и алтаря. Но эта, отвратительная для нас, глубоко реакционная черта смягчается, во–первых, изумительным языком, блеском фантазии, громадным торжественным пафосом, в котором высказывается победа человека над своим эгоизмом, готовность служить чему–то высшему, и, во–вторых, тем, что она являлась плодом глубокого пессимизма поэта.
В величайшем произведении Кальдерона, которое называется «Жизнь есть сон», с замечательным блеском развертывается идея, что вообще жизнь ничего не стоит, что земная жизнь — бледный мираж, и настоящая жизнь какая–то другая. И вот Кальдерон муками всех противоречий, которых он очень много изображал, апеллирует к этому другому миру, к небесной, загробной жизни. Это не есть католицизм уверенного в себе католика, это — судороги, цепляние за крест, потому что если я выпущу из рук крест, то потону в море призраков. Вся скорбь Испании, стремящейся к жизни, но закованной в монастыре, отразилась здесь. Единственным оправданием этого черного мира является церковь, единственным оправданием является то, что есть еще другой мир, и тот, кто терпит здесь, кто здесь подвергается унижениям, там получит лучшую награду.
В это время в германском мире уже волнами разливалась Реформация. Нидерланды и Германия стояли во главе реформационного движения, стремясь отделиться от Рима. И испанская монархия, защищая католицизм, залила кровью свою собственную землю, ринулась на Нидерланды, где долгое время затопляла кровью свободу и волю голландского народа, а затем ринулась на Англию, послав туда весь свой могущественный флот — Непобедимую Армаду.
В это время уже начался период мрачного католицизма, уже господствовали иезуиты как оплот против Реформации. Мир разделился тогда на две части. В некоторых странах была сильнее реформаторская часть, в других — католическая, но и те и другие боролись и мечом и идеями. В Испании, где Реформация была сразу задушена, интеллигенты не могли не развернуть, они должны были развернуть идеологию самого мрачного католицизма. У Кальдерона она благороднее, чем у других, но и у него весь этот траур, все эти кресты и свечи, все эти литании скорее отнимают последнюю надежду на земле, чем дают ее на небе.
И Лопе де Вега, и Кальдерой — великие писатели. Но выше всех испанцев стоит Мигель Сервантес.
Самая судьба его необыкновенно типична для тогдашней Испании.
Родился он в бедной интеллигентской семье, рано стал доблестным солдатом, был ранен в одной из больших битв против мусульман, потом попал в плен. Ему приходилось претерпевать унижения вместе с другими пленными христианами, и он очень хотел бежать. И вот характерный, почти граничащий со святостью факт. Друзья, семья, отец Сервантеса пошли на громадные жертвы, собрали денег, чтобы его выкупить. Он отказался: «Выкупите сначала моего младшего брата, который тоже томится в плену», — и несколько лет еще оставался в ужасном положении.
Был и такой случай, когда Сервантес вместе с другими христианами устроил подкоп. Подкоп был открыт, мавры решили жестоко расправиться со своими пленниками. Сервантес вышел вперед и сказал: «Никто не виноват, виноват только я, наказывайте меня». Этот поступок показывает все его благородство, почти безмерное. Когда он попал к алжирскому бею, то постоянно дерзил ему, был у него постоянно на примете; но, несмотря на это, тот никогда не решался подвергнуть его побоям, потому что чувствовал перед этим испанским солдатом невольное благоговение.
Несомненно, Сервантес был чрезвычайно благородным человеком, готовым на всякое самопожертвование и на всякие подвиги. Он всегда ставил себе огромные задачи, предъявлял к себе огромные требования.
Чего только ему Не пришлось пережить! Но рядом со святым, с человеком, готовым на самопожертвование, в этом солдате жил необыкновенный весельчак. Он любил самый веселый смех. Он зорко подмечал особенности людей. Он и сам был хорошим комическим актером. Это была фанатичная, но безудержно веселая и разносторонне одаренная натура.
Возвратясь из плена, Сервантес бродил по Испании и голодал. Наконец, за его прежние заслуги ему дали титул «экономического приказчика» (какая–то интендантская должность). История не может сказать с уверенностью, что он там наделал, но только его обвинили в казнокрадстве, судили, и карьера интенданта для него закрылась навсегда. Можно сказать с уверенностью, что это было какое–нибудь добросердечное легковерие или легкомыслие, но ни в каком случае не какой–нибудь злостный поступок. Но что Сервантес мог нафантазировать, налегкомысленничать в этой прозаичной должности, — этого можно было бы заранее ожидать.
После этого провала Сервантес ездит с труппой бродячих актеров и пишет для них пьесы. Пишет поэмы, повести, приключения. Наконец, пишет «Дон Кихота».
Первая часть «Дон Кихота» молниеносно распространилась по Испании. Затем была переведена на иностранные языки. Все знали фамилию автора, и все знали «Дон Кихота». Сервантес попал как нельзя более в тон всей Испании и, несмотря на это, оставался голодным. Нищий и голодный, он написал вторую часть своего великого произведения и умер в полной бедности.
Такова судьба этого человека, типичного представителя третьего сословия. Без всякого имущества, живущий то мечом, то пером, ни на что не жалующийся, он создает один из величайших романов, какие когда–либо писала рука человека.
Значительность романа видна и в том, что чем больше вдумываешься в него, тем глубже становится его смысл.
Что представляет собою его герой, рыцарь Дон Кихот?
Обыкновенно говорят так: Сервантес понял, что рыцарство умерло, нет больше почвы для рыцарей, последний рыцарь должен быть смешным. Он вывел такого разоренного рыцаря, который сохранил какие–то лоскутья от славного века. На пути его встречаются трактирщики, разносчики, судьи, а не прежняя арена для средневековых приключений. Сервантес с иронией и меткостью описывал этот простой прозаичный мир трактирщиков и лавочников. Комизм состоит именно в том, что, живя среди них, Дон Кихот не отрешился от средневековых представлений. Он налетает с копьем на мельницу, принимая ее за великана, он бросается освобождать разбойников, которые его же колотят. Дон Кихот делает на каждом шагу нелепости, Дон Кихот находится в разгоряченном, полном иллюзий состоянии. Он ударяется лбом о действительность, и мы хохочем. По этому толкованию главное значение Сервантеса в том, что он похоронил феодализм.
Такое толкование великого романа в значительной степени верно. Можно остановиться на этом и сказать: Сервантес с необыкновенным блеском описал последыша рыцарства, сделал его бесконечно смешным, так что после этого рыцарь, который хотел бы сохранить эти старые свои аллюры, не смог бы показаться на улице, на него бы пальцами показывали и говорили бы — вот Дон Кихот.
Но в этом ли заключается величие романа? Если так, то почему же Дон Кихот нам симпатичен? Почему он так привлекает к себе людей? Почему он заставляет иногда плакать?
Почему Сервантес вкладывает в уста Дон Кихота иногда такие мудрые речи, полные глубокого смысла? Почему его оруженосец Санчо Панса — здравый смысл и трезвенник, который трусит за ним на своем осле, — почему этот простецкий человек так его любит, куда угодно за ним, как нитка за иголкой, готов пойти? Почему кончается роман тем, что, умирая, Дон Кихот отрекается от всех своих сумасбродств и говорит: «Напишите на могиле, что я был добрый Алонсо». И почему в разные эпохи снова и снова возвращаются к образу Дон Кихота, и не только для того, чтобы посмеяться? Тургенев, например, заявляет, что трудно быть Дон Кихотом, что Дон Кихот — святой человек, потому что у него слово не расходится с делом.
Дон Кихот считает, что нужно защищать угнетенных, вносить правду в мир. И вот он на своей тощей кляче Росинанте, — со своим картонным панцирем, не имеющий никакой власти, никакой силы, бросается в бой. Его лупят справа и слева, ругают, плюют ему в лицо, а он сверкает своим жестяным мечом и цинковым тазом, заменяющим ему шлем, и думает, что защищает правду в этом. мире.
В этом великая сила идеализма, сила громадной доброты, настоящего человеческого благородства.
Сервантес сам хорошенько не знал, как относиться к Дон Кихоту. Хоронить–то феодализм он хоронил, но хоронил не просто. Он хохотал над этим феодализмом, но и оплакивал его лучшие черты — лучшие рыцарские заветы.
Вы помните, что в первые времена феодализма, когда духовенство старалось приспособить христианство с его любовью к ближнему, с его идеалом служения вечной правде, к феодальному строю, оно выставляло высокий идеал рыцаря, воина–монаха, который делает все во имя Христа и совершает свои подвиги на благо ближнему. Конечно, это был только идеал. Когда рыцарство стало вырождаться, то это фантастическое представление переживало себя в рыцарских романах и легендах. И Сервантес, — который сам был благородным человеком, был сам Дон Кихотом и считал, что настоящий человек должен отдать себя за ближнего, был лучшим представителем тогдашней буржуазии в ее протесте и в ее стремлении вырваться из когтей неправды, — этот представитель вольной, неопределившейся еще буржуазии преклоняется перед старым идеалом. Он рад бы, чтобы мир был таким, каким хочет его видеть Дон Кихот. К сожалению, он не таков. Сочувствует ли Сервантес трактирщику, лавочнику? Ничуть не бывало. Вы сразу видите, что реальный мир для него пошл, полон неправды, полон насилий. Этот герцогский двор, эти шуты гороховые, которые издеваются над Дон Кихотом так жестоко, так нелепо, — вы чувствуете, насколько выше их всех Дон Кихот. Мир зол, мир гадок, а Дон Кихот добр, он готов заступиться за всех, готов все отдать за других. Однако мир силен, а он слаб. Вот это и делает его комичным.
Вы чувствуете, что автор говорит: да, правда, жизнь сера, действительность победила романтику, действительность победила идеализм. Умер идеал, умерла настоящая доброта, умер подвиг. В ваших серых буднях, в вашем мире трактирщиков идеальный рыцарь смешон, он превращается в комическую фигуру. Но поймите, подлецы, что этот самый смешной Дон Кихот в тысячу раз выше вас, что он подвижник, что он добр. Вы смеетесь над ним, и читатели смеются, и я сам смеюсь, но в то же время мы все чувствуем, что его душевное величие нас трогает, хватает нас за сердце.
В «Дон Кихоте» изображено столкновение высокого идеализма и будничной действительности. Мы видим, как автор издевается здесь над идеалистами, которые принимают за действительность свой идеал, но вместе с тем, какую дань глубокого уважения он отдает этим идеалистам.
А как можно разрешить этот вопрос об идеале и действительности? Он может разрешиться только теперь. Только мы, коммунисты, находимся в таком положении, когда самые высокие идеалы человечества становятся не донкихотством, а действительностью, когда они не вызывают на лице горькой улыбки, не считаются сумасбродством, а являются действенным учением. Наша программа сильнее всех, когда бы то ни было существовавших, призывает служить человечеству и его великому расцвету. Но эта программа построена на объективном изучении реальной действительности, она создалась тогда, когда выступил класс, который по положению своему не мог не быть великим идеалистом, для которого его освобождение мыслится как освобождение всего мира и который вместе с тем есть сила, в паруса которой дует ветер самой истории. В XVI, XVII веках, конечно, этой силы еще не было совсем, и Сервантес был только освобожденной Ренессансом личностью, вольным интеллигентом, мечтавшим о красоте и правде жизни. Он чувствовал себя ближе к Дон Кихоту, чем к его прозаическому окружению, потому что у этого фантаста было больше благородства и подвигов.
Вот эти противоречия дают такую многоцветность, многокрасочность, такую глубину произведению Сервантеса и делают Дон Кихота вечной фигурой.
— Два слова об оруженосце Санчо Пансе. На первый взгляд, Сервантес относится к Санчо Пансе очень неуважительно. Правда, Санчо Панса лучше знает действительность и должен бы быть менее смешон, чем Дон Кихот. Если отделить его от Дон Кихота, он ни одного трактирщика не примет за хозяина замка, не будет просить о посвящении в рыцари, не будет нападать на крестный ход или на стадо баранов, думая, что это войско. Ничего этого он не сделал бы. В сущности, в нем ничего смешного нет, — между тем мы смеемся над ним. Почему? Потому что он благородным речам Дон Кихота противопоставляет простые, пошловатые пословицы. И вы чувствуете, что тот парит в небесах и говорит велеречивые, но прекрасные вещи, а этот семенит за ним на коротких толстых ногах и все время очень близок к земле. Он, пожалуй, близок к ней до пошлости, и надо было бы им рассориться; но положение смягчается тем, что Санчо Панса всегда соглашается с Дон Кихотом. Санчо готов отказаться от своего здравого смысла. Мы видим в нем черты глубокого добродушия, поражаемся его сердечным качествам, его бескорыстию. Дон Кихот ему обещает всякие блага, но ведь ничего этого нет, даже жалованья ему не платят. Иногда Санчо собирается уйти от вождя, но сейчас же раскаивается, плачет, волосатым кулаком утирая лицо: я с вами, добрый рыцарь! В том, что он здоровым мужицким сердцем чувствует, что Дон Кихот — прекрасный человек, есть нечто странное. Мы чувствуем, что есть что–то общее между этим глубоко прозаическим, толстым Санчо и самим рыцарем, что недаром Санчо является его преданным сподвижником. Мало того что издеваются над Дон Кихотом, — издеваются и над Санчо, делают его, для издевки, губернатором несуществующего острова. Но — вспомните, каким был губернатором Санчо: ведь он был мудрым губернатором! А когда он прощается с властью и говорит, что она ему не нужна, то в простых выражениях высказывает глубокое осуждение самой идее господства и всему бюрократическому строю, И это после того, как он показал себя прекрасным губернатором! Дай бог всякому испанскому губернатору быть таким, каким был Санчо Панса, но таких не было — все были взяточниками и грабителями.
Здесь Сервантес как бы говорит о будущем. Сколько в этих людях, в этих презираемых всеми крестьянах, сколько в них настоящей золотой доброты, подлинного глубокого здравого смысла. Какие это славные парни! Если бы им дать настоящее образование, дать возможность выйти из тьмы, из их узости, какие из них получились бы превосходные люди!
Роман Сервантеса, как и всякое великое произведение, написанное в эпоху Возрождения, есть апелляция к будущему. Смешон Дон Кихот, смешон и Санчо Панса, но они — лучше всех. Во всей Испании как будто нет больше ни одного порядочного человека, и они гибнут, потому что не пришло еще их время.
Сервантес и его «Дон Кихот» — это не только писатель и книга, которые пережили много сот лет; с интересом читают эту книгу и дети, и убеленные сединами мудрецы, книга переведена на все языки мира и все вновь и вновь переводится и издается; еще важнее то, что это целая идеология. Анализируя ее, мы можем сказать: в глубинах этого мира, похожего на современный нам буржуазный мир, идеализм гибнет и сам по–себе порою представляется смешным. В этом осином гнезде идеалистом нельзя быть, а будь волком, вой по–волчьи. Иначе будешь смешон. А между тем человек взывает: спасите меня, дайте мне свободу, дайте мне применение, я в этом мире задыхаюсь. Дон Кихот и Санчо Панса будут в этом мире задыхаться, пока не начнет осуществляться социализм. А когда социализм начнет осуществляться, очень многие пламенные утописты, Дон Кихоты, фантасты найдут применение для своего героического романтизма в работе для революции, перестанут быть фантастическими рыцарями, а станут настоящими практиками. И чем больше они будут верить в свой идеал, чем большими практическими идеалистами они окажутся, тем более надежными и сильными сподвижниками нашего общего дела они явятся. И часто человек совсем панчовского типа, такое же золотое сердце и здравый смысл, который всю жизнь был бы водовозом, откликается на призыв революции и иногда даже становится губернатором — каким–нибудь председателем губисполкома и не ударяет лицом в грязь. В нашей революционной среде и Дон Кихоты и Санчо Пансы являются очень желательными типами и делаются подлинными борцами за будущее.
Источник
|
