Вольтер, французский писатель, философ, историк. Кандид, или оптимизм.

Биография

Вольтер  [псевдоним; настоящие имя и фамилия Мари Франсуа Аруэ (Arouet)] (21.11.1694, Париж, — 30.5.1778, там же), французский писатель, философ, историк. Член французской академии (1746).

 «Увенчанный Вольтер». Худ. К. Л. Дере.

Сын нотариуса; окончил иезуитский коллеж. В 1717 заточён в Бастилию за эпиграммы против регента. В 1726 выслан в Англию. Английские впечатления Вольтера отражены в «Философских письмах» (1733), в которых он показал, что общественный строй Англии превосходит французский, где господствует абсолютизм; это сочинение было осуждено французским парламентом на сожжение (1734).  

В течение 10 лет Вольтер жил в доме маркизы дю Шатле. В 1745 Вольтер был приближен ко двору Людовика XV, в 1750—1753 — прусского короля Фридриха II. В 1754 поселился близ Женевы, но не нашёл себе места и в передовой кальвинистской (см. Кальвинизм) республике: с 1758 обосновался в своём имении Ферне́ на границе Франции и Швейцарии.

«Вольтер в кабриолете». Картина Ж. Юбера. 3-я четверть 18 в.

Слова «раздавите гадину» (т. е. католическую церковь) — девиз Вольтера этих лет. Его творчество подчинено борьбе с религиозной нетерпимостью и мракобесием. Он выступал в защиту жертв религиозного фанатизма (дело Каласа, 1762). В 60-е гг. наряду с идеалом просвещённой монархии Вольтер выдвигал идеал республики как наиболее разумной формы государственного устройства («Республиканские идеи», 1762).

Вольтер являлся наиболее ярким выразителем прогрессивного общественного мнения Европы. Ферне стал местом паломничества. С Вольтером были вынуждены считаться европейские монархи; Екатерина II, Фридрих II, Густав III и другие домогались его дружбы. Возвращение в Париж в феврале 1778 превратилось в триумф писателя.

             По своим философским взглядам Вольтер — деист, последователь Дж. Локка, И. Ньютона. Придерживаясь материалистического объяснения природы, Вольтер не отказывался от идеи бога как первопричины, сообщившей материи движение и способность ощущать и мыслить. В религии Вольтер видел и узду моральную и социальную, необходимую, чтобы охранять частную собственность и общественный порядок. Сочувствуя народу, Вольтер испытывал страх перед движением низов и изменение общества мыслил в виде «революции сверху», осуществляемой «просвещенным» монархом в интересах нации.

Исторические труды «Век Людовика XIV» (изд. 1751 и 1768), «Опыт о нравах и духе народов» (изд. 1756), «История Российской империи в царствование Петра Великого» (1759—1763) явились важной вехой европейской историографии. Основное внимание Вольтер уделял не королям и полководцам, а истории самих народов, их нравам, обычаям, культуре. Отвергая идею провиденциализма, Вольтер выдвигал принцип прогрессивной эволюции человечества, понимая, однако, прогресс абстрактно-идеалистически.

             В своей эстетике и драматургии Вольтер продолжал традиции классицизма 17 в., насыщая свои трагедии актуальной политической и философской мыслью. Показательна трагедия «Фанатизм, или Магомет пророк» (1742, рус. пер. 1798), где характеры и сюжет подчинены идее разоблачения преступной роли церкви и религиозного фанатизма. Проникнутые тираноборческим, республиканским пафосом трагедии «Брут» (пост. 1730, изд. 1731, рус. пер. 1783), «Смерть Цезаря» (1735, рус. пер. 1777) и др. предвосхищают театр Великой французской революции. Другая тенденция драматургии Вольтера — защита естественных прав человеческой личности («Заира», пост. 1732, рус. пер. 1779; «Альзира, или Американцы», 1736, рус. пер. 1786; «Танкред», пост. 1760, рус. пер. 1816) — связана с интересом к У. Шекспиру; здесь Вольтер привлекает начало «природы» и «свободы»; но целиком принять Шекспира не мог, считая его «гением без правил», «дикарём», нарушающим художественный вкус и меру.

             В поэме Вольтера «Генриада» (1728), посвящённой французскому королю Генриху IV, осуждение феодальной анархии и утверждение идеала просвещённого абсолютизма облечено в форму эпической поэмы; образы античных богов заменены здесь искусственными аллегорическими фигурами — Фанатизма, Раздора, Любви.

В героикомической поэме «Орлеанская девственница» (1735, анонимное изд. 1755, несколько изменённое изд. 1762), посвящённой Жанне д’Арк, Вольтер развенчивает религиозную легенду о святой спасительнице Франции и зло смеется над религией и духовенством.

Лирика Вольтера — в русле так называемой «лёгкой поэзии»; отличающаяся изысканным изяществом, она проникнута эпикурейскими, а подчас и антиклерикальными мотивами. На отвлеченно философские темы написаны: «Рассуждение в стихах о человеке» (1738, рус. пер. 1788), «Поэма об естественном законе» (.1756, рус. пер. 1786) и «Поэма о гибели Лисабона» (1756, рус. пер. 1763), в которой оспаривается учение Лейбница о предустановленной гармонии.

             Наибольшее значение в художественном наследии Вольтера имеют его философские повести: «Задиг, или Судьба» (1748, рус. пер. 1765), «Мемнон, или Человеческая мудрость» (1747, рус. пер. 1782), «Микромегас» (1752, рус. пер. 1788), «Кандид, или Оптимизм» (1759), «Простодушный» (1767, рус. пер. 1775), «Вавилонская принцесса» (1768). Содержание этих повестей — не частная жизнь героев, а философская идея, касающаяся мира в целом, проблемы «мирового зла». Главное место в них занимает критика общественных порядков, сатирическое осмеяние церкви, суда, королевской власти. Развенчивая философию оптимизма (особенно в «Кандиде»), в котором он теперь видит оправдание существующего социального зла, Вольтер не теряет веру в возможность изменения мира, и его формула «надо возделывать наш сад» является философским выводом — призывом к активности всех и каждого. Критикуя пороки цивилизации с точки зрения естественного человека (особенно в повести « Простодушный»), Вольтер не звал к утраченной простоте, как Ж. Ж. Руссо, а продолжал возлагать надежды на прогресс общества. Используя приключенческо-авантюрный сюжет, восточную экзотику, фантастику, Вольтер создал особое искусство мысли, где за столкновением персонажей стоит столкновение идей и развитие сюжета подчиняется логике философских положений. Влияние Вольтера на развитие просветительской мысли было очень значительным. Термин «вольтерьянец» стал нарицательным.

             Соч.: Œuvres complètes, v. 1—52, P., 1877—85; Voltaire’s correspondence, ed. by T. Besterman, v. 1—107, Gen., 1953—65; в рус. пер. — Соч., СПБ, 1913; Избр. произв., М., 1947; Письма, М. — Л., 1956; Философские повести и рассказы, мемуары и диалоги, т. 1—2, М. — Л., 1931; Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести, М., 1971; Философские повести, М., 1954.

             Лит.: Морлей Д., Вольтер, пер. с англ., М., 1889; Шахов А., Вольтер и его время, СПБ, 1912; Державин К. Н., Вольтер, [М.], 1946; Вольтер. Статьи и материалы, под ред. М. П. Алексеева, Л., 1947; Вольтер. Статьи и материалы, под ред. В. П. Волгина, М. — Л., 1948; Артамонов С., Вольтер, М., 1954; Соколов В. В., Вольтер. Общественно-политические, философские и социальные воззрения, М., 1956; Сигал Н., Вольтер, Л. — М., 1959; Обломиевский Д., Французский классицизм, М., 1968; Акимова А. А., Вольтер, М., 1970; Desnoiresterres G., Voltaire et la société au XVIII siècle, v. 1—8, P., 1871—1876; Lion Н., Les tragédies et les théories dramatiques de Voltaire, P., 1895; Lanson G., Voltaire, P., 1906; Naves R., Le goût de Voltaire, P., 1938; его же, Voltaire, 7 éd., P., 1962; Bellesort A., Essai sur Voltaire, P., 1950; Lancaster Н. C., French tragedy in the time of Louis XV and Voltaire (1715—1774), v. 1—2, Baltimore, 1950; Díaz F., Voltaire Storico, Torino, 1958; Charpentier J., Voltaire, P., 1955; Studies on Voltaire and the 18th century, ed. by T. Besterman, v. 1—12, Gen., 1955—60 (изд. продолжается); Poneau R., La religion de Voltaire, P., 1956; его же, Voltaire par lui-même, P., 1963; Besterman Т., Voltaire essays and another, L., 1962; его же, Voltaire, [L. — Harlow, 1969]; Brailsford H. N., Voltaire, L., 1963; Gross R. H., Voltaire nonconformist, [L., 1968].

             Библиографические издания: Языков Д., Вольтер в русской литературе, 2 изд., М., 1902; Державин К. Н., Из русской библиографии Вольтера, в сб.: Вольтер, Л., 1948; Библиотека Вольтера. Каталог книг, М. — Л., 1961; Quérard J. М., Bibliographie voltairienne, P., 1824; Bengesco G., Bibliographie des oeuvres de Voltaire, v. 1—4, P., 1882—90; Barr M., A bibliography of writings on Voltaire, 1825—1925, N. Y., 1929; ее же, Quarante années d’etudes voltairiennes. Bibliographie analytique des livres et articles sur Voltaire, 1926—1965, P., [1969].

             В. Я. Бахмутский.

Вольтер.

Кандид, или оптимизм

      Как был воспитан в прекрасном замке Кандид
      и как он был оттуда изгнан

      В Вестфалии, в замке барона Тундер-тен-Тронка, жил юноша, которого природа наделила наиприятнейшим нравом. Вся душа его отражалась в его лице. Он судил о вещах довольно здраво и очень простосердечно; поэтому, я думаю, его и звали Кандидом. Старые слуги дома подозревали, что он -- сын сестры барона и одного доброго и честного дворянина, жившего по соседству, за которого эта девица ни за что не хотела выйти замуж, так как у него в родословной числилось всего лишь семьдесят одно поколение предков, остальная же часть его генеалогического древа была погублена разрушительной силой времени.
      Барон был одним из самых могущественных вельмож Вестфалии, ибо в замке его были и двери и окна; главная зала даже была украшена шпалерами. Дворовые собаки в случае необходимости соединялись в свору; его конюхи становились егерями; деревенский священник был его великим милостынераздавателем. Все они называли барона монсеньором и смеялись, когда он рассказывал о своих приключениях.
      Баронесса, его супруга, весила почти триста пятьдесят фунтов; этим она внушала величайшее уважение к себе. Она исполняла обязанности хозяйки дома с достоинством, которое еще больше увеличивало это уважение. Ее дочь, Кунигунда, семнадцати лет, была румяная, свежая, полная, аппетитная. Сын барона был во всем достоин своего отца. Наставник Панглос был оракулом дома, и маленький Кандид слушал его уроки со всем чистосердечием своего возраста и характера.
      Панглос преподавал метафизико-теолого-космологонигологию. Он замечательно доказывал, что не бывает следствия без причины и что в этом лучшем из возможных миров замок владетельного барона -- прекраснейший из возможных замков, а госпожа баронесса -- лучшая из возможных баронесс.
      -- Доказано, -- говорил он, -- что все таково, каким должно быть; так как все создано сообразно цели, то все необходимо и создано для наилучшей цели. Вот, заметьте, носы созданы для очков, потому мы и носим очки. Ноги, очевидно, назначены для того, чтобы их обувать, вот мы их и обуваем. Камни были сотворены для того, чтобы их тесать и строить из них замки, и вот монсеньор владеет прекраснейшим замком: у знатнейшего барона всего края должно быть наилучшее жилище. Свиньи созданы, чтобы их ели, -- мы едим свинину круглый год. Следовательно, те, которые утверждают, что все хорошо, говорят глупость, -- нужно говорить, что все к лучшему.
      Кандид слушал внимательно и верил простодушно; он находил Кунигунду необычайно прекрасной, хотя никогда и не осмеливался сказать ей об этом. Он полагал, что, после счастья родиться бароном Тундер-тен-Тронком, вторая степень счастья -- это быть Кунигундой, третья -- видеть ее каждый день и четвертая -- слушать учителя Панглоса, величайшего философа того края и, значит, всей земли.
      Однажды Кунигунда, гуляя поблизости от замка в маленькой роще, которая называлась парком, увидела между кустарниками доктора Панглоса, который давал урок экспериментальной физики горничной ее матери, маленькой брюнетке, очень хорошенькой и очень покладистой. Так как у Кунигунды была большая склонность к наукам, то она, притаив дыхание, принялась наблюдать без конца повторявшиеся опыты, свидетельницей которых она стала. Она поняла достаточно ясно доказательства доктора, усвоила их связь и последовательность и ушла взволнованная, задумчивая, полная стремления к познанию, мечтая о том, что она могла бы стать предметом опыта, убедительного для юного Кандида, так же как и он -- для нее.
      Возвращаясь в замок, она встретила Кандида и покраснела; Кандид покраснел тоже. Она поздоровалась с ним прерывающимся голосом, и смущенный Кандид ответил ей что-то, чего и сам не понял. На другой день после обеда, когда все выходили из-за стола, Кунигунда и Кандид очутились за ширмами. Кунигунда уронила платок, Кандид его поднял, она невинно пожала руку Кандида. Юноша невинно поцеловал руку молодой баронессы, но при этом с живостью, с чувством, с особенной нежностью; их губы встретились, и глаза их горели, и колени подгибались, и руки блуждали. Барон Тундер-тен-Тронк проходил мимо ширм и, уяснив себе причины и следствия, здоровым пинком вышвырнул Кандида из замка. Кунигунда упала в обморок; как только она очнулась, баронесса надавала ей пощечин; и было великое смятение в прекраснейшем и приятнейшем из всех возможных замков.

      Что произошло с Кандидом у болгар

      Кандид, изгнанный из земного рая, долгое время шел, сам не зная куда, плача, возводя глаза к небу и часто их обращая к прекраснейшему из замков, где жила прекраснейшая из юных баронесс. Он лег спать без ужина посреди полей, между двумя бороздами; снег падал большими хлопьями. На другой день Кандид, весь иззябший, без денег, умирая от голода и усталости, дотащился до соседнего города, который назывался Вальдбергоф-Трарбкдикдорф. Он печально остановился у двери кабачка. Его заметили двое в голубых мундирах.
      -- Приятель, -- сказал один, -- вот статный молодой человек, да и рост у него подходящий.
      Они подошли к Кандиду и очень вежливо пригласили его пообедать.
      -- Господа, -- сказал им Кандид с милой скромностью, -- вы оказываете мне большую честь, но мне нечем расплатиться.
      -- Ну, -- сказал ему один из голубых, -- такой человек, как вы, не должен платить; ведь ростом-то вы будете пять футов и пять дюймов?
      -- Да, господа, мой рост действительно таков, -- сказал Кандид с поклоном.
      -- Садитесь же за стол. Мы не только заплатим за вас, но еще и позаботимся, чтобы вы впредь не нуждались в деньгах. Люди на то и созданы, чтобы помогать друг другу.
      -- Верно, -- сказал Кандид, -- это мне и Панглос всегда говорил, и я сам вижу, что все к лучшему.
      Ему предложили несколько экю. Он их взял и хотел внести свою долю, ему не позволили и усадили за стол.
      -- Вы, конечно, горячо любите?..
      -- О да, -- отвечал он, -- я горячо люблю Кунигунду.
      -- Нет, -- сказал один из этих господ, -- мы вас спрашиваем, горячо ли вы любите болгарского короля?
      -- Вовсе его не люблю, -- сказал Кандид. -- Я же его никогда не видел.
      -- Как! Он -- милейший из королей, и за его здоровье необходимо выпить.
      -- С большим удовольствием, господа!
      И он выпил.
      -- Довольно, -- сказали ему, -- вот теперь вы опора, защита, заступник, герой болгар. Ваша судьба решена и слава обеспечена.
      Тотчас ему надели на ноги кандалы и угнали в полк. Там его заставили поворачиваться направо, налево, заряжать, прицеливаться, стрелять, маршировать и дали ему тридцать палочных ударов. На другой день он проделал упражнения немного лучше и получил всего двадцать ударов. На следующий день ему дали только десять, и товарищи смотрели на него как на чудо.
      Кандид, совершенно ошеломленный, не мог взять в толк, как это он сделался героем. В один прекрасный весенний день он вздумал прогуляться и пошел куда глаза глядят, полагая, что пользоваться ногами в свое удовольствие -- неотъемлемое право людей, так же как и животных. Но не прошел он и двух миль, как четыре других героя, по шести футов ростом, настигли его, связали и отвели в тюрьму. Его спросили, строго следуя судебной процедуре, что он предпочитает: быть ли прогнанным сквозь строй тридцать шесть раз или получить сразу двенадцать свинцовых пуль в лоб. Как он ни уверял, что его воля свободна и что он не желает ни того ни другого, -- пришлось сделать выбор. Он решился, в силу божьего дара, который называется свободой, пройти тридцать шесть раз сквозь строй; вытерпел две прогулки. Полк состоял из двух тысяч солдат, что составило для него четыре тысячи палочных ударов, которые от шеи до ног обнажили его мышцы и нервы. Когда хотели приступить к третьему прогону, Кандид, обессилев, попросил, чтобы уж лучше ему раздробили голову; он добился этого снисхождения. Ему завязали глаза, его поставили на колени. В это время мимо проезжал болгарский король; он спросил, в чем вина осужденного на смерть; так как этот король был великий гений, он понял из всего доложенного ему о Кандиде, что это молодой метафизик, несведущий в делах света, и даровал ему жизнь, проявив милосердие, которое будет прославляемо во всех газетах до скончания века. Искусный костоправ вылечил Кандида в три недели смягчающими средствами, указанными Диоскоридом. У него уже стала нарастать новая кожа и он уже мог ходить, когда болгарский король объявил войну королю аваров.

      Как спасся Кандид от болгар, и что
      вследствие этого произошло

      Что может быть прекраснее, подвижнее, великолепнее и слаженнее, чем две армии! Трубы, дудки, гобои, барабаны, пушки создавали музыку столь гармоничную, какой не бывает и в аду. Пушки уложили сначала около шести тысяч человек с каждой стороны; потом ружейная перестрелка избавила лучший из миров не то от девяти, не то от десяти тысяч бездельников, осквернявших его поверхность. Штык также был достаточной причиной смерти нескольких тысяч человек. Общее число достигало тридцати тысяч душ. Кандид, дрожа от страха, как истый философ, усердно прятался во время этой героической бойни.
      Наконец, когда оба короля приказали пропеть "Те Deum"* каждый в своем лагере, Кандид решил, что лучше ему уйти и рассуждать о следствиях и причинах в каком-нибудь другом месте. Наступая на валявшихся повсюду мертвых и умирающих, он добрался до соседней деревни; она была превращена в пепелище. Эту аварскую деревню болгары спалили согласно законам общественного права. Здесь искалеченные ударами старики смотрели, как умирают их израненные жены, прижимающие детей к окровавленным грудям; там девушки со вспоротыми животами, насытив естественные потребности нескольких героев, испускали последние вздохи; в другом месте полусожженные люди умоляли добить их. Мозги были разбрызганы по земле, усеянной отрубленными руками и ногами.

      "Те Deum"* Первые слова благодарственной молитвы "Тебя, Господи, славим..." (лат.).

      Кандид поскорее убежал в другую деревню; это была болгарская деревня, и герои-авары поступили с нею точно так же. Все время шагая среди корчащихся тел или пробираясь по развалинам, Кандид оставил наконец театр войны, сохранив немного провианта в своей сумке и непрестанно вспоминая Кунигунду.
      Когда он пришел в Голландию, запасы его иссякли, но он слышал, будто в этой стране все богаты и благочестивы, и не сомневался, что с ним будут обращаться не хуже, чем в замке барона, прежде чем он был оттуда изгнан из-за прекрасных глаз Кунигунды.
      Он попросил милостыни у нескольких почтенных особ, и все они ответили ему, что если он будет и впредь заниматься этим ремеслом, то его запрут в исправительный дом и уж там научат жить.
      Потом он обратился к человеку, который только что битый час говорил в большом собрании о милосердии. Этот проповедник, косо посмотрев на него, сказал:
      -- Зачем вы сюда пришли? Есть ли у вас на это уважительная причина?
      -- Нет следствия без причины, -- скромно ответил Кандид. -- Все связано цепью необходимости и устроено к лучшему. Надо было, чтобы я был разлучен с Кунигундой и изгнан, чтобы я прошел сквозь строй и чтобы сейчас выпрашивал на хлеб в ожидании, пока не смогу его заработать; все это не могло быть иначе.
      -- Мой друг, -- сказал ему проповедник, -- верите ли вы, что папа -- антихрист?
      -- Об этом я ничего не слышал, -- ответил Кандид, -- но антихрист он или нет, у меня нет хлеба.
      -- Ты не достоин есть его! -- сказал проповедник. -- Убирайся, бездельник, убирайся, проклятый, и больше никогда не приставай ко мне.
      Жена проповедника, высунув голову из окна и обнаружив человека, который сомневался в том, что папа -- антихрист, вылила ему на голову полный... О небо! До каких крайностей доводит женщин религиозное рвение!
      Человек, который не был крещен, добросердечный анабаптист по имени Яков, видел, как жестоко и постыдно обошлись с одним из его братьев, двуногим существом без перьев, имеющим душу; он привел его к себе, пообчистил, накормил хлебом, напоил пивом, подарил два флорина и хотел даже пристроить на свою фабрику персидских тканей, которые выделываются в Голландии.
      Кандид, низко кланяясь ему, воскликнул:
      -- Учитель Панглос верно говорил, что все к лучшему в этом мире, потому что я неизмеримо более тронут вашим чрезвычайным великодушием, чем грубостью господина в черной мантии и его супруги.
      На следующий день, гуляя, он встретил нищего, покрытого гнойными язвами, с потускневшими глазами, искривленным ртом, провалившимся носом, гнилыми зубами, глухим голосом, измученного жестокими приступами кашля, во время которых он каждый раз выплевывал по зубу.



      ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
      Как встретил Кандид своего прежнего учителя
      философии, доктора Панглоса, и что из этого
      вышло

      Кандид, чувствуя больше сострадания, чем ужаса, дал этому похожему на привидение страшному нищему те два флорина, которые получил от честного анабаптиста Якова. Нищий пристально посмотрел на него, залился слезами и бросился к нему на шею. Каыдид в испуге отступил.
      -- Увы! -- сказал несчастливец другому несчастливцу, -- вы уже не узнаете вашего дорогого Панглоса?
      -- Что я слышу? Вы, мой дорогой учитель, вы в таком ужасном состоянии! Какое же несчастье вас постигло? Почему вы не в прекраснейшем из замков? Что сделалось с Кунигундой, жемчужиной среди девушек, лучшим творением природы?
      -- У меня нет больше сил,-- сказал Панглос.
      Тотчас же Кандид отвел его в хлев анабаптиста, накормил хлебом и, когда Панглос подкрепился, снова спросил:
      -- Что же с Кунигундой?
      -- Она умерла,-- ответил тот.
      Кандид упал в обморок от этих слов; друг привел его в чувство с помощью нескольких капель уксуса, который случайно отыскался в хлеву. Кандид открыл глаза.
      -- Кунигунда умерла! Ах, лучший из миров, где ты? Но от какой болезни она умерла? Не оттого ли, что видела, как я был изгнан из прекрасного замка ее отца здоровым пинком?
      -- Нет, -- сказал Панглос, -- она была замучена болгарскими солдатами, которые сперва ее изнасиловали, а потом вспороли ей живот. Они размозжили голову барону, который вступился за нее; баронесса была изрублена в куски; с моим бедным воспитанником поступили точно так же, как с его сестрой; а что касается замка, там не осталось камня на камне -- ни гумна, ни овцы, ни утки, ни дерева; но мы все же были отомщены, ибо авары сделали то же с соседним поместьем, которое принадлежало болгарскому вельможе.
      Во время этого рассказа Кандид снова лишился чувств; но, придя в себя и высказав все, что было у него на душе, он осведомился о причине, следствии и достаточном основании жалкого состояния Панглоса.
      -- Увы, -- сказал тот, -- всему причина любовь -- любовь, утешительница рода человеческого, хранительница мира, душа всех чувствующих существ, нежная любовь.
      -- Увы, -- сказал Кандид, -- я знал ее, эту любовь, эту властительницу сердец, эту душу нашей души; она подарила мне один только поцелуй и двадцать пинков. Как эта прекрасная причина могла привести к столь гнусному следствию?
      Панглос ответил так:
      -- О мой дорогой Кандид, вы знали Пакету, хорошенькую служанку высокородной баронессы; я вкушал в ее объятьях райские наслаждения, и они породили те адские муки, которые, как вы видите, я сейчас терплю. Она была заражена и, быть может, уже умерла. Пакета получила этот подарок от одного очень ученого францисканского монаха, который доискался до первоисточника заразы: он подцепил ее у одной старой графини, а ту наградил кавалерийский капитан, а тот был обязан ею одной маркизе, а та получила ее от пажа, а паж от иезуита, который, будучи послушником, приобрел ее по прямой линии от одного из спутников Христофора Колумба. Что касается меня, я ее не передам никому, ибо я умираю.
      -- О Панглос, -- воскликнул Кандид, -- вот удивительная генеалогия! Разве не диавол -- ствол этого дерева?
      -- Отнюдь нет, -- возразил этот великий человек, -- это вещь неизбежная в лучшем из миров, необходимая составная часть целого; если бы Колумб не привез с одного из островов Америки болезни, заражающей источник размножения, часто даже мешающей ему и, очевидно, противной великой цели природы, -- мы не имели бы ни шоколада, ни кошенили; надо еще заметить, что до сего дня на нашем материке эта болезнь присуща только нам, как и богословские споры. Турки, индейцы, персы, китайцы, сиамцы, японцы еще не знают ее; но есть достаточное основание и им узнать эту хворь, в свою очередь, через несколько веков. Меж тем она неслыханно распространилась среди нас, особенно в больших армиях, состоящих из достойных, благовоспитанных наемников, которые решают судьбы государств; можно с уверенностью сказать, что когда тридцать тысяч человек сражаются против войска, равного им по численности, то тысяч двадцать с каждой стороны заражены сифилисом.
      -- Это удивительно, -- сказал Кандид. -- Однако вас надо вылечить.
      -- Но что тут можно сделать? -- сказал Панглос. -- У меня нет ни гроша, мой друг, а на всем земном шаре нельзя ни пустить себе кровь, ни поставить клистира, если не заплатишь сам или за тебя не заплатят другие.
      Услышав это, Кандид сразу сообразил, как ему поступить: он бросился в ноги доброму анабаптисту Якову и так трогательно изобразил ему состояние своего друга, что добряк, не колеблясь, приютил доктора Панглоса; он его вылечил на свой счет. Панглос от этого лечения потерял только глаз и ухо. У него был хороший слог, и он в совершенстве знал арифметику. Анабаптист Яков сделал его своим счетоводом. Когда через два месяца Якову пришлось поехать в Лиссабон по торговым делам, он взял с собой на корабль обоих философов. Панглос объяснил ему, что все в мире к лучшему. Яков не разделял этого мнения.
      -- Конечно, -- говорил он, -- люди отчасти извратили природу, ибо они вовсе не родятся волками, а лишь становятся ими: господь не дал им ни двадцатичетырехфунтовых пушек, ни штыков, а они смастерили себе и то и другое, чтобы истреблять друг друга. К этому можно добавить и банкротства, и суд, который, захватывая добро банкротов, обездоливает кредиторов.
      -- Все это неизбежно, -- отвечал кривой философ. -- Отдельные несчастья создают общее благо, так что, чем больше таких несчастий, тем лучше.
      Пока он рассуждал, вдруг стало темно, задули со всех четырех сторон ветры, и корабль был застигнут ужаснейшей бурей в виду Лиссабонского порта.

      Буря, кораблекрушение, землетрясение, и что
      случилось с доктором Панглосом, Кандидом и
      анабаптистом Яковом

      Половина пассажиров, ослабевших, задыхающихся в той невыразимой тоске, которая приводит в беспорядок нервы и все телесное устройство людей, бросаемых качкою корабля во все стороны, не имела даже силы тревожиться за свою судьбу. Другие пассажиры кричали и молились. Паруса были изорваны, мачты сломаны, корабль дал течь. Кто мог, работал, никто никому не повиновался, никто не отдавал приказов. Анабаптист пытался помочь в работе; он был на палубе; какой-то разъяренный матрос сильно толкнул его и сшиб с ног, но при этом сам потерял равновесие, упал за борт вниз головой и повис, зацепившись за обломок мачты. Добрый Яков бросается ему на помощь, помогает взобраться на палубу, но, не удержавшись, сам низвергается в море на глазах у матроса, который оставляет его погибать, не удостоив даже взглядом. Кандид подходит ближе, видит, что его благодетель на одно мгновение показывается на поверхности и затем навеки погружается в волны. Кандид хочет броситься в море, философ Панглос его останавливает, доказывая ему, что Лиссабонский рейд на то и был создан, чтобы этот анабаптист здесь утонул. Пока он зто доказывал a priori, корабль затонул, все погибли, кроме Панглоса, Кандида и того грубого матроса, который утопил добродетельного анабаптиста. Негодяй счастливо доплыл до берега, куда Панглос и Кандид были выброшены на доске.
      Немного придя в себя, они направились к Лиссабону; у них остались еще деньги, с помощью которых они надеялись спастись от голода, после того как избавились от бури.
      Едва успели они войти в город, оплакивая смерть своего благодетеля, как вдруг почувствовали, что земля дрожит под их ногами. Море в порту, кипя, поднимается и разбивает корабли, стоявшие на якоре; вихри огня и пепла бушуют на улицах и площадях, дома рушатся; крыши падают наземь, стены рассыпаются в прах. Тридцать тысяч жителей обоего пола и всех возрастов погибли под развалинами. Матрос говорил, посвистывая и ругаясь:
      -- Здесь будет чем поживиться.
      -- Хотел бы я знать достаточную причину этого явления, -- говорил Панглос.
      -- Наступил конец света! -- восклицал Кандид.
      Матрос немедля бежит к развалинам, бросая вызов смерти, чтобы раздобыть денег, находит их, завладевает ими, напивается пьяным и, проспавшись, покупает благосклонность первой попавшейся девицы, встретившейся ему между разрушенных домов, среди умирающих и мертвых. Тут Панглос потянул его за рукав.
      -- Друг мой, -- сказал он ему, -- это нехорошо, вы пренебрегаете всемирным разумом, вы дурно проводите ваше время.
      -- Кровь и смерть! -- отвечал тот. -- Я матрос и родился в Батавии; я четыре раза топтал распятие в четырех японских деревнях, так мне ли слушать о твоем всемирном разуме!
      Несколько осколков камня ранили Кандида; он упал посреди улицы, и его засыпало обломками. Он говорил Панглосу:
      -- Вот беда! Дайте мне немного вина и оливкового масла, я умираю.
      -- Хорошо, но землетрясение совсем не новость, -- отвечал Панглос. -- Город Лима в Америке испытал такое же в прошлом году; те же причины, те же следствия; несомненно, под землею от Лимы до Лиссабона существует серная залежь.
      -- Весьма вероятно, -- сказал Кандид, -- но, ради бога, дайте мне немного оливкового масла и вина.
      -- Как "вероятно"? Я утверждаю, что это вполне доказано.
      Кандид потерял сознание, и Панглос принес ему немного воды из соседнего фонтана.
      На следующий день, бродя среди развалин, они нашли кое-какую еду и подкрепили свои силы. Потом они работали вместе с другими, помогая жителям, избежавшим смерти. Несколько горожан, спасенных ими, угостили их обедом, настолько хорошим, насколько это было возможно среди такого разгрома. Конечно, трапеза была невеселая, гости орошали хлеб слезами, но Панглос утешал гостей, уверяя, что иначе и быть не могло.
      -- Потому что, -- говорил он, -- если вулкан находится в Лиссабоне, то он и не может быть в другом месте; невозможно, чтобы что-то было не там, где должно быть, ибо все хорошо.
      Маленький чернявый человечек, свой среди инквизиторов, сидевший рядом с Панглосом, вежливо сказал:
      -- По-видимому, вы, сударь, не верите в первородный грех, ибо, если все к лучшему, не было бы тогда ни грехопадения, ни наказания.
      -- Я усерднейше прошу прощения у вашей милости, -- отвечал Панглос еще более вежливо, -- но без падения человека и проклятия не мог бы существовать этот лучший из возможных миров.
      -- Вы, следовательно, не верите в свободу? -- спросил чернявый.
      -- Ваша милость, извините меня, -- сказал Панглос, -- но свобода может сосуществовать с абсолютной необходимостью, ибо необходимо, чтобы мы были свободны, так как, в конце концов, обусловленная причинностью воля...
      Панглос не успел договорить, как чернявый уже сделал знак головою своему слуге, который наливал ему вина, называемого "опорто" или "порто".

      Как было устроено прекрасное аутодафе, чтобы
      избавиться от землетрясении, и как был высечен
      Кандид

      После землетрясения, которое разрушило три четверти Лиссабона, мудрецы страны не нашли способа более верного для спасения от окончательной гибели, чем устройство для народа прекрасного зрелища аутодафе. Университет в Коимбре постановил, что сожжение нескольких человек на малом огне, но с большой церемонией, есть, несомненно, верное средство остановить содрогание земли.
      Вследствие этого схватили одного бискайца, уличенного в том, что он женился на собственной куме, и двух португальцев, которые срезали сало с цыпленка, прежде чем его съесть. Были схвачены сразу после обеда доктор Панглос и его ученик Кандид, один за то, что говорил, другой за то, что слушал с одобрительным видом. Обоих порознь отвели в чрезвычайно прохладные помещения, обитателей которых никогда не беспокоило солнце. Через неделю того и другого одели в санбенито и увенчали бумажными митрами. Митра и санбенито Кандида были расписаны опрокинутыми огненными языками и дьяволами, у которых, однако, не было ни хвостов, ни когтей; дьяволы же Панглоса были хвостатые и когтистые, и огненные языки стояли прямо. В таком одеянии они прошествовали к месту казни и выслушали очень возвышенную проповедь под прекрасные звуки заунывных песнопений. Кандид был высечен в такт пению, бискаец и те двое, которые не хотели есть сало, были сожжены, а Панглос был повешен, хотя это и шло наперекор обычаю. В тот же день земля с ужасающим грохотом затряслась снова.
      Кандид, испуганный, ошеломленный, изумленный, весь окровавленный, весь дрожащий, спрашивал себя:
      "Если это лучший из возможных миров, то каковы же другие? Ну хорошо, пусть меня высекли, это уже случилось со мною у болгар; но мой дорогой Панглос, величайший из философов, почему было нужно, чтобы вас при мне вздернули на виселицу неведомо за какую вину? О мой дорогой анабаптист, лучший из людей, почему было нужно вам утонуть в этой гавани? О Кунигунда, жемчужина среди девушек, почему было нужно, чтобы вам распороли живот?"
      Покаявшийся, высеченный розгами, получивший отпущение грехов и благословение, он шел, еле держась на ногах, когда к нему подошла старуха и сказала ему:
      -- Сын мой, ободритесь, идите за мной.

      Как старуха заботилась о Кандиде и как он
      нашел то, что любил

      Кандид не ободрился, но пошел за старухой в какой-то ветхий домишко. Она дала ему горшок мази, чтобы натираться, принесла есть и пить и уложила его на маленькую, довольно чистую кровать. Подле кровати лежало новое платье.

Читать полностью